Вероника БОДЕ

ПРОЗА

СВОЕ МЕСТО

Он еще спал, когда я уходила, и на мое “я пошла” пробормотал, не открывая глаз, что-то вроде “приходи скорей, я буду скучать”. Наказа я не выполнила: долго бродила по блошиному рынку, купила у негритянки на десять долларов пару китайских вазочек, встретила знакомых, зашла к ним попить кофе, потом еще час провела в магазинах. Когда я вернулась, он сидел, уже остекленевший, за столом в гостиной, наедине с огромной бутылью вина.

– Я три часа по всему городу ездил, тебя искал. Я всем звонил. Алина сказала, что ты заходила, но уже ушла домой.

– По магазинам ходила. Вон смотри, сколько купила всего.

– А я чуть с ума не сошел. Думал, что-то с тобой случилось...

– И, конечно, опять напился...

– А как ты думаешь? Я же дергаюсь, все время дергаюсь, что ты куда-нибудь денешься! Ну хочешь, я не буду больше пить, а? Ну хочешь, я сейчас все это в унитаз вылью?!!

– Хочу.

Он взял бутыль, пошел в ванную. Вернулся, сел, обхватил голову руками. Потом усмехнулся:

– Ну, я пошел?

– Куда бы это?

– За вином, куда ж еще?

Иногда, прерывая запой, он начинал писать очередную повесть, и наступали дни относительного покоя, когда я была предоставлена сама себе. В иные времена приходилось тяжелее. Я с ним не пила, но все равно чувствовала себя ужасно. У него начиналась тахикардия - и у меня начиналась, у него похмелье - и у меня тоже, со всеми симптомами: слабостью, тошнотой, головной болью. Он говорил: “Это потому, что у меня биополе сильное. Колдун я...” Все это я, возможно, и вынесла бы, но ночами, напиваясь, он не давал мне спать: бредил, метался по квартире, то тащил меня гулять, то включал музыку, то хватался за гитару, то предавался воспоминаниям: не спи, не спи, мне скучно, вот послушай...

И наконец я попросила подругу забрать меня к себе. Он спустился со мной вниз - проводить до машины. Он меня не удерживал, он сказал: “Я не верю, что ты совсем уходишь. Ты скоро вернешься. А пить я брошу, вот увидишь.” Иркина старая “хонда” медленно тронулась с места. Он смотрел вслед, странно ухмыляясь. Больше мы не виделись. Пить он тогда действительно бросил. Зато, говорят, стал колоться.

Чужие города не любят нас. Мы им ни к чему. Нью-Йорк холоден вдвойне. В те дни, оставшись одна, я тщетно пыталась приручить этот город, сделать родным, населить воспоминаниями. Я целыми днями бродила по улицам, сидела в парках, лежала на океанских пляжах. Я посещала музеи. Музей в чужом городе - наверное, нет другого места, где можно с такой силой почувствовать свое одиночество. И каждый раз, проходя мимо станции подземки, идущей в Нью-Джерси, я замирала от боли. Спуститься сейчас вниз, заплатить доллар - и через двадцать минут я снова буду там, пройду по Main Street и по Montgomery, сверну на нашу тихую, сонную улицу, постою под платанами, своим ключом открою подъезд и поднимусь на второй этаж. Но я слишком хорошо знала и то, что будет дальше - и потому не спускалась по грязной лестнице в метро, а брела своей дорогой.

И все-таки я туда пришла. Правда, нескоро. Американская эпопея близится к концу. Я уже купила билет в Москву, и перед отъездом брожу по “историческим местам”. Палисадники, голуби, черные узоры пожарных лестниц на каждом доме - ничто не изменилось за полгода. Жарко. Тихо. Только мелкие капли дождя шелестят в листве. Я долго стою и смотрю на наши окна. Я знаю, что его нет, что он переехал.

Пора. Не век же тут вековать. Теперь надо попрощаться с Иркой, у которой, уйдя от него, я прожила два месяца. Ее дом - в соседнем городке, пять минут на машине, да и работает она неподалеку. Я звоню ей на работу из автомата, прошу по дороге домой за мной заехать.

– Ой, нет, ты что, я не найду! - говорит Ирина.

– Как - не найдешь? Ты же тут была, когда меня забирала!

– Я не помню дороги, а тут - знаешь, как все запутано, я обязательно заблужусь, я так и буду там целый час вертеться по всей округе, в двух шагах от тебя. Лучше уж садись на автобус и сама приезжай.

Да, я знаю, пространство здесь какое-то крученое и ломаное. Я же помню, как однажды, по дороге из Нью-Йорка домой, мы с ним заблудились на хайвэях. Выехали из Линкольн-туннеля куда-то не туда: не в то измерение, что ли. И хотя по сторонам были те же, что обычно, скалы во мху, и те же оранжевые столбики делили шоссе на полосы при выезде из туннеля, но сразу все пошло не так.

– Вот здесь, справа, должен быть поворот, но его нет! Я не знаю, куда мы попали...

Видно было, что он испугался. Я же тогда только приехала в Америку и вообще жила, как в чужом сне. Но и мне стало не по себе. Ведь он-то знал эту дорогу, как свои пять пальцев.

Почти час метались мы по хайвэям, ничего вокруг не узнавая, то сверяясь с картой, то спрашивая дорогу, - и наконец попали в свой городок, хотя и совершенно с другой стороны. Он так и не понял, что произошло. Мне же проще всего было списать происшедшее на его пьянство и рассеянность. И надо ли говорить, что возле дома была куплена большая бутылка виски...

Что ж, поеду к Ирине своим ходом. Станция подземки в пяти минутах ходьбы. Но стоит ли туда спускаться? До места, где останавливается нужный автобус, всего одна остановка, которую вполне можно пройти и пешком. Прогуляться не вредно. Когда еще все это увижу... Да и денег лишних нет. На этом перегоне подземка выходит наверх и, если идти вдоль путей, то я и приду, куда надо.

Сначала я шла по улице городка. Дома становились все реже. Потом пошли автостоянки, пустыри, огороженные проволочной сеткой: смутные, унылые места. Наконец ветка метро резко повернула влево, и, следуя за ней, я пошла по дорожке среди жидкой растительности. Между тем наступал вечер; дождь, моросивший уже с полчаса, припустил сильнее, и я достала зонт. Все уже дорожка, все выше кусты вокруг - и вот я уже с трудом продираюсь сквозь кустарник, проклиная все на свете и особенно свою жадность - доллара на метро пожалела...

Мимо как раз промчался ярко освещенный поезд. Ну ничего, он это расстояние проезжает в какие-нибудь три минуты - значит, и мне недалеко осталось идти.

И тут я увидела впереди овраг. Широченную глубокую балку, поросшую кустарником. Поезд шел над ней по мосту. Кто знает, что там, внизу? На дне таких балок нередко бежит речушка или стоит болото. Но я уже столько прошла, что возвращаться обидно. Была не была...

Спуск оказался крутым, тропинка - узкой, зонт пришлось убрать и, хватаясь за кустарник и поминутно оскользаясь, я медленно пошла вниз. Тропинка внезапно оборвалась - так, словно ей надоело меня вести, и я шла уже по колено в мокрой траве. А вокруг быстро темнело.

На дне оврага оказалась не речка и не болото, а колючая проволока метра два высотой. Громко выругавшись, я повернула назад. Вверх идти было много легче.

Вот и знакомая тропка начинается. Нет, я не хочу лезть по глине, пойду по краю, по траве. Ну ладно, не вышло - так не вышло. Не будешь в другой раз дурить... Дураков-то учат...

Слава Богу, наконец-то я наверху. Отсюда до станции каких-нибудь десять минут ходу.

И вдруг прямо перед собой я увидела забор. Это был обычный американский забор из крупной проволочной сетки, довольно высокий. А за ним - то же кустарник, те же сырые травы. Вот только тропинка снова обрывалась.

В первый момент я даже не испугалась, а только опешила. Страх пришел чуть позже, когда в голове у меня кто-то отчетливо произнес: “Но ведь тут не было никакого забора.” Да, я возвращаюсь тем же путем, каким пришла, и вот же справа - ветка метро, вон поезд опять идет, и эта тропинка - та самая, ближайшая к насыпи. Нет, не может быть: наверное, это все же другая. Просто я перепутала в темноте и пошла не туда. Надо подойти поближе к насыпи: наверное, там моя тропинка и есть.

Идти было недалеко. И настоящий ужас я испытала, только увидев, что проволочный забор соединяется с оградой полосы отчуждения метро.

Ноги перестали меня слушаться. Я опустилась на землю. В голове бились какие-то обрывки фраз. Попалась! Чушь, не может быть... Нет... Спросить бы кого... Но ясно же, что люди здесь не ходят... Ясно же, что овраги, как и городские пустыри, всегда огораживают такими вот заборами, и непонятно, на самом деле, только одно: как мне удалось сюда пройти.

Я вспомнила русские предания о непроходимых местах в лесу. О каких-то полянах, которые нельзя перейти: вот досюда можно, а дальше - никак, что-то не пускает. Я вспомнила и о том, что в народе называется блудом. Обычно это случается в ясные, знойные летние дни. Идет человек по лесной дороге. Обгоняет его мужик на телеге: “Садись, подвезу!” Тот садится, едет, и начинает его клонить ко сну, сами глаза закрываются... А очнется - в глухом лесу, ни дороги, ни тропки, и как сюда попал - непонятно. Кое-кому удавалось выбраться - они и поведали миру о блуде, а сколько народу просто сгинуло в лесах... В детстве эти истории меня поразили. И , кажется, теперь я понимаю, почему...

И это на Руси... Так неужели ты думаешь, что эта страна, этот ее “лес” тебя отпустит? Все тут чужое, и глупо ждать пощады. Признайся, ты ведь решила в первую минуту, что не так уж высок этот забор, можно и перелезть. Ну попробуй, радость моя, попытайся... А может, ты знаешь, что там, за забором? Подумай-отгадай. Нет? Ну так я тебе скажу, я все поняла. Там знаешь что? Там еще один овраг - за этим забором. Точно такой же, и на дне - колючая проволока. Или речка. Помнишь “Сталкера”: в Зоне нельзя возвращаться тем же путем. И прямая дорога - не самая короткая. Видно, плохо тебя учили. И влево не ходи, не жди, что забор где-нибудь да кончится. То есть он кончится, конечно, но, скорей всего, полосой отчуждения железной дороги. Так что лучше не ходи... Да, но ведь мне надо идти! Скоро ночь, нужно выбираться отсюда... Ведь я же завтра улетаю в Москву! Ирка ждет меня попрощаться. И Саша с ума сойдет, если я не приду ночевать... С ума сойдет? Значит, по-твоему, безумец способен сойти с ума? Очень мило... Да не цепляйся ты к словам, ну просто так говорят: “с ума сойдет”, ты же знаешь... Я не о том. Я хочу домой, в тепло, мне еще нужно вещи собрать... Какие вещи, солнышко? Ты не поняла еще, что никуда не едешь? Вот твое место, тебе же ясно показали, где тебе быть... Не говори так, мне страшно, я не хочу... Скажи, как ты думаешь, а утро хотя бы наступит? Ну откуда же мне знать, этого никто не знает. Обычно оно наступает, но кто знает, как будет на этот раз.... Но я не хочу, не хочу! Я все-таки попробую перелезть через забор: может, там и не овраг, а хайвэй, я остановлю какую-нибудь машину и доберусь до Сан-Франциско, до Чикаго - или ... какой тут еще поблизости город... Конечно, садиться в незнакомую машину опасно - здесь это не принято, американские обыватели не останавливаются, увидев голосующего на обочине, а уж если кто остановится, то имеет смысл подумать, почему он остановился и чего ему от тебя надо... Знаешь, ты просто удивляешь меня. Какой хайвэй, о чем ты? Но самое странное - что ты еще автоматически продолжаешь чего-то в этой жизни бояться. Да разве страшны те страхи по сравнению с этим?...

