Рекреации - “народные карнавальные действа с песнями, танцами, чтением стихов и театральными представлениями”. Обращаясь к почтенной европейской традиции, Андрухович описывает Праздник Воскрешающего Духа в западно-украинском городе Чертополе, “призрачном Чертополе”, приезжают куда четверо молодых поэтов: Орест Хомский, Ростислав Мартофляк, Гриц Штундера и Юрко Немирич. Поддав как следует, приняв на грудь, хватанув пивка и добавив коньячка с водочкой поэты именуют действо Праздником Воскрешающего Ху. Оно и правильно, и верно, карнавал ведь, карнавал! Свобода, поэзия и любовь! “Несвободные люди не могут создать свободный карнавал. Хочешь быть свободным - будь им.” - провозглашает Хомский. Ирония сквозит в этих выспренних декларациях, иронией пропитаны страницы романа, весело несущегося вперед, от первой страницы к последней, но Андрухович не чурается и пафоса, лишь слегка приглушая особо торжественные ноты. Возможно, однако, что пафос исходит не столько от самого автора, сколько от героев, чьи голоса звучат в тексте. Что поделаешь, поэзия с патетикой - сводные сестры.

Постепенно появляются другие персонажи, персонажи до боли знакомые: спонсор праздника, уроженец Чертополя, сын аптекаря, а ныне врач, гражданин Швейцарии Франк Попель, комсомольский функционер Билинкевич, в пьяном беспамятстве провозглашающий тост за “батьку нашего, Степана” (Бандеру), “король рэкета” Петя с золотой цепью на бычьей шее. Встретились они поэтам в Чертополе, но могли - в Киеве или в Москве, только в белокаменной резвый комсомолец водяру хлестал бы в память невинно убиенного императора Николая. Роли на театре перестройки мало зависели от национальных особенностей и географических широт. Представление жило и развивалось по своим собственным законам.

Как следует выпив и хорошенько закусив, поэты разбрелись по ночному городу, влились в веселящиеся, дикие, безумные, фантастические толпы. И вокруг: “Эти синие полукружья, эти накрашенные яркой помадой губы, эти священные гематомы, стигматы, варикозные вены, проваленные носы, искривленные позвоночники, эти подвижные языки, поющие бедра, дырявые чулки, оголенные плечи, окровавленные клыки, острые ключицы, искусанные груди, эти фонари между ног, это сияние.” Карнавал кружил и пел, плясал, завлекал и заманивал, и вдруг сползала маска, и являлось истинное лицо. И наутро Мартофляк, пошедший за девочкой “с глазами, как терносливы”, проснулся в постели немолодой и некрасивой проститутки. И Гриц Штундера, чьи родичи жили когда-то около Чертополя и были после войны сосланы в Караганду, нашел на месте исчезнувшего Сельца не старую церковь, о которой рассказывал ему отец, а недостроенную турбазу и труп убитого рэкетира Пети. А господин Попель, благодетель, спонсор, оказался чертом, аккуратным и цивилизованным европейским сатаной, чуть-чуть не сгубившим бессмертную душу Юрко Немирича. Карнавал обманывал, карнавал предавал, карнавал был фальшив, как ксерокопированный доллар. Такова его природа, суть его, его смысл.

Завершилась праздничная ночь военным переворотом. “Они захватили все на свете: телеграф, почту, мосты, банки и гостиницы, они захватили Кремль и Эрмитаж, а также все прочие стратегические сооружения, у них были танки и снаряды, операция была проведена молниеносно, …” Поэты уже приготовились к героической гибели, но и переворот был игрой, сюрпризом изобретательного режиссера-постановщика. “Свободные граждане свободного карнавала” перешли во второй день “безумного действа”. (Здесь, в скобочках, нелишне напомнить, что роман написан до августа 91-го.)

Перестройка - обман, сама жизнь обманывает нас ежедневно, а мы, поэты, жалкие, великолепные, великие шуты на манеже - так написал в 1990 Юрий Андрухович, а в 1998 добавил эпилог. Грустный эпилог, прослежены в котором судьбы недавних вдохновенных поэтов, спившихся, опошлившихся, бросивших литературу, ушедших в бизнес, в религию… Но появляется в конце оттенок ностальгического чувства, окрасившего день вчерашний. “Ибо все, что им остается, есть только сон, последний сон про их молодость, когда все были веселы и хороши собой, но молодость не вернется, не вернется, хоть сдохни, как уже никогда не вернется единственная в их жизни майская ночь.” Ибо был все-таки праздник, праздник перестройки, и хотя любой праздник завершается похмельем, а вслед за карнавалом неизбежно приходит великий пост, причина ли это проклинать прошедшее, промелькнувшее, улетевшее? Думается, что нет.