Это феерическое путешествие в ожидании праздника, подобного тому, которого всю жизнь ждала бунинская кухарка, героиня “Деревни”, сносившая буднями платок изнанкою вверх, праздника Воскресающего духа, именно воскресающего, ибо прошедшего времени для этого причастия в данном контексте быть не может. Это феерический процесс, динамика, не в скучно-теоретико-литературном понимании слова, а в подлинно-жизненном, таком, где важен не результат, а сам процесс, стремление, а не фиксация. Это грустная украинская книга о судьбе, о смехе сквозь слезы, о зыбкости счастья, о призрачности надежды, о туманности, как дым дьявольского “Голуаза”, свободы, о вечности воскресающего в искусстве духа, о “самостiйностi” разума, способного противостоять авторитарности и ангажированности официального режима.

Украинский Набоков (в “виктороерофеевском” смысле), Юрий Андрухович создал прямо таки минихрестоматию по истории мировой (и украинской) литературы и социокультуры. На первый взгляд, это роман-аллюзия. Теоретически этот термин вполне можно оправдать: не только авторская идея, но и техника ее воплощения в повествовании движется по накатанным этой самой мировой литературой рельсам. “Потоки сознания” Сартра и Джойса, экзистенциальные мотивы Камю и Кафки, явная “булгаковость” эпизодов с доктором Попелем, метаприемы прозы Л. Петрушевской и Т. Толстой, игра слов и смыслов в стиле В. Нарбиковой, “обэриутство” в жонглировании красками хаоса и порядка, сатира – социальная (О. Чорногуз. “Аристократ из Вапнярки”) в сценах с комсомольцем Билинкевичем и философская, аллюзии, реминисценции, палимпсесты,– книга Андруховича – подлинный клад для литературоведа и любителя, желающего проверить себя в знании мировой словесности. А игра контрастов, противопоставлений, символики портретных характеристик (к примеру – рекетир Петя), а намеренная романизация повествования – с затянутой завязкой, псевдокульминацией (праздником) и псевдоразвязкой (милитаризированной сценой), а двойная композиция – событийная и философская! Прошу заметить, что приставку “псевдо” употребляю здесь не как средство негативной оценки (можно употребить и “квази”, “как бы”, “якобы”, и т. д.), а как терминологическую характеристику смещенности акцентов композиции, возможности разных трактовок очерченности ее элементов. Интересно, что на феерию праздника Воскресающего духа автор собирает, помимо основных героев, 125 представителей разных профессий, религиозных орденов, концессий и конфессий, родов занятий, социальных слоев, национальностей, партий, животных особей и пр.– тем самым он подчеркивает атмосферу балагана, призывая на помощь весь арсенал иронии, сатиры, сарказма, и это понятно: автору близок, опять же, процесс, ожидание праздника Воскресающего духа, дорога к нему, а не сам результат – кишащий, лгущий, фальшиво искрящийся. И автор, и его герои (Немирич и Мартофляк) так и не понимают, чего же они ждали и чего дождались. В этом беккетовском мотиве (“В ожидании Годо”) – бесконечная грусть, оправдание беспробудного пьянства и блуда, оправдание жизни как ожидания самой жизни. Кальдероновское “Жизнь есть сон” – лишь предтеча великого сна реальности современной; к героям Андруховича больше относится бергмановское “реальность – лишь основа, на которой воображение пышно рисует свои замысловатые узоры”…

Итак, перед нами – роман в картинах (и иллюстрации из П. Брейгеля, помещенные на его страницах – доказательство тому). Собравшиеся на праздник Воскресающего духа служители Богемы и околобогемные личности дожидаются начала первого дня торжества, а глубокой ночью, в отеле, оказываются захваченными милицией и военными властями. Происходит некий “переворот” – то ли власть захватили военные, то ли срочно введен чрезвычайный – заметьте, российский (курсив мой.– А. К.) режим… Короче – нет больше не Воскресающего духа, не тех, кто хотел бы им, духом, воскреснуть. Но все оказывается лишь вторым днем “божевiльного дiйства”, праздник продолжается, а захват служителей Музы и иже с ними – инсценировка, блеф, режиссура гениального постановщика Мацапуры. Немая сцена, в лучших гоголевских традициях, была бы вполне уместна в “Рекреациях” как “романе вопросов”. Но диво: материально не выраженная, она все-таки есть – в сознании и впечатлении читателя, уже поверившего в худшее, уже пожалевшего сумасшедших пьяниц и философов, построенных на площади перед броневиком. Вот вам и праздник, думает читатель, и ему, въедливому и разборчивому, подхихикивающему на аллюзии и фыркающему на реминисценции, но по сути – доброму и уже странным образом привыкшему к героям, не остается ничего, кроме молчания и дум о своем народе и его духе, о жестокости политических игр и об их альтернативе – Искусстве, вечном, великом Блаженном всех времен и народов…