Ну что ж... Ладно, коли так... Все равно я не знаю, что дальше со своей жизнью делать, не знаю даже, где жить: и в Россию возвращаться боюсь, и в Америке жить не хочу. Так что, может, оно и правильно. Да, конечно, ты права: вот оно, мое место. Наконец-то мне показали его...

Медленно и осторожно легла она на спину, вытянулась в сырой траве и закрыла глаза.

1998

МОСТ

Не знаю, зачем я приехал в этот Богом забытый городок у моря. Наверное, просто захотелось укрыться на время от всего мира и побыть одному. В больших курортных городах обязательно встретились бы знакомые, здесь же это не грозило.

Порт, рыболовные суда, заводские трубы вдали. Душная гостиница с комарами. Ночами здесь невозможно было уснуть. Впрочем, я и так уже полгода вел ночной образ жизни, навязанный бессонницей. Иногда удавалось уснуть под утро, иногда - прихватить пару часов на пляже.

На пляж приходилось ехать в битком набитом автобусе. По сторонам мелькали все те же трубы, новостройки, бетонные заборы - скудные, тоскливые места. Однажды я обратил внимание на недостроенный мост - эстакаду над пересечением двух шоссе: он был почти готов, отсутствовал только самый последний сегмент с одной стороны. При этом строительство вид имело заброшенный, никакие работы явно уже не велись. А через пару дней я услышал, как один из попутчиков - молодой человек с хвостиком и с ясными безумными глазами - видимо, представитель местной богемы - рассказывал двум девушкам про этот мост. Оказывается, мост построили на грязевом вулкане: он обнаружился как раз под тем местом, которое и осталось недостроенным. Вулкан, конечно, старый и бездействующий, но все же - кто знает - рисковать не стали, строительство заморозили, и вот уже несколько лет стоит мост в таком виде, словно памятник вселенскому разгильдяйству.

Все это показалось мне столь странным, что я решил обязательно как-нибудь осмотреть достопримечательность. Но вскоре мне стало не до того.

Когда я в первый раз увидел ее на набережной, она как будто не узнала меня. В развевающихся белых одеждах, которые так к лицу призракам, шла она мне навстречу. Скользнула по лицу незаинтересованным взглядом. Прошла. Не обернулась.

Но уже на следующий день - в степи, у моря, на диком пляже - она как будто специально меня ждала: сидела одна у воды, то и дело посматривала на дорогу. Я подошел и сел рядом. Она отрицала, что мы знакомы, она назвалась другим именем, говорила, что живет совсем в другом городе, что не замужем, но все было так, как будто она специально искала встречи со мной. Я знал, что этого не может быть, и все-таки это была она, а не просто похожая на нее молодая женщина: ее лицо, ее голос, ее смех... Вот только волосы сильно отросли с тех пор, как мы не виделись. И маленькая родинка на щеке была не справа, а слева.

Полгода назад она уехала вместе с мужем - навсегда, далеко, на другой континент. Три года перед тем я был, что называется, другом семьи. Три года я умолял ее уйти ко мне. Сначала она просто смеялась и отнекивалась, потом стала говорить, что не уверена, стоит ли все ломать и удастся ли построить новое. В общем, банальная история. Потом они уехали. Несколько раз звонили. Однажды она прислала письмо. Писала, что скучает, звала в гости. Я не поехал.

И вот - степь, набережная с белыми беседками, душная гостиница с комарами. В постели она была не такая, как прежде, и тело ее как-то неуловимо изменилось. И в то же время - она, она, я знал, я чувствовал это. Мне хотелось кричать: зачем ты врешь?! кто ты?! откуда?! Но я молчал. Наверное, просто от страха. По той же причине я не звонил туда - на другой континент.

Только однажды она проговорилась. Мы расстались под утро, а часа через два она снова пришла. Я открыл дверь, и она сказала, стоя на пороге:

– Я очень скучала, и потому я здесь.

И я понял, что это сказано не о сегодняшнем дне. Вернее, не только о нем.

Мы не говорили о прошлом - мы оба знали, какие препятствия стоят на этом пути. Мы не говорили о будущем - как? Предложить призраку выйти за меня замуж? Но кто знает: не исчезнет ли она завтра так же внезапно, как появилась. Мы вообще почти не говорили, и это было странно.

Ни разу она не позволила мне себя проводить - я так и не знал, где она живет. Обычно она приходила ко мне или мы встречались на набережной. Но в какой-то момент любопытство оказалось сильнее страха, и я решил проследить за ней. Она, как всегда, ушла на рассвете. Я тихонько спустился вниз и пошел следом. Не оглядываясь, быстро бежала она по направлению к морю - туда, где за болотцем стоял рабочий поселок. Мы шли пустырями, спрятаться было негде и, отставая, я несколько раз терял из виду ее белое платье. И все-таки мне удалось проследить до конца. Пыльная улочка, одноэтажный дом за зеленым забором. Она нервно заколотила в калитку. Вскоре дверь дома отворилась, и старуха в белом платке впустила ее. Я видел, как она обняла старуху и что-то шепнула ей на ухо. Та только головой покачала. И они ушли в дом.

Я знаю, что напрасно это сделал. Не прояви я тогда своего гнусного любопытства - кто знает, может, я еще мог бы все спасти. Надо было принимать с благодарностью то, что предлагала жизнь, а не требовать от нее объяснений. Потому что с того дня она больше не приходила ко мне.

Я целый день слонялся по набережной, я ждал ее весь вечер и всю ночь, и еще целый день, а под вечер пошел в рабочий поселок. Старуха в белом платке смотрела подозрительно. Нет, она такую не знает, она живет одна, комнаты не сдает.

Я не хотел звонить в Кливленд, но уже знал, что придется. Надо было положить этому конец.

К телефону подошел ее муж, мой друг. Ты уже знаешь? Нет? Никогда не смогу себе простить. Мы сильно поссорились, решили расстаться. Она все бросила: работу, ожидание грин-карты, - и купила билет до Москвы. Самолет разбился при посадке. Когда? Четыре дня назад.

Не сходится... Четыре дня.. Ничего не сходится. Я все равно не понимаю. Ясно только одно - она хотела меня видеть и пришла. Но как ей это удалось? Или - мне?

И тогда я понял, что надо идти на мост.. Да, пойти на мост и пройти его до конца - попытаться соединить то, что распалось в жизни.

Я сошел с автобуса. Был жаркий ветреный день, весь какой-то лихорадочный. Мост величественно высился над заброшенной стройкой. С этой стороны он был совсем готов. Я медленно ступил на его бетонные плиты и начал подниматься. Идти было почему-то очень трудно. Прямо в лицо дул сильный горячий ветер. Мне стало страшно. Но я знал, что должен дойти до того конца, и там, с другой стороны, спуститься на землю - как угодно - спуститься, спрыгнуть... Вряд ли там высоко: метра два-три, не больше. Жаль, что я не догадался взять с собой веревку. Но я все равно постараюсь спуститься с той стороны. И тогда, тогда - может быть, завтра я снова увижу тебя на набережной. И самолет не разобьется, и звонок в Кливленд окажется фикцией, ошибкой. И родинка будет у тебя не на левой, а на правой щеке. И я клянусь, что больше не буду лезть, куда не надо, не буду ни о чем спрашивать, а буду просто жить, радуясь тому, что есть. Я увезу тебя в другой город, где нам легче будет все это забыть: и этот мост, и твою смерть, и нашу страшную первую встречу на набережной, - ничего этого не останется, будем только ты и я, и даже знать нам больше ничего не надо.

А идти становилось все трудней. Ветер сбивал с ног. Я не знал, что бывает в мире такой ветер. И такой ужас. Он не дает дышать, он забивает глаза и рот горячим влажным компрессом. Мне бы добраться хоть доверху, до середины. Почему-то я уверен, что спускаться будет легче. Может быть, и ветер стихнет, и я все-таки дойду. Ну пустите же меня, мне нужно на ту сторону... Нет. Не пускают. Я попробовал повернуться к ветру спиной и пятиться назад. Я уже понял, что не дойду, но еще не сдавался. И сдался только тогда, когда, так и не достигнув середины моста, осознал, что не могу больше сделать ни единого шага.

1997

ЛИШНИЕ

Он первым заговорил об этом. Вроде бы в шутку, вроде бы между прочим: ну просто семейная жизнь всегда немножко отдает рутиной и хочется как-нибудь развлечься, поиграть друг с другом, как кошка с мышкой, чтобы чувства не притуплялись, чтобы любить друг друга так же сильно, как когда-то - ты помнишь - в самом начале, когда мы “летали на вертолете”: ездили очень далеко на загородный аэродром, ждали там, в весеннем лесу, часа три, а вертолета нам так и не дали, они в тот день все были заняты, и мы вернулись домой - на автобусе, потом на поезде, а потом на метро и - ты помнишь - как только закрылась входная дверь, как мы бросились друг к другу - так, словно месяц не были вместе...

Да мы и недели друг без друга прожить не могли. Помнишь, как я уехала на море, а через неделю ты ко мне приехал, такой непривычный, стриженый, с короткими усами, с рюкзаком этим невероятным, а в доме была куча народу, и все тебя ждали, но я тут же сказала им прямо среди бела дня: ну-ка, оставьте-ка быстренько нас одних, и заперла дверь в нашу комнату - я очень соскучилась тогда, помнишь...

Так вот, чтобы все снова стало так, надо что-то придумать. Мы слишком долго живем вместе, и я даже перестал бояться тебя потерять, мы и ссориться перестали, но во всем этом и чудится мне какая-то беда: слишком уж все хорошо. Я скучаю по тому, первому времени, когда мы были так страстны, так безумны, и не знаю, как его вернуть. Пары, подобные нам, чтобы обострить чувства, занимаются любовью с третьими и четвертыми лицами, но все наши с тобой разговоры на эту тему заканчиваются одним и тем же: я говорю, что согласен только на третью-девушку, потому что не могу представить тебя с другим мужчиной, а ты, по той же причине, девушку отвергаешь. Ну и ладно, тогда и не надо ничего, раз мы такие ревнивые, лучше будем просто, как раньше, друг друга любить, пусть и не с прежней страстью, но, может быть, глубже, - ведь тогда мы были просто юными любовниками, а теперь - близкие, родные люди, теперь мы - одно...

Знаешь, а для меня этой проблемы почти что нет. В юности среди друзей ходил миф о моей невероятной влюбчивости, и я действительно часто влюблялась: раз в два-три месяца уж точно меняла объект “любви”, а он, бедный, не всегда и догадывался об этом. И я думала: а как же жить с одним мужчиной, с мужем - ведь любовь пройдет, что тогда делать? Смогу ли я любить одного? И вот когда мы стали жить с тобой, я открыла для себя забавную вещь: что влюбляться можно и в собственного мужа, каждый раз с новой силой - ну помнишь, ты еще смеялся: опять влюбилась! - не спишь, не ешь, смотришь на меня горящими глазами, дорогая, - успокойся, я твой и никуда не денусь, я только тебя люблю...

Видишь, тебе тоже нужны сильные страсти, тебе тоже нужно все время себя подогревать, и ты подогреваешь - по-своему. Вот ты говоришь, влюбляться в собственного мужа... А если представить себе, что ты ему изменяешь - с ним же? Как тебе такая идея? Раз уж мы не можем реально друг другу изменить, может, попробовать так? Ну смотри, это же интересно: мы будем тайком встречаться, а потом выяснять отношения. И ты будешь, таким образом, мне и женой, и любовницей сразу!

Не знаю, не знаю, по-моему, это глупо. Кого мы обманем, в конечном счете? Себя не обманешь... Но, если тебе так хочется, если тебе действительно не хватает острых ощущений, я готова попробовать, дорогой, только вот не знаю, как все это можно было бы устроить...

Об этом не беспокойся, я все сделаю сам. Я сниму квартиру для наших встреч, я даже специально, тайком от тебя, заработаю на нее денег. Потом буду за тобой ухаживать - и звонить тебе потихоньку, когда твоего мужа не будет дома, назначать тайные свидания. Вот увидишь, это будет самый увлекательный роман в твоей жизни!

Целый месяц играли в новую игру и, в общем, были довольны. Он - тем, что безумная идея себя оправдала, она - тем, что доволен он, потому что уже устала от разговоров про “третьих-лишних”, но, чувствуя, что ему чего-то недостает, испытывала легкое чувство вины за то, что ей-то и так хорошо и больше ничего не нужно.

Квартиру сняли в другом конце города - он настоял на этом, желая, чтобы было все “как в жизни”, а в жизни, как известно, должно преодолевать трудности и, чем тернистее путь...

Жили то тут, то там, но больше все-таки дома - привычнее, да и новая квартира предназначалась все-таки для “тайных встреч”, а не для жилья.

И уже на второй месяц началось неладное. Им стало казаться, что на “тайной квартире” в их отсутствие кто-то бывает. Приходишь - стенной шкаф открыт, на полках беспорядок, и не вспомнить уже, то ли сами в спешке все перерыли, то ли действительно кто-то заходил. Чайник, два дня назад полный воды, вдруг оказывался пустым. Но я же помню, я же специально оставляла кипяченую воду, - наверное, ты тут был без меня, просто не признаешься. Только этого и не хватало! И зачем мы сняли эту проклятую квартиру... Вот только начни лгать себе - тут же все против тебя и обернется. Я одного не понимаю: когда ты успел? Ведь вчера мы весь день провели дома вместе... Это бред какой-то. Я уже боюсь оставаться тут одна, потому что догадываюсь, кто в наше отсутствие сюда заходит, а когда ты приходишь, я долго присматриваюсь к тебе и никак не могу понять, тот ли это человек, с которым я живу, или тот, с которым “тайно встречаюсь”. Давай избавимся от этой квартиры, пока не поздно...

Нет-нет, ну что ты, все идет, как надо. Я просто уже не могу отказаться от такой дорогой и ценной игрушки. Мы действительно становимся другими, но это меня и радует. И это “раздвоение личности” на пользу нашей любви...

...Нашей страсти - ты хочешь сказать. Да, я очень ценю все, что с этим связано, хотя и понимаю, что сделала это в основном для тебя. Если бы я не пошла на это, кто знает... может, в один прекрасный день ты и в самом деле изменил бы мне. Но то, что тут творится, мне не нравится. Ты уверен, что, “раздвоившись”, мы не наплодили двойников и что они не живут тут преспокойно в наше отсутствие? А если однажды мы встретимся с ними? Не дай Бог... не дай Бог увидеть самих себя - вот оно, безумие!

Да, возможно. Хотя, честно говоря, ничего подобного я и предположить не мог. Послушай, да ведь это же творчество на совершенно новом уровне! Теперь я понимаю, зачем хотел сделать все, “как в жизни”. Тогда я пришел к этому неосознанно, а сейчас начинаю понимать. Ведь только реальность - такая, как она есть, - может породить настоящих призраков. Мы сами поверили в то, что придумали - и жизнь идет нам навстречу. Мне кажется, тут нечего бояться. Все это оказалось еще интереснее, чем я ожидал...

Тем не менее, через неделю он пришел домой озадаченный. Перед этим позвонил: это ты? вот странно... я скоро приеду, где-то через час... никуда не уходи...

Она забеспокоилась. Живя много лет с человеком безумным, она знала, что, может быть, именно это безумие и позволяет им так долго и так хорошо жить вместе. Но знала она также, что настанет день, когда его безумие доберется и до нее - и боялась этого, и не знала, что с этим делать.

И она уже почти не удивилась, когда он с порога начал рассказывать, что час назад звонил ей - сначала на ту, другую квартиру. И что же я тебе сказала? Ты сказала: приезжай скорее, я очень скучаю, у нас всего два часа, муж и так уже ищет меня повсюду. Я пообещал приехать, но потом, на всякий случай, решил позвонить домой. А остальное ты знаешь...

Ну что ж, следовало ожидать... Значит, сегодня ты в самом деле чуть не изменил мне с моим двойником... Представляешь, а я бы тут ждала тебя, волновалась. Потом начала бы всюду звонить... Почему же ты не поехал туда?

Знаешь, я испугался. Все-таки одно дело предполагать и фантазировать, а когда понимаешь наконец, что произошло... Это, наверное, твое здоровое влияние: я тоже стал бояться безумия. Я предлагаю вернуться в реальность и больше не нарушать ее законов.

А я хочу позвонить туда. Мне еще не все ясно.

Позвони, позвони. Я, правда, не думаю, что там сейчас кто-нибудь есть... Ну что?

– Там отвечает мужской голос, - она быстро положила трубку. - Ты, конечно, догадываешься, чей. Значит, ты все-таки поехал туда... А с кем же, в таком случае, имею честь..?

– Не говори так! Мы просто запутались. Ты прекрасно знаешь, что я поехал к тебе. И я верю, что здесь ты - настоящая. Хотя, конечно, трудно теперь сказать, кто из нас настоящий, а кто нет... Но я не думаю, что кто-то из них отважился бы явиться сюда...

– Может, и так. Во всяком случае, хотелось бы в это верить...

Он помолчал, а потом сказал задумчиво:

– Знаешь, по-моему, они там уже прочно поселились вдвоем - раз уж перестали от нас скрываться...

- Ну что ж, пусть тогда и за квартиру сами платят, - улыбнулась она. - Я, во всяком случае, больше туда не поеду. А ты, если хочешь, поезжай - будешь у них “третьим-лишним”...

ДЕНЬ СВЯТОЙ ЛЮСИИ

Я плохо помню, как мы оказались в том подъезде. Кажется, сначала что-то бурно отмечали в конторе - ну да, конечно, напились дешевого шампанского из ближнего магазина - собрали со всех винные талоны, послали гонца - и пару часов погудели, а потом все разошлись, мы с тобой остались вдвоем и тут же принялись целоваться.

– А ну перестань, - сказала ты, высвобождаясь, - а если они вернутся?

– А мы сейчас дверь запрем - пусть возвращаются...

– Дверь запрем? Ты что, забыл, что у Вишневского есть ключи? И у Анюты тоже - свой комплект, от всех дверей!

– Ну и что? А мы - на задвижку!

– Ну прекрати, прошу же тебя! Не дай Бог, в самом деле начнут ломиться - ведь сразу все ясно станет! А ты, надеюсь, этого не хочешь?

– Я тебя хочу.

– Ты как ребенок, честное слово! Ну подожди два дня, возьмем у Вальки ключи... Тут грязно, неуютно, пыль кругом. И вообще, мне давно домой пора.

И ты стала торопливо натягивать перчатки.

– Ладно, - сказал я обреченно, - пойдем, до метро провожу.

На улице было сыро, тротуар весь в ледяных буграх, между ними - коричневая слякоть, мусор, ошметки соли. На скамейке в сквере лежал человек без головы. Я даже пожалел, что свою любимую “мыльницу” оставил дома: хорошая бы вышла картинка. Мы постояли, обсуждая, как это ему удалось так засунуть голову под плащ - ну полное впечатление, что нет ее в помине! А рядом с самым деловым видом употребляли “Агдам” два алкаша с пожилой бомжихой.

– Ну вот, значит, посидели, да и мне они стаканчик налили - из уважения, - говорила женщина.

И трудно было себе представить, чтобы кто-то мог испытывать уважение к этой беззубой, посиневшей от пьянства старухе, а вот же - на тебе, своя у них жизнь, свои расклады... Однажды я видел в метро двух бродяг: мужчину и женщину - старых, опухших, баба - в каких-то расстегнутых драных сапогах - но они так самозабвенно ласкали друг друга, так целовались - а губы-то все в болячках! - вот ведь: любовь - она и в Африке любовь, и видно, совсем некуда больше было им пойти - прямо как нам с тобой...

Мы молча шли по улице, ты с остервенением вцепилась мне в рукав, чтобы не упасть, и смотрела куда-то вперед и вверх, поверх голов спешащих и оскользающихся прохожих. И уже почти у самого метро ты сказала: смотри, какой дом! Надо же, каждый день тут хожу, а впервые заметила, какой он красивый. Это же самый настоящий модерн, я так люблю это время... Я заметил, что и в подъезде, должно быть, красиво - а ведь можно зайти посмотреть, жалко упускать момент, ведь всю-то жизнь мы носимся сломя голову и не видим ничего вокруг.

В те времена еще не было ни кодов, ни домофонов, и мы беспрепятственно проникли внутрь. Подъезд и в самом деле был что надо - высокий просторный холл при входе (в былые времена в таких холлах стояло огромное зеркало и вешалка, и швейцар принимал на хранение галоши), затейливая лепнина на потолке, а уж лестничная решетка! Каждый пролет - со своим орнаментом, и ни разу не повторяется ни один: тут тебе и ягодка-клубничка, и терновник, и еловая шишка, а дальше - геральдические львы, цапли, грифоны, - кого только нет! - потом - снова растения: лист кленовый, осиновый, шиповник... А то, что сыро, темно и воняет мышами - так это ведь чувствуешь только в первые минуты, а потом - принюхаешься - и как будто так и надо: а чем же еще, интересно, должно пахнуть в подъезде старого дома, где сплошные коммуналки, куда заходят погреться пьяные компании и поспать бомжи, - амброзией, что ли?

На последнем этаже мы с неизбежностью стали целоваться - дальше-то все равно идти было некуда, да и не были мы с тобой вместе целых две недели: сначала болела моя дочка, потом ты уезжала в командировку, а потом начались суматошные предпраздничные дни... Вот потому-то теперь ты, забыв, что нужно бежать домой, дрожащими руками лезешь мне под рубашку и шепчешь что-то непонятное влажными быстрыми губами в самое ухо, и впиваешься ногтями в запястье, и, с остановившимся взглядом, с русалочьим стоном роняешь голову на плечо, и черная шелковая твоя юбка-брюки падает к ногам, в пыль и прах... И не слышим мы, и не видим ничего: ни ржавой пожарной лестницы на чердак, о которую ты, забывшись, бьешься головой, ни лифта, то и дело угрюмо бухающего прямо над ухом, ни хлопающих где-то дверей, ни шаркающих по лестнице шагов, ни запаха плесени и смерти, - ничего этого нет, и длится, и длится нескончаемый краденый миг... Но и он кончается, рассеивается сладкий туман, и уже выплывает из него растрескавшийся почерневший потолок, глубокий треугольник лестничного пролета прямо у виска, слышится надсадный старческий кашель, грохот лифтовой двери, - и вот я уже злобно отряхиваю рукав пиджака: шутка ли сказать, три тысячи франков, а теперь вот придется в чистку нести - да, ты права, действительно, как малые дети, а ведь приличные, вроде бы, люди, - господи, да что ж ты так сразу вся сжалась в комочек, малыш - ну прости, прости, я же не со зла, я обязательно что-нибудь придумаю, я знаю, как ты страдаешь от этого, мне и самому все это вот уже где сидит...

– Кстати, куда это ты так вырядился? - спрашиваешь ты, помогая мне отряхнуться.

– Да так, ничего особенного, прием в посольстве, я бы и не ходил, да наклевывается с ними совместный проект, с этой скандинавской страной - нужные люди, одним словом.

– Ах, вот как... - и такая вдруг обида в голосе и во взгляде, что мысленно слышу все, чего ты не произносишь вслух: конечно, ты идешь туда со своей Маринкой, а я должна весь вечер сидеть с горшками и грязными пеленками, мой-то меня на приемы не водит, мой-то меня только каждый день поедом ест, что опять поздно пришла, опять где-то шлялась, одни убытки от этой твоей работы, денег не платят, а ни меня, ни ребенка не видишь, я уже давно говорю: уходи ты оттуда к едреной бабушке - так нет, что-то тебя там держит: не иначе как хахаля себе завела, и не иначе как это твой начальничек-хмырь, я с самого начала знал, что добром это не кончится...

И вот мы снова на улице, и уже зажглись редкие фонари, и бледный свет их льется на дома, на тебя, на блестящие ледяные колдобины.