Роман о литераторах, “Рекреации” не может не поднимать тему “о месте поэта в рабочем строю”, не содержать вставных конструкций. Так, Мартофляк пишет роман в стихах, и это, после Пушкина, Лермонтова и Пастернака, особенно актуально. Роман Мартофляка – миф, мечта, будет ли он написан, или достаточно самого намерения, “планки”? Хомский планирует повесть в новеллах (такое тоже было не только в литературе бывшего СССР, но и в эмигрантской – см. повесть-роман Л. Д. Ржевского “Две строчки времени”). Показателен полилог Хомского, Мартофляка и Марты при обсуждении фабулы повести Хомского:

– Я й сам не все там розумiю,– погодився Хомський,– однак чимось воно менi дуже подобається” (Курсив мой.– А. К.).

Взяв на себя определенную смелость, можно предположить, что каждый из литераторов – героев “Рекреаций”, то же самое может сказать о своих сбывшихся и несбывшихся произведениях. На момент чтения С. 33 романа создается впечатление, что и Ю. Андрухович – не исключение, но общая композиция “Рекреаций”, а особенно кульминация и финал, заставляют с гражданским уважением и литературоведческим трепетом судить об этом авторе. Вот она, характеристика избранных, приглашенных на праздник Воскресающего духа – Поэтов: “…тебе, Хомський, що вмiєш видобути поезiю навiть з лайна, i тебе, Грицю, народженний у Карагандi, що носиш на чолi чорне пасмо волосся, немов вiчну жалобу, i тебе, Юрку Немирич, що вмираєш повсякдень у цьому дурнуватому свiтi, а всi думають, що ти лишень вимахуєшся, ви славнi, великi хлопцi, я вiддам усе золото земне за один-єдиний рядок будь-кого з вас, за це щастя – брести з вами майже наослiп крiзь вогке середньовiччя…” (курсив мой.– А. К.). “Добыча радия” из дерьма, вечная скорбь (“жал?ба”), ежедневная смерть в шизанутом мире – вот печальный удел поэтов, их крест, карма, миссия…

Разумеется, подлинный историко-литературный контекст книги Ю. Андруховича – начало постперестроечных 90-х. Именно тогда антиномия свободы и тоталитаризма была особенно актуальна, между ними не маячил призрак “недодемократии”, уродливого отпрыска мимикризировавшихся родителей – неограниченных прав и свобод, неокапитализма по постсоветски. Но “найголоснiший роман десятирiчча” (см. аннотацию к указанному изданию) и в самом деле является таковым сейчас, в 2000 г., поскольку его социально-политический контекст уже выдержан временем, проверен и понят, а вот контекст общегуманитарный, да что там – гуманистический!– с новой силой открывается ныне, и не где нибудь, а в двух великих державах – России и Украине, одинаково переживших ужас политических катаклизмов и, можно надеяться, вынесших из истории свои нелегкие уроки. Именно об этом пишет Ю. Андрухович, вкладывая мысли в уста пьяного поэта Мартофляка: “Розумiєте, друзi, кожен наш крок – це прямування шляхом. Попiл iмперiй здатен усе замести, але є ще одвiчний вiтер, повiтряний рух, озоннi потоки <…> Слухайте власну кров, бо кров – це держава. Шануйте кожну травинку, адже трава – це нацiя, це надiя… Дiйшовши наприкiнцi лiта до себе самих, зрозумiйте, що шлях безконечний. Бог є Любов, Бог є Нафта, все iнше теж”. Найдется ли человек, способный превратно понять сейчас мысли автора о державе, нации, Боге, природе, жизни, свободе.

На фото - Ю.Покальчук (слева), Ю.А. в карнавальной маске Большого Рыба (в центре), Я.Довган (справа), 13 марта 2000,  Станислав