– Как Маша? - спрашиваешь ты

– Да ничего, поправляется, скоро в сад пойдет. Смешная такая...

– А знаешь, - продолжаю я через паузу, - жалко, что у нас с тобой нет общих детей. Мы бы вместе на них умилялись...

Ты ничего не отвечаешь; так, в молчании, мы и подходим к метро, и там, чмокнув тебя на прощание, я смотрю тебе в спину, пока не теряю в толпе - и только тогда медленно поднимаю руку - по-американски, большим пальцем вниз: мы, мол, тоже не лыком шиты, живали и в нью-йорках, тормози, шеф, мне тут недалеко, да сильно-то не гони: скользко, а я все равно уже опоздал...

А там - все, как всегда: чистый снег и голубые ели у входа, Марина в длинной шелковистой шубке, вежливые охранники, теплый душистый воздух, смокинги и голые плечи, влажное рукопожатие атташе по культуре: так значит, вы уже вернулись из Вены - ах, вы там не были, да-да, я перепутал: конечно, из Берлина! а как ваш журнал? Марина сегодня великолепна, Марина демонстрирует новое вечернее платье, и бокал компари у нее в руках пылает огнем, отраженный блеск которого виден во взгляде посланника африканской страны, подобострастно склонившегося к моей жене: он, паразит, давно на нее зубы точит... - а у меня так ноет спина, и я так хочу сесть, но нельзя: это фуршет, будь он неладен, и есть ужасно хочется, а чертовы лакеи все только таскают на подносах тартинки да крохотные сосисочки с маслинами, наколотые на зубочистки: сколько хочешь ешь - не наешься, вот выпить - это пожалуйста, сколько угодно: шампанское, мартини, виски и коньяк, - черта в ступе, да что-то неохота - так я сегодня устал...

Но тут в зале начинается легкое волнение, глухой ропот прокатывается из конца в конец, и вот уже ползет в сторону прозрачный занавес, и появляется на возвышении сам посол тихой скандинавской державы - длинный, нескладный и такой белобрысый, что кажется седым, с ласковой улыбкой на румяных губах, - и возвещает: сегодня, дорогие друзья, у нас большой национальный праздник, день Святой Люсии, и мы в этот замечательный день рады приветствовать вас... и кто-то еще выходит на сцену, и льются торжественные речи, и ноги болят нестерпимо, и хочется уже не сеть, а лечь прямо на сияющий паркетный пол - а интересно, что бы они сделали - вот, поди, крику было бы! вот так вот прямо лечь и громко произнести: слушайте, господа, а я сегодня со своей любовницей трахался в подъезде, в грязном, зассанном подъезде - и, вы знаете, это такой кайф, вам и не снилось!

Ну да ладно, Бог с ними, блаженные они люди: и этот посол, у которого розовая белокурая жена и чистенькие детки, и это чернокожий вместе со своей толстой, закутанной в километры цветного шелка супругой, и две непонятного происхождения журналистки - кажется, из Австралии, они нам в прошлый раз упорно предлагали купить какое-то экзотическое животное, и кудрявый художник с французской фамилией - они, слава Богу, имущие, сытые, а потому и щедрые, и незлобивые, и грех смущать их невинные души: все равно им никогда не понять, как мы живем...

И снова проносится шелест в толпе, и слышится: дети, дети, сейчас выступят дети, и посол, действительно, объявляет, что дети сотрудников посольства сейчас споют в честь праздника... впрочем, это сюрприз, и вы сами услышите, что они вам споют. И вот они уже выходят на сцену: девочки - в разлетающихся белых одеяниях, мальчики - в белоснежных рубашечках и панталончиках, и самой старшей, наверное, лет двенадцать, и у нее тонкое, бледное, словно фарфоровое личико, а самому маленькому что-нибудь около трех, и на головке у него шутовской колпачок с бубенчиками, и изо всех сил кривляется мальчонка, хихикает, корчит рожицы, - нипочем малышу, что смотрят на него дяди и тети со всех пяти континентов, все ему смешно - и вот уже вспыхивает ответными улыбками зал, плещутся аплодисменты: just look, he is so nice! oui, charmant, tres jolie! - и вдруг наступает тишина.

И тогда, выждав пару минут в тишине, они начинают петь ясными своими, тонкими голосами: сначала чуть слышно, а потом все громче и крепче - и девочки поют, обратив взгляды ввысь, и даже маленький уже не кривляется, а выводит звонко и четко: Са-анта-а Лю-юси-ия! Са-анта Люсия!

И молодая женщина - видно, учительница музыки, стоящая с ними на сцене вполоборота к залу - тоже вся в белом, как ангел, слегка дирижирует хором и ужасно волнуется, и беззвучно шевелит губами, шепотом подсказывая: как бы не ошиблись, не взяли неверную ноту, не забыли простые слова: Санта Люсия! Са-анта-а Люси-ия! - и снова взмахивает тонкими руками, и губы сами шепчут заветные звуки, - а ты, малыш, опять хулиганишь? - вот ужо тебе! - и палец возносится к небу в угрожающем жесте - и ярко светятся серые прозрачные ее глаза, и длинная юбка взлетает над белыми “шпильками”.

И я стою - разом оглохший и ослепший, не видя ни нарядной толпы, ни холодной улыбки жены, ни модных светильников, ни зеркального пола под ногами, я вижу только их - легких, светлых, - за прозрачным летучим занавесом, который уже наползает откуда-то сбоку, из небытия, я слышу только звон бубенчиков на твоем колпачке, веселый малыш, - так неужели сейчас все это кончится? - нет, не кончается и не кончается, все поют они и поют, - пойте же, дети, пойте: у вас сегодня праздник, пойте вечно, не умолкайте ни на миг, а если вы устанете, то просто отдохните немного - и снова пойте свое нежное, звонкое, тягучее: - Санта-а Люси-ия! Са-анта Люсия!

1990-1998

ЛЮБОВНИЦА АНДРЕЙ АЛЕКСЕИЧА

Андрей Алексеич пил ром на Вашингтон-сквер. Пил большими рюмками, с удовольствием. Время от времени он прерывал это приятное занятие, направлялся к телефонному автомату, набирал код и московский номер. Слушал длинные гудки. Потом набирал другой номер. Такая же история. Тогда Андрей Алексеич возвращался за столик и заказывал очередную порцию рома.

В это время жена Андрей Алексеича, которой он никак не мог дозвониться, лежала в больнице вместе с годовалой дочкой, у которой легкая простуда неожиданно перешла в воспаление легких. В больнице было холодно, гулял грипп, дети без конца заражались друг от друга и никак не могли поправиться. Матери, которым разрешалось находиться в больнице вместе с детьми, выполняли всю черную работу: мыли полы, выносили горшки, таскали на процедуры чужих ребятишек. У Анечки, дочки Андрей Алексеича, ко всему прочему, началась аллергия на антибиотики. Но Андрей Алексеич обо всем этом еще не знал, потому что не мог дозвониться.

Любовница Андрей Алексеича, которой принадлежал второй телефонный номер, в это время уныло брела домой из магазина и волокла за собой по ледяным колдобинам величайшее изобретение двадцатого века – коленкоровую сумку на колесиках. В сумке лежали зеленые бананы, картошка, кочан капусты, три десятка яиц, батон колбасы и пять кило сахара. Дул холодный ветер. Фонари не горели. “Уеду к чертовой матери!” – в который раз думала любовница Андрей Алексеича.

Андрей Алексеич был поэт, художник и журналист. Когда-то влачил вполне банальную для непризнанного гения жизнь: слонялся по московским улицам с бутылкой портвейна в кармане, ездил в Псковскую область валить лес и в Узбекистан малевать Ильичей для местных клубов. С другом Бусей играл в буримэ на собственной трудовой книжке. По пьянке сам себе вписал в паспорт дочку от первой жены. К этому времени у второй жены родился второй сын. Андрей Алексеич не возражал, когда жены рожали ему детей. “Дети – это хорошо, – говорил он. – Пусть будут!”

Нельзя сказать, чтобы Андрей Алексеич вовсе не заботился о своих детях. Они их нежно любил. Когда зарабатывал деньги, посылал посылки старшей дочери. Одно время даже брал ее к себе на выходные. Потом вторая жена уехала с детьми в Германию, а Андрей Алексеич женился в третий раз.

Именно тогда в стране грянули перемены. И тут маргинал Андрей Алексеич неожиданно проявил изрядную деловую хватку. Начал всюду печататься. Написал несколько острых статей. Создал свой собственный журнал. Потом издательство. Открыл филиал в Нью-Йорке. И уехал туда жить.

Жена Андрей Алексеича вместе с маленькой Анечкой должны были вскоре последовать за главой семейства. Сидели на чемоданах, продавали квартиру, пытались пристроить в хорошие руки собаку Феню.

Любовница Андрей Алексеича тоже собиралась в Нью-Йорк. С Андрей Алексеичем она познакомилась давно, еще в годы его богемной юности. Она уже тогда была замужем, была несчастна в браке, имела дочь и очень любила Андрей Алексеича. Страшно скучала, когда он уезжал, запивал или в очередной раз женился. Хранила, как святыню, все его письма, стихи и фотографии. Время от времени собиралась уйти к нему от мужа, но так и не решилась.

Перед отъездом Андрей Алексеич изложил ей свой план. “Я куплю большой дом под Нью-Йорком, и ты с дочкой приедешь ко мне жить”, – сказал он. “А жена твоя как же?” – спросила любовница Андрей Алексеича. “Они тоже там будут жить”, – безмятежно ответствовал Андрей Алексеич. “Как!? Мы что, все вместе, что ли, будем жить?” – недоумевала любовница Андрей Алексеича. “Что-нибудь придумаем!” – сказал Андрей Алексеич, нежно поцеловал любовницу и убежал по делам.

Потом он уехал. Время от времени звонил и говорил, что очень ее любит и скоро заберет к себе. Любовница Андрей Алексеича и верила в это, и не верила. Но верить было удобней. Всегда приятно знать, что есть варианты.

Любовница Андрей Алексеича работала корреспондентом на телевидении. Работа интересная, но вполне собачья. Целый день носишься под дождем или снегом со съемочной группой, а в результате – двухминутный репортаж в эфире, да и то не всегда. Начальница, если не в духе, при просмотре орет благим матом, швыряется кассетами и топает ногами. “Уеду к чертовой матери!”, – в который раз думала любовница Андрей Алексеича и набирала нью-йоркский номер. Но там отвечали лишь длинные гудки. Потому что Андрей Алексеич пил ром на Вашингтон-сквер. Или водку у кого-нибудь в студии.

“Ну, уеду, – думала любовница Андрей Алексеича. – Хорошо, уеду – дальше что? Языка не знаю – в журналистику путь заказан. Что еще? Даже официанткой не устроишься. Жить негде – кошмар! И тут тоже – вилы. Уеду.”

Однажды любовница Андрей Алексеича ехала на работу. В метро пришлось всю дорогу стоять. Ноги ныли, голова гудела от недосыпа. Уехать хотелось особенно сильно. “Уехать-то я уеду, – думала любовница Андрей Алексеича, – да ведь Андрюшка, черт такой, живет, как птица небесная. Сам рассказывал, как всю прибыль с новой книжки по кабакам просадил. Сгинет где-нибудь под забором, как пить дать, при всех своих талантах... А все-таки там возможностей больше. И фонари, небось, горят, и в метро всегда сядешь. И язык, в конце концов, можно выучить. А для начала с какими-нибудь детьми посижу – говорят, хорошо платят. А потом...”, – тут мысли любовницы Андрей Алексеича начинали путаться и расплываться в сладкий туман, – “... Своя телепрограмма ... свой телеканал... вилла во Флориде – давняя мечта... Море, солнышко яхты.. Сиди себе в саду и пописывай мемуары...”

Тем для мемуаров у любовницы Андрей Алексеича было хоть отбавляй: с младых ногтей общалась она исключительно с гениями.

С другой стороны, ехать к Андрей Алексеичу было небезопасно. Вот ведь станешь его четвертой женой – так он еще какую-нибудь давнюю любовницу из загашника вытащит – оглянуться не успеешь. Не говоря уже о вечном пьянстве. По молодости-то, оно конечно: амур, тужур! А если дело к четвертому десятку? Может, пора подумать и о том, с кем надежно и спокойно будет состариться? А с третьей стороны, если сейчас не уйти от мужа, так ведь с ним и состаришься, пожалуй. Нет, наверное, все-таки надо ехать.

Тем временем пришла пора выходить. Любовница Андрей Алексеича протолкалась к выходу, вырвалась на волю и поднялась вверх по эскалатору. На улице летел мелкий острый снежок, висели низкие тучи. У входа в метро шеренгой выстроились торговки: у кого сигареты, у кого колбаса. Любовница Андрей Алексеича купила пачку “LM”. Закурила и пошла к троллейбусной остановке. И вдруг остановилась.

Возле лотка с фруктами стояла маленькая старушка в зеленом пальтишке и теплом платке. А рядом – девочка и мальчик, дошкольники – видно, старушкины внуки. Дети жадно разглядывали крупные блестящие яблоки, янтарные ананасы, мохнатые киви. А бабушка копалась в ящике с самыми дешевыми, мятыми и подмороженными мандаринами. Долго их перебирала, бормоча что-то себе под нос. И этот нехорош, и тот. Вот эти два – вроде, ничего, но один больше, кто-нибудь да обидится, надо одинаковые. Наконец она выбрала два самых красивых, почти совсем хороших мандарина и положила их на весы. Торговка в пуховике с презрительной миной взялась за калькулятор. Старушка вытащила кошелек, отсчитала мятые бумажки. Повернулась к детишкам и торжественно вручила каждому по мандарину. И тут любовница Андрей Алексеича увидела ее лицо. Сморщенные бледные губы улыбались едва заметно. А глаза светились ясным счастьем и отчетливым торжеством. Вот! И я могу на скудную свою пенсию, на которую разве что с голоду не помрешь, – а вот могу все-таки внукам по мандаринке купить: хоть раз в месяц, а могу себе позволить!

“Наверное, такое же лицо бывает у нефтяного магната, когда он дарит любимой внучке очередной мерседес”, – растерянно подумала любовница Андрей Алексеича. И тут же, без всякого перехода: “Никуда я не уеду. Останусь в этой невероятной стране и буду снимать о ней репортажи, полные боли и любви.” Да-да, именно так и подумала, с пафосом и высоким стилем: “Я буду снимать об этой стране репортажи, исполненные любви, боли, гнева, невеселого смеха, – всего, что будет в тот миг на душе. Я никуда не поеду!”

Январь 99

ДАШИНЫ ШУТКИ

Посылка из Нью-Йорка пришла в середине января. Уезжая в сентябре, она не смогла взять с собою всех вещей, нажитых за два года, и попросила мужа, которого оставляла на неопределенный срок, отправить посылку, как только будет возможность.

С тех пор, что называется, много воды утекло. Муж к ней не ехал и не ехал, ссылаясь то на отсутствие денег, то на необходимость учиться, то на невозможность оставить родителей. Но она знала, что на самом деле он боится Москвы, которая никогда не была ему родной, боится, что не найдет там работы, боится встречи с ее семьей, - всего боится. Ей же назад возвращаться не хотелось, о чем однажды она и сообщила ему по телефону: мол, три месяца уже прошло, жизнь есть жизнь, и надо, наверное, каждому устраивать свою судьбу там, где он есть... Больше он ей не звонил.

Странно, странно получать посылки из прошлого. Одежда, обувь, которую носила там, во времена их любви... Купленная впрок косметика... Маленькие подарочки от него - ей, маме, сыну, кошке Муське. Письмо. “Родная, я не могу без тебя жить, я так страшно скучаю, ты мерещишься мне повсюду: на улице, в сабвее... Иногда кажется, что я схожу с ума: три дня назад я видел тебя из автобуса. Ты шла по Квинс-бульвару в своей белой куртке и черном беретике. Автобус стоял на светофоре. Ты тоже увидела меня, улыбнулась, сделала ручкой - и быстро убежала, затерялась в толпе. Но я же видел, видел, что это была ты. Скажи, зачем ты все время убегаешь от меня?”

Страшно читать такие письма от человека, с которым рассталась, но всё еще живо и болит, и не заживает. И к тому же... К тому же всё в посылке: и тряпки, и подарки, и письмо, - оказалось пересыпано толстым слоем соли: лопнула огромная пластиковая банка с чесночной солью, которой в Москве нет еще пока, не делают и не привозят, - вот и купила в Нью-Йорке. Соль просыпать - плохая примета, к ссоре. Вот и поссорились. Расстались.

Отдельно лежал пакет с письмами от подруг. Его привез из Москвы знакомый в день ее отъезда. Она не успела встретиться с ним и попросила мужа все это забрать и прислать в посылке. От Лены, помимо письма, маленький сувенир - шелковая косынка. От Даши - красивая золотая коробочка с духами. Она тихонько улыбалась, читая Дашино письмо. Как приятно было бы получить его в Нью-Йорке, а здесь... Странно... Она ведь сорвалась неожиданно: все думали, что она пробудет там еще, как минимум, полгода - вот и слали письма.

Она набрала Дашин номер. Привет, как ты там, давно не виделись, а я посылку получила, и в ней - твое письмо и подарок: спасибо, я так растрогалась, столько теплых слов, и духи замечательные... Какие духи? Ну как же ты не помнишь, что посылала: духи “Golden Delights” твоей любимой фирмы “Clinique”. Что значит не посылала? Ты просто забыла или с ума сошла, как же не посылала, когда - вот они, вместе с твоим письмом. И мне еще муж позвонил в тот же день, как у Юры забрал пакет: тебе, мол, от Даши какие-то ароматические вещества, жди с нетерпением. Ну ладно, не посылала, так не посылала. Может, коробку увидишь - вспомнишь.

– А может, это от Юры? - предположила Даша.

– Да что ты, с какой стати, у нас и отношения-то натянутые, не знаю даже, почему он согласился мои посылки возить. Скорее уж мужа можно было бы заподозрить, если бы он сразу тогда не сказал, что это от тебя.

Повесив трубку, она задумалась. Может, в самом деле это Юрка? Он ведь даже ухаживал за ней когда-то в юности, водил по ресторанам, звал на юг отдыхать, а она не поехала, - он обиделся и долго потом не появлялся, и только тогда позвонил, когда ему что-то понадобилось по делу. Да нет, не стал бы он ничего тайком подсовывать, не тот человек. Он бы уж если что и сделал, так с грохотом на оба континента, чтобы все знали.

Значит, это все-таки Дашка. Но почему она не признается? Может, в самом деле забыла? Надо будет ее еще как следует попытать: что-то тут не так...

Весь день она разбирала посылку, отстирывала одежду от чесночной соли, перечитывала письмо, плакала, дважды начинала набирать нью-йоркский номер - и тут же бросала. Хотел бы ее вернуть - сам бы звонил, телефон обрывал. А ему, конечно, проще молчать и обижаться, - он-то знает, что вернуть будет трудновато.

А к вечеру вдруг всплыло одно воспоминание. О том, как года три назад пришла она к Даше, как засиделись за мартини и за разговором допоздна, как осталась ночевать и как они спьяну целовались и объяснялись друг другу в любви, и как потом, когда легли спать, Даша ее обняла и стала целовать совсем уже страстно, и как она испугалась: не надо так, Дашенька, ну не надо, ну что ты, я так не хочу, - и как Даша расплакалась и отвернулась к стенке и кричала в слезах: значит, я не нравлюсь тебе как женщина! А она пыталась ее утешить: нет, что ты, что ты, ты очень нравишься мне как женщина, просто я с женщинами не сплю, ты же знаешь, а мы с тобой, к тому же, такие близкие подруги, что это было бы просто уже кровосмешение, да и только... И как потом некоторое время было им обеим за эту сцену стыдно, и общались они натянуто, но потом все наладилось, и прежняя близость вернулась, и они, как и раньше, всё друг другу рассказывали, и никто о той ночи не поминал, а когда она уехала к мужу в Нью-Йорк, Даша часто ей писала и даже один раз приезжала в гости, и все было очень мило.

Но самое главное: она вспомнила, что не так уж просто было ей тогда сказать Даше: “не надо, я не хочу”, потому что на самом-то деле хотела, самое настоящее желание испытывала, и сама этому страшно удивилась и испугалась, и именно потому стала так отбиваться. Ну в юности ладно, бывало: целовались с подружками, лесбийские настроения были в моде, но что делать дальше, не знали, ибо были глупы и невинны, а потом пошли мужья и любовники и стало уже не до пьяных девичьих поцелуев.

Она вспомнила все: и Дашины нежные губы, припухшие от слез, и тоненькое гибкое тело, содрогавшееся от рыданий в ее объятиях, и травяной запах волос, - и горькая нежность закипела и переполнила душу, и жалость, и раскаянье, и боль слились в одно... Господи, из-за каких-то глупых внутренних запретов... ведь мы в самом деле были так близки, как никогда ни с одним мужчиной, да и невозможно с мужчиной такое... Осталась бы тогда с ней - и не было бы ни кровопролитного романа с полоумным поэтом в Москве, ни этой душераздирающей любви в Нью-Йорке, от которой до сих пор в себя прийти не могу, и тоже, тоже ведь пару раз видела его на московских улицах, где никак в тот момент не могло его быть, и один раз он прошел мимо и якобы меня не заметил, но я же видела, как он - совсем чуть-чуть, краешком губ - ухмыльнулся при этом, а в другой раз он тоже, как я ему на Квинс-бульваре, помахал рукой и быстро-быстро ушел, убежал, а я тут же бросилась домой, звонить в Нью-Йорк, но там никто не брал трубку...

Так вот, ничего этого не было бы, останься я тогда с тобой. И жили бы мы душа в душу, и никакие бы мужики нас не развели. Дети у нас уже большие, сами мы еще молодые и красивые... Ты прости меня, родная, ты же знаешь, как я тебя люблю, всегда любила, просто тогда это было не ко времени, у меня уже был Саша, я собиралась к нему в Америку, я просто очень испугалась тогда... А теперья уже ничего не боюсь. Я знаю, нам и сейчас будет хорошо с тобой. Если, конечно, всё это еще можно вернуть...

На сей раз к телефону подошла Дашина мама. Вот странно: а Дашка вчера сказала, что мама в Питере.

– Здравствуйте, Инночка, а Дашеньки нет, она уже две недели как во Франкфурте. Как, разве вы не знаете? Ах, ну да, правильно, она ведь так и не дозвонилась вам перед отъездом, кажется, ваш сын ей сказал, что вы уехали на юг. Когда приедет? Вот это неизвестно. Все произошло так неожиданно. Она по брачному объявлению познакомилась с этим Вернером: он врач, по-моему стоматолог, очень обеспеченный... Она никому ничего не сказала, даже мне сообщила только перед самым отъездом, а теперь вот уехала к нему. Да, звонила пару раз, обратно пока не собирается. Если хотите, я дам вам ее телефон. Дашенька будет очень рада, она вас так любит...

Инна хотела сказать, что уже четыре месяца никуда не уезжала, что только сегодня днем разговаривала с Дашей по телефону, что все это бред и умопомешательство, - но вовремя опомнилась. И ей даже хватило сил вежливо попрощаться, записав франкфуртский номер. Звонить по нему, она, впрочем, не собиралась: это было бы слишком.

1998

ВОВЧИК С МАМОЙ

Мы знали, что Вовчик с мамой живут на Брайтоне. Вовчик работал вместе с нами в одной русской конторе в Манхэттене. Мама его была немолода и уже нигде не работала. Мы знали также, что Вовчик с мамой снимают студию - то есть не квартиру в полном смысле слова, а нечто весьма совмещенное.

Так случилось, что мужу понадобилась помощь Вовчика. Компьютера у нас не было, а тут возникла необходимость напечатать не то резюме, не то какое-то важное письмо. И мы отправились на Брайтон.

Дверь нам открыл сам Вовчик в спортивном костюме. Миновав крохотную кухоньку - она же прихожая - мы прошли в единственную комнату. У окна стоял роскошный компьютер с лазерным принтером и сканнером. Все это занимало полкомнаты. Сбоку, у стены, приютилась сиротская односпальная кроватка. В проходе, возле двери в ванную, находился комод. Все.

Вовчик угостил нас пивом и пельменями из русского магазина. Поделился новостями. Терпеливо выслушал, что нужно делать с бумажками. Потом пришла мама Вовчика - худенькая пожилая женщина - в сопровождении своего бойфренда. Этот бойфренд был похож на обыкновенного русского пьянюгу лет шестидесяти, но, как выяснилось, на самом деле он был итальянец. Старички попили чаю и снова куда-то ушли: то ли в кино, то ли на пляж. За чаем я вдруг сообразила, что в квартире только одна кровать - та самая, односпальная, которая стоит в комнате.

– Слушай, Вовчик, - сказала я, - а кто спит на той кровати в комнате?

– Я. А что?

– А где же спит твоя мама?

– На кухне.

– Но тут же нет кровати!

– А она на кресле спит.

Я недоверчиво осмотрела потертое кресло, в котором могла уместиться разве что комнатная собачка.

– Оно что, раскладывается? - спросила я у Вовчика.

– Да нет...

– А как же она спит?

– А она стул подставляет.

– Почему ж вы раскладушку не купите?

– А ты посмотри: она же тут не поместится!

– И давно вы так живете?

– Да лет пять уже.

Вопросы у меня еще были, но я почему-то не стала их задать. Кое-что я знала и так. Например, что Вовчик получает вэлфер - государственное пособие для малоимущих, а его мама - пенсию. Уже на эти деньги можно нормально жить и снимать приличную квартиру. Помимо того, Вовчик работает компьютерным дизайнером и зарабатывает в месяц тысячи полторы. Правда, он еще учится на каких-то курсах, но, кажется, за государственный счет. Известно было также, что у Вовчика есть девушка, которая фактически живет вместе с ним и с мамой все в той же квартирке.

В общем, остается загадкой, почему мама Вовчика вот уже пять лет спит на кресле. Почему они не снимут квартиру побольше. Почему не притащат со свалки еще одну кровать. Возможно, они копят деньги, чтобы скорее купить свой дом или квартиру. А может, они просто привыкли, и их все устраивает и так.

В Америке много странностей. Странны богатые люди, рвущие друг у друга из рук какую-нибудь рухлядь, оцененную в доллар, на блошином рынке. Странна грязь на улицах Манхэттена и в сабвее. Зато в любом общественном туалете чисто и всегда есть бумага и полотенца. Но это ладно. Нью-Йорк вообще, как известно, - город контрастов. А вот когда я вспоминаю Вовчика с мамой, меня до сих пор мучает ощущение неразрешимой загадки.

А иногда я вижу все это, как наяву. Поздний вечср. Вовчик со своей девушкой уже спят в комнате. Мама пьет чай на кухне. Допив, тщательно моет под краном чашку, убирает ее в шкафчик. Подвигает кресло поближе к окну. Подставляет стул. Достает из шкафчика постельное белье. Гасит свет. Раздевается. В не занавешенное окно ярко светит уличный фонарь.

Март 1999г

ЮЛЬКА С БРАЙТОНА

Юлька работала в дорогом американском ресторане хостесс. Встречала посетителей: “Hi! How are you today?”- все это – с немыслимым доброжелательством – ну просто как родная – и с белозубой американской улыбкой до ушей. Потом сажала гостей за столик, выдавала каждому меню. Казалось бы, обязанности простые, но в “час пик”, во время ланча, и с ног сбиться недолго: ресторан находился в нижнем этаже огромного бизнес-центра, и все население небоскреба сползалось туда перекусить.

Я хорошо помню, как впервые увидела Юльку. В дверях ресторана стояла молодая женщина, словно сошедшая с обложки “Плэйбоя”: огромные чуть раскосые глаза, пепельные кудри, пышная грудь, узкие бедра, ноги из подмышек. Встречая очередного посетителя, красавица просияла улыбкой: “Oh, I am so glad to see you again!”, буркнув при этом себе под нос по-русски: “Да чтоб ты сдох, собака!”

Когда она снова появилась в дверях, я подошла познакомиться:

– Ты русская, да? Слушай, а нет ли у вас тут случайно какой-нибудь работы?

Юлька мне очень обрадовалась, и работа немедленно нашлась. Мужеподобная менеджер, окинув меня с ног до головы быстрым оценивающим взглядом, изрекла: “That,s nice!” и велела завтра выходить на работу. И стали мы с Юлькой трудиться на пару.

Лет Юльке, как выяснилось, было не так уж мало – тридцать шесть. В Москве у нее остались муж и сын.

– Когда уезжала, Коленьке моему всего два годика было, – вздыхала Юлька, – а теперь он уже в шестой класс ходит…

Впрочем, за достоверность этой информации я не ручаюсь, потому что врала Юлька непрерывно и по любому поводу, по принципу “зачем говорить правду, когда можно соврать?” Официантам в ресторане врала, что у нее уже десять лет нет мужика, потому что любит она только своего далекого мужа, мне врала, что некий бизнесмен положил на ее счет десять тысяч баксов, а потом в дурную минуту забрал все обратно. Этому милому качеству Юлька научилась у местных жителей: те тоже постоянно врут, и если в газетном объявлении вам обещают роскошную квартиру за смешные деньги, это почти наверняка означает, что речь идет об угле за занавесочкой в проходной комнате. Выживать им так легче, что ли?

Попробуем, однако, принять за правду то “среднее арифметическое”, которое мне удалось вычислить из сбивчивых рассказов нашей красавицы.

В Москве Юлька преподавала музыку. Дело вполне денежное. Но Юлькиному мужу все было мало. Он-то и решил отправить жену “на заработки” в Америку. Купил ей визу и билет до Нью-Йорка, дал с собой одиннадцать долларов.

– А может, тебе лучше поехать? – робко спрашивала Юлька.

– Нет, – строго отвечал любящий супруг. – Все говорят, что женщине в Америке заработать легче.

И как в воду глядел. Но об этом позже.

В Нью-Йорке Юлька сразу устроилась на русскую ювелирную фабрику. (По-английски она знала только два слова: “хай” и “бай”.) Работала за два доллара в час по четырнадцать часов в сутки и без выходных. Почти все деньги сразу отсылала домой. Сыну, кроме того, покупала игрушки, мужу – пиджаки и ботинки, маме – лекарства. Жила Юлька на Брайтоне у пожилого безумного америкашки, вьетнамского ветерана, который все время покушался на ее невинность и вел себя еще хуже законного супруга.

Вот с этого момента нить Юлькиного рассказа начинала, что называется, “и путаться, и рваться”. То всплывали воспоминания о том, как, уйдя с фабрики, Юлька устроилась в ночной клуб развлекать клиентов, но на вторую же ночь туда заявился квартирный хозяин и на коленях умолял ее оставить этот скользкий путь и зарабатывать честным трудом. То вдруг начинался увлекательный рассказ о фиктивном разводе с московским мужем (“Это Брайтон, угол Первой роуд, три ступеньки вниз, – заговорщески шептала Юлька, – там, если тебе надо, эта Нора за сто пятьдесят долларов любой документ состряпает!”) и о таинственном фиктивном же браке с неким американцем, который, однако, так и не помог Юльке обрести вожделенную грин-карту. Позже-то я догадалась, что Юлька просто-напросто сходила замуж за квартирного хозяина, но власти, увидев такую безумную парочку, в подлинность брака не поверили и в грин-карте Юльке отказали. А если учесть, что Юлька, судя по всему, с этим хозяином еще и трахалась, чтобы меньше платить за квартиру, то история получается совсем уже странная.

Во всяком случае, доподлинно известно, что законный муж, прознав каким-то образом о фиктивном разводе (очевидно, от самой же Юльки), очень разгневался и заявил, что сына теперь ей не отдаст. Юлька врала и выкручивалась, как могла, продолжала, несмотря ни на что, слать домой деньги и не оставляла надежды вытащить все семейство к себе на Брайтон.

– Знаешь, тут есть такая мафия, – нашептывала мне Юлька, – за две тысячи долларов они тебе любого человека из России привозят. Одну тысячу платишь вперед, а еще одну – потом, по результату. И, заметь, без обмана. Но уж если не заплатишь, тогда всех убивают: и тебя, и твоих близких.

Все это рассказывала мне Юлька, сидя с ногами на диванчике в своей каморке за кухней, заваленной безделушками и парфюмерией и завешанной фотографиями мужа и сына во всех видах. При этом женщина сложной судьбы не переставая пила красное калифорнийское вино из галонной бутылки за десять долларов. Эти огромные бутыли у Юльки в комнате не переводились: только одна заканчивается – она уже за другой на угол бежит. Этим вином лечилась Юлька и от всех болезней, включая воспаление придатков и холецистит …

За картонной дверью, как зверь по клетке, беспокойно метался хозяин. Он страшно ревновал свою жиличку ко всем на свете, в том числе и к подругам. Периодически он впадал в истерику и начинал выгонять Юльку с квартиры. Красавица наша, впрочем, не обижалась: спокойно переждав бурю, она снова, как ни в чем ни бывало, начинала готовить хозяину еду, таскать ему с работы сэндвичи, гулять по набережной с его овчаркой.

На тот момент, как мы с Юлькой познакомились, она каждый Божий день с полседьмого утра до пяти вечера надрывалась в ресторане, бегая туда-сюда на высоченных шпильках: “Hi! Fine! Come on, please!”, а вечером, переодевшись в кроссовки и джинсы, пилила на трех видах транспорта куда-то к черту на рога, в Нью-Джерси, где училась в школе медсестер. Я долго пыталась понять, почему именно в школе медсестер и почему именно в Нью-Джерси: неужели такой школы поближе не нашлось? – но красавица моя на это начинала бормотать что-то совсем уже несусветное про высокие кредиты и низкие даун-пэйменты, так что я, махнув рукой, отступалась. Видимо, Юлька просто не искала в жизни легких путей.

Кроме того, по выходным Юлька иногда отправлялась “на заработки в Коннектикут”, куда якобы на специальных автобусах возили специально собранные группы девушек, которые целый день трудились там на уборке квартир и офисов, ночевали в дешевой гостинице, потом трудились еще день, а в воскресенье вечером, усталые, но довольные, возвращались домой, увозя в карманах не менее двухсот баксов.

Вскоре, однако, выяснилось, что этот “Коннектикут” находился тут же, в Нью-Йорке, на 57-ой стрит, где жил Юлькин любовник, так что вся эта сказочка предназначалась исключительно для длинных любопытных ушей квартирного хозяина и единственной реальностью в ней были пресловутые двести баксов, которые, не скупясь, каждый раз щедро отламывал богатый америкашка.

При этом Юлька пребывала в постоянной тяжбе с американскими властями, которые почему-то никак не хотели предоставить ей политическое убежище, несмотря на то, что красавица с пеной у рта доказывала, что на родине ее жестоко преследовали, писала сама себе угрожающие письма и отправляла их знакомым в Москву с просьбами прислать обратно в настоящем московском конверте со штемпелем. Если власти в очередной раз отклоняли Юлькино прошение, она подавала в суд, а когда приходила повестка, являлась туда без документов или отвечала в письме, что не может в данный момент оплатить адвоката, – так что суд переносили на полгода, потом еще на полгода, и так продолжалось вот уже десять лет. А Юлька все это время работала себе спокойненько в ресторане, училась, трахалась с богатыми клиентами и, судя по всему, не особо понимала, зачем все это нужно: просто завертело ее, как белку, безумное колесо американской жизни.

– Эх, мне бы только своих сюда вытащить – я бы тогда еще втрое сильней была! – мечтательно вздыхала Юлька, совершенно забывая о том, что сын ее уже не помнит, что муж всю жизнь живет на ее деньги да еще осмеливается права качать, а сама она – уже немолодая, нездоровая и совершенно потерявшая себя баба.

От такой жизни у кого угодно крыша съедет. Булгаковская Маргарита, как мы помним, “стала ведьмой от горя и страданий, выпавших на ее долю”. У Юльки и такой возможности не было. Ей оставался только один путь – на панель.

Это произошло буквально у меня на глазах. Юлька стала намекать на какой-то загадочный ночной бизнес, в который только что устроилась, а потом раскололась, что это – так называемый “эскорт-сервис”, то есть выездной публичный дом, девочки по вызову.

Теперь каждую ночь в комнате незадачливой эмигрантки раздавался телефонный звонок. Юлька быстренько одевалась, красилась, за ней на машине заезжал босс и вез ее к клиенту.

– Вчера меня вызвал один американец, так ты представляешь: целый час просидел со мной в обнимку перед телевизором! Да еще сказал на прощание, что теперь только меня будет вызывать. Денег ему, что ли, девать некуда? Может, это потому, что я над ним не смеялась, как другие? А сегодня ночью меня сразу два русских вызвали… Господи, ну как же я устала! А еще в эту школу чертову тащиться, – жаловалась Юлька, картинно опершись на барную стойку.

Надо сказать, что наша свежеиспеченная проститутка была крайне хладнокровна, к тому же абсолютно фригидна и считала, что Бог обделил ее способностью любить, – а потому к своему новому ремеслу относилась спокойно и по-деловому.

За ночь теперь Юлька зарабатывала до трехсот долларов – гораздо больше, чем за неделю работы в ресторане, так что, когда она начинала жаловаться на усталость, я советовала ей скорее бросать к чертовой бабушке и ресторан, и медицинскую школу, и вплотную заняться заработками, раз уж начало положено.

– Да, надо, наверное, – соглашалась Юлька. – Вот только привыкну немножко, а то пока боязно.

И вдруг что-то щелкало в ее несчастной, затуманенной недосыпом голове:

– А ты? Почему бы тебе в наш бизнес не пойти?

– Бог с тобой, Юлька, да у меня ж муж тут! – смущалась я, и тут же мне самой становилось стыдно: на мужа, значит, киваю, а других причин, вроде как, и нет…

– Ах, ну да, – опоминалась сердобольная Юлька. – Да, конечно, тебе нельзя. А то у нас тут знаешь, какой случай с одной девчонкой был? Вызывают ее среди ночи – и вдруг оказывается, что это – ее же собственный бойфренд!

– Оба хороши, – мрачно реагировала я.

И вот в один прекрасный день Юлька на работу в ресторан не явилась. Я позвонила ей домой: хозяин сообщил, что она вчера улетучилась вместе с вещами в неизвестном направлении. Больше я ее не видела и не слышала. Мой муж говорил, что Юлька и не появится: слишком много она мне о себе рассказала. А может, просто ухлопали ее где-нибудь на укромной квартирке мафиозные клиенты, а то и сам босс за какую-нибудь провинность? Хотелось бы, конечно, надеяться на лучшее: что Юлька и теперь жива-здорова, что ничем от своих клиентов не заразилась, что скоро она накопит денег, окончит свою медицинскую школу, вызовет к себе родных, – и вот тогда-то и сбудется ее американская мечта: дом, семья, спокойная, обеспеченная старость.

1998

ОТВАЖНАЯ ДАША

С Дашей мы вместе снимали квартиру. Вместе ходили за продуктами в ближний супермаркет, вместе потом пили пиво с жареной картошкой. По воскресеньям целый день валялись на пляже, а вечером, запасясь пивом, шли в сауну на первом этаже нашего дома.

Даша была красивая голубоглазая блондинка, москвичка из интеллигентной семьи.

– В Москве я хорошо жила, – рассказывала мне Даша. – От мужиков отбоя не было – только выбирай. Захочу – с тем встречусь, захочу – с этим.

Но по-настоящему нравился Даше только Андрей. И Даша ему нравилась, он с ней охотно встречался, но жениться не хотел.

Поэтому в двадцать лет Даша по брачному объявлению познакомилась с американцем и уехала к нему в Северную Каролину, которая оказалась самой настоящей деревней, хотя и вполне благоустроенной. А сам американец оказался немолодым, некрасивым и жадным, да мало того – еще и импотентом в придачу.

– Я ж ему еще до свадьбы изменять начала, – смеялась Даша. – Я когда к нему приехала, мы целых два месяца по разным комнатам спали – ради каких-то дурацких приличий. А я тогда уже сильно голодная была – без мужика-то. Ну, стала я ходить в спортивный клуб, там познакомилась с одним черненьким – ох, и трахал же он меня, хотя и аккуратно, конечно, с резиночкой. А мой-то лопух ни о чем и не догадывался!

Муж Дашу первое время после свадьбы тоже трахал, но плохо, а потом и совсем перестал. Деньги давал только на продукты, да и те норовил сам купить: подешевле да поменьше. При этом был он весьма сентиментален и романтичен: иной раз, заведя машину в гараж, любил прямо в салоне приобнять супругу за плечи, припасть губами к ее руке и так посидеть минут пятнадцать.

– Да пойдем уже отсюда, ужинать пора! – вырывалась Даша.

– Но неужели тебе не хочется посидеть вот так? – недоумевал супруг.

Вскоре Даше надоело вести скучное американское хозяйство, и она устроилась официанткой в ближний бар. Через год купила себе машину. Проблем с походами налево стало меньше. Правда, постоянное соседство мужа Дашину жизнь отравляло все-таки очень сильно.

– У меня от него гастрит начался и экзема, – вспоминала она, – все руки в болячках были и никакие средства не помогали, пока не ушла от него. Но ведь я же знала, зачем все это терплю. Ведь я же с шестого класса мечтала уехать в Америку…

– И сколько же вы так прожили? – поинтересовалась я как-то.

– Да сколько нужно, столько и прожили! – невесело усмехнулась Даша. – Ровно два с половиной года…

В тот день Даша получила ту самую грин-карту, за которую ей пришлось так пострадать, то есть вид на жительство в США. Муж в это время был на работе. Даша быстро покидала в машину свои пожитки: халатик, белье, обувь, пару свитеров, – написала записочку: “Дорогой! Наша совместная жизнь не оправдала моих ожиданий. Не ищи меня – я ухожу навсегда!” – прикрепила ее магнитной вишенкой к холодильнику и дернула в Мексику, где обосновался к тому времени Андрей.

– Мне адвокат при разводе говорил: хотите, я вам полдома отсужу? Хотите, он вам всю оставшуюся жизнь алименты платить будет? Нет, говорю, не хочу, хочу только одного: никогда о нем больше не слышать…

В Мексике Даша с Андреем прожили около года. Жениться строптивый любовник по-прежнему не собирался, зато ноги о свою подругу вытирал с удовольствием.

– Он физик, понимаешь, – со слезами на глазах рассказывала Даша, – ну, бывший, конечно, тут-то он все больше грузчиком работает… так вот: он меня все время тыкал, что я в этой его физике совсем не разбираюсь. Ты, говорит, даже закон Ньютона не помнишь! А на что он мне, скажи, этот закон Ньютона? В баре клиентам мозги пудрить? А еще, – совсем уж навзрыд плакала Даша, – ноги, говорит, у тебя слишком толстые! А я ему на это: да ты на свой живот посмотри! А он: а при чем тут это?

В результате через год Андрюша решил попытать счастья в Израиле, где уже давно жили его родители, а Дашу зачем-то отправил в Нью-Йорк. Даша прибыла в столицу мира в глубочайшей депрессии, сняла комнату на Брайтоне и целыми днями смотрела в окно на океан да читала русские книжки из местной библиотеки. В то, что она глупая и толстая, Даша уверовала свято, и ни за что не соглашалась есть йогурты: “Ты что, от них знаешь, как поправляются!” На пиво же с жареной картошкой этот запрет почему-то не распространялся.

Я всячески пыталась свою новую подругу поддержать, объясняла, что общаться с ней очень интересно, что она умная и начитанная девушка, а уж красавица-то какая… Даша на это лишь руками безнадежно махала, а я настаивала:

– Да ты в зеркало-то давно смотрелась? Ты в зеркало-то, в зеркало посмотри, если мне не веришь!

Наконец эти душеспасительные беседы начали оказывать на Дашу влияние. Плечи ее распрямились, в глазах появился огонек. Мои знакомые литераторы, встречая нас вместе на пляже, сразу делали на Дашу “стойку”, а потом долго донимали ее звонками.

– Дашка, – увещевала я, – да плюнь ты на этого придурка! Смотри, сколько мужиков вокруг тебя вертится! Бери любого… И вообще, помни: чтобы об тебя не вытирали ноги, достаточно не быть тряпкой…

Тем временем Андрюша снова вернулся в Мексику – не заладилось у него в Израиле – и начал позванивать Даше. Не желая больше быть тряпкой, Даша с любимым разговаривала сдержанно, а однажды даже подробно рассказала ему, как в ресторане на дне рожденья у подруги все за ней ухаживали, а один черненький потом полночи катал ее по Нью-Йорку на лимузине.

Назавтра к вечеру снова позвонил Андрей и спросил, где это она целый день ходит, да и вообще, не пора ли ей уже вернуться к нему в Мексику? Даша ответила, что никуда больше не поедет, что ей нужно получать тут американское гражданство и что вообще он ее совсем не ценит, а потому она, со своими толстыми ногами и пустой головой будет теперь сидеть на Брайтоне, где ей очень нравится.

Возлюбленный заглох на пару дней, а потом объявился и сказал, что все осознал, что виноват, что очень любит Дашу и просит ее выйти за него замуж.

Когда Дашка вошла ко мне, глаза ее сияли.

– Конечно, я поеду, – просто сказала она. – Я ведь люблю его. Потом уж как-нибудь переправимся обратно…

Через полгода они приехали вместе. Андрея, как нелегала, пришлось провозить через границу в кузове грузовика, что за умеренную плату согласились сделать какие-то рисковые дальнобойщики. Вскоре Даша получила наконец американское гражданство и вышла замуж за своего любимого.

“Тоже, небось, на два с половиной года он на ней женился!” – цинично изрек один мой московский знакомый, услышав эту историю.

А я вот с ним не согласна. Просто этот мой знакомый не жил в эмиграции и не знает, как трудно там встретить свою судьбу, и что разводятся русские там редко: обычно наоборот, держатся друг за друга руками и ногами, потому что так – вдвоем – легче выживать. Так что в жизни отважной Даши наступил, похоже, самый настоящий хэппи-энд.

1998

ПОЭТЕССА

– Could you tell me, please, where is the Orchard Beach?

Редкие прохожие удивленно оборачивались на хрупкую блондинку в больших очках и в черной кепке с длинным козырьком. Шелковая мужская рубашка была стянута узлом у девушки на животе. На плече висел дорогой кожаный рюкзак. Девушка улыбалась ясной безумной улыбкой. Говорила с трудно определимым акцентом. Ноги ее были босы. В руке болтались, связанные за ремешки, кокетливые босоножки на платформе.

Прохожие улыбались в ответ, охотно объясняли дорогу, жестикулировали, указывая нужное направление. Девушка тоже продолжала улыбаться, кивала, но, видно, мало что понимала из этих объяснений, потому как, дойдя до ближайшего угла, снова спрашивала дорогу.

Она миновала очередную веселенькую улочку с двухэтажными коттеджами и цветниками, прошла мимо станции подземки и свернула в парк. Аккуратные газоны. Фигурно подстриженные кустарники. Какой-то памятник. Собаки невиданных пород. Бог мой, а это что такое? Девушка в кепке подошла к цветущему кусту, зарылась лицом в белые цветы. Запах был незнакомый.

Вскоре девушка вышла на небольшое шоссе и, посвистывая, пошла по обочине. Навстречу лениво плыли облачка тополиного пуха. Девушка поймала пушинку, улыбнулась. Остановилась на мосту над небольшой речкой. Да нет, похоже, что это уже залив: вон скалы вдали, птицы, рыбаки. И пахнет морем. А с другой стороны прямо среди леса стоят многоэтажные дома. Чудно...

Девушка в кепке медленно пошла дальше. Прохожих здесь уже совсем не было, лишь изредка проносились наглухо закрытые автомобили - снаружи было очень жарко.

Дорога на пляж оказалась длинной. Девушка в кепке несколько раз пугала проезжих велосипедистов вопросами про Orchard Beach. Дважды присаживалась отдохнуть на скамейки. Доставала из рюкзака фляжку с водой, жадно пила. Один раз больно сбила ногу о камень.

Наконец вдали завиднелась автостоянка, лотки с едой, белая ограда пляжа. Девушка, забыв про усталость, с удвоенной скоростью рванула вперед. И вот она уже бежит по песку, на ходу сбрасывая кепку, джинсы, рубашку. Оставшись в узком белом купальнике, с размаху влетает в прибой. Ох! Как же холодно! А ведь в воздухе - не меньше сорока! Так вот ты какая, Атлантика!

С мокрыми очками в руках девушка, как ошпаренная, выскакивает на берег, близоруко щурится в поисках рюкзака.

– Как водичка? - спрашивает по-английски симпатичный мужчина средних лет.

– Холодная - ужас! - со своим непонятным акцентом отвечает девушка, пытаясь натянуть на мокрое тело рубашку.

– Зачем вы так? Вот возьмите мое полотенце, оно совершенно чистое! - суетится американец. - У вас есть, на чем лежать?

– Не-а, - тянет в ответ девушка. - А зачем? Можно и на песке!

– Ну что вы, тут же грязно! Знаете, это не очень хороший район. Ложитесь-ка лучше вот сюда, на одеяло, - и он отодвинулся на самый край огромной белоснежной подстилки.

Девушка без тени смущения растянулась на одеяле, подставила солнцу лицо.

– Вы не пользуетесь Sunblock,ом? - удивился американец. У меня есть - возьмите,!

– Не, не надо, - реагировала дикая туристка. - Я никогда не обгораю, видите: я же от природы смуглая.

– Но в этих широтах очень коварное солнце! Вы и оглянуться не успеете, как сгорите. Лучше все-таки смазать - хотя бы лицо!

– Да бросьте вы, говорю же: я не обгораю! - беззаботно ответила девушка, а про себя подумала: “Вот ведь навязался-то на мою голову! Нигде покоя нет!”

– А откуда вы? - задал он наконец неизбежный в Америке вопрос.

– Из Москвы. Десять дней, как оттуда, - ответила девушка.

– О, из Москвы! Но у вас совсем не русский акцент!

– Да, у меня оксфордский!.

– Вы там учились? - с уважением спросил американец.

– Да нет, - засмеялась девушка. - Мне его в Московском университете поставили!

Вскоре выяснилось, что мужчина - итальянец, точнее, сам-то он уже американец, а вот родители его приехали из Италии. Преподает музыку в школе. В юности мечтал стать музыкантом, да не сложилось. А деньги-то зарабатывать надо: ведь жизнь такая тяжелая... Вот и работает в школе. С женой развелся пять лет назад. Очень скучает по дочке.

– А я поэт, - заявила девушка. - Сюда приехала на литературный фестиваль. Он длился три дня. Потом неделю жила у любовника. А вчера от него ушла.

– Но почему? - глаза у американского итальянца полезли на лоб.

– Он пьет, - отрезала девушка.

– Он американец?

– Нет, русский.

– Да, русские много пьют... А... а до этого?

– Что - до этого?

– Ну, вы были замужем?

– Трижды.

– Вот как...

– Да. Если вам интересно, с первым мужем я прожила четырнадцать лет, сыну уже тринадцать. Со вторым - два года. С третьим - год.

– Но... почему вы с ними со всеми расстались? Ведь брак - этот такое серьезное дело...

– Это у вас оно серьезное! Материальные обязательства, разводы, адвокаты... А у нас - расписались - и вперед! Потом прибежали в тот же ЗАГС - развелись. И хорошо, что так - без лишней волокиты!

– Но.. Нет, я все-таки не понимаю... Зачем же вступать в брак, не проверив как следует свои чувства?

– Ну, как бы это вам объяснить... Понимаете, чувства-то могут быть и сильными, и настоящими, но случается, что они проходят. Впрочем, я ни об одном своем браке не жалею!

И девушка перевернулась на живот. Помолчали. Теперь он видел, что не так уж она и молода - у глаз залегли морщинки, руки тоже выдавали возраст.

– А где вы остановились?

– Да тут, неподалеку, у подруги.

– Она американка?

– Нет, русская. Она художник-концептуалист.

Американец вздрогнул. Посмотрел искоса:

– И скольких мужей она оставила в России?

Девушка засмеялась. Даже ногами в воздухе задрыгала от смеха.

– Вот это вы в точку попали! У Маринки - так подругу зовут - в России было всего два мужа, зато здесь - уже четвертый. Так что она покруче меня будет! А кроме того, вы знаете, у нее трое взрослых детей!

Американец подавленно молчал. Видно было, что он почти оскорблен такими странными нравами в среде русских американцев и что сказать ему нечего.

– А я, - продолжала болтать поэтесса, - знаете, так счастлива, что наконец вырвалась на волю! Я сегодня проснулась часа в два - телефон трезвонит: мой бывшенький меня домогается. А я его - раз! - из розетки! Воды из-под крана во фляжку налила, хвать рюкзак - и на улицу! Даже не поела и, не поверите - до сих пор не хочется! Говорили, тут поблизости есть пляж. А я так люблю загорать! Ну, я и пошла, и пошла - вот и добрела сюда.

– Так вы что же - пешком сюда пришли?

– Ага! Все ноги сбила! - призналась легкомысленная поэтесса.

– Да тут же идти часа полтора!

– Два. Я шла два, потому что дороги не знала.

Американец выдержал минутную паузу. Потом поинтересовался:

– И что же вы собираетесь делать в Америке?

– Не знаю. Пока - посмотреть ее для начала.

– А в России вы кем работали?

– Да никем я не работала! - пожала плечами девушка. - Просто жила - и все. Стихи писала.

– Но как же так? Ведь надо же как-то зарабатывать... Или ваши стихи приносят достаточный доход?

– Не приносят они никакого дохода! Но и работать мне неохота было. Деньги какие-то Бог посылает - мы с сыном не голодаем. А потом - мне нельзя работать. У меня здоровье слабое.

Тут несостоявшийся музыкант так и подпрыгнул на своем белоснежном одеяле и даже попытался отодвинуться подальше от девушки.

– И что же с вами такое?

– Ох, - снова захохотала поэтесса. - Беда мне с вами! Я и забыла, что вы тут все на здоровье помешаны. Ладно, не пугайтесь, ничего со мной особенного нет. Ни СПИДа, ни рака, ни инфарктов не было. Просто я с детства быстро утомляюсь, понимаете. И плохо сплю. Мне нужен свежий воздух и вредно сидеть целыми днями в офисе.

– Ах, вот оно что... Но... Я не могу поверить, что вам хватает средств. Ведь жизнь такая тяжелая... Надо оплачивать кредиты, каждый месяц платить по счетам...

– Да ничего она не тяжелая! - внезапно разозлилась девушка. - Миф это! Вот я - в тридцать пять лет впервые попала в Америку - и уже счастлива! Написала тут три стихотворения - так это ж просто небывалая удача! Позавчера выиграла в рулетку триста долларов - месяц теперь о деньгах думать не буду! Солнышко светит, океан шумит - ну чего еще надо?!!

Они поговорили еще немного. О России и об Америке. О неблагодарном писательском труде. О тяжелой работе школьного учителя музыки. Он записал ее телефон, но своего не оставил. “Женатый, небось! Наврал, наврал!” - веселилась про себя поэтесса. Он предложил как-нибудь отвезти ее на другой, хороший пляж. Но чувствовалось, что все это ему уже где-то “посередине” - не более, чем дань вежливости - и что на самом деле он не чает, как унести ноги от этой распущенной, ленивой и, как выяснилось, не такой уж и молодой девицы, которая, вдобавок, еще неизвестно, чем больна. И в самом деле, вскоре он сказал, что ему пора. Свернул свою подстилку. Забрал Sunblock. Подвезти не предложил.

“Ах ты, зайка, - беззлобно думала русская поэтесса, глядя, как он машет ей на прощание по пути к выходу. - Да куды ж тебя...”

Она вытянулась на песке, снова перевернулась на спину, потом опять на живот, затем искупалась в ледяном заливе - был только конец мая, и вода еще не успела прогреться - потом снова загорала, пока солнце не стало клониться к горизонту и не похолодало на пляже. Тогда девушка натянула свои нехитрые одежки, вытащила из рюкзака теплый свитер и, уже одетая, продолжала лежать на песке, слушая шум прибоя, вдыхая его запах, блаженно щурясь на закат. Назад ей идти не хотелось.

Вечером того же дня в полуподвальной квартирке в Северном Бронксе художница-концептуалистка Марина, ее четвертый американский муж Виктор, трое детей и сосед Алик собрались на семейный совет. Поэтесса лежала в гостиной с температурой. Лицо ее превратилось в сплошной огненный волдырь. Глаз не было видно. Телефон разрывался - звонил безутешный пьяный любовник. Изредка прорезался одумавшийся американец. Он лелеял напрасную мечту отвезти завтра свою новую знакомую на другой, хороший пляж, а может, если повезет - кто знает? - то и стать ее четвертым мужем.

Поэтесса плохо понимала, что происходит. Виктор, бывший медик, уже вколол ей сильное обезболивающее. Марина меняла холодные компрессы на огненном лбу. Больная слабо улыбалась распухшими губами, что-то тихонечко про себя мурлыкала. Она была очень счастлива.

Март 1999г.

МИНЯ

Миня был невелик ростом, тощ и носат. Напоминал латиноамериканца. Горящие глаза, копна черных кудрей. Глубокий хриплый бас.

Мой американский муж познакомился с Миней в русском ресторане в Квинсе, на дне рождения у родственника, с которым Миня когда-то в Одессе учился в одной школе. Миня громче всех смеялся, произносил тосты, играл на каких-то барабанах и маракасах. Когда пришла пора танцев, Миня удивленно спросил на весь ресторан:

– А это что там за п..да в белом?

– Да это ж невеста, тут свадьбу справляют, тише ты, Миня, тише! – зашикали на него товарищи.

– Какая, на х.й, невеста! – продолжал басить наш герой. – Разве мы тут не одни? Ну, надо же!

Все этот так поразило воображение моего мужа, что он подружился с Миней насмерть, о чем и сообщил мне, когда я в очередной раз приехала из Москвы. Через пару недель он нас познакомил. Колоритный одессит и мне понравился. Мы стали “дружить домами”.

Миня был художник-карикатурист. Самоучка. Картинки у него получались очень смешные. Помню серию, посвященную задницам: шляпа в форме этого объекта, пепельница, чашка. Стул с сиденьем в виде все той же героини.

Приехав в Нью-Йорк семь лет назад, Миня чуть не в тот же день устроился на работу: верстальщиком в русский журнал, где и проработал безбедно почти до самого нашего знакомства. Клеил вручную макет, иногда печатал на журнальных страницах свои картинки. Но в тот роковой год в журнал перевели на компьютерную верстку, и Миня стал не нужен. Его уволили.

Это нежданная беда так подрубила Миню, что он никак не мог очухаться. Для рядового эмигранта все это – дело обычное: ну, уволили, так уволили – пойду в другое место. Но Миня так пригрелся на своем тепленьком местечке, что не мог смириться с его потерей. А кроме того, он ничего больше не умел делать: только рисовать карикатуры да клеить макет. Миня уныло сидел на пособии по безработице, пил и целыми днями рассказывал знакомым о своей страшной судьбе. Мне, в том числе.

– Представляешь, Верочка, они, б.ядь, меня вызывают, на х.й, и говорят: “Все, бл.дь, завтра на работу не выходи!” Я так и о.уел, б.ядь. Нет, ты представляешь?

О.уевшего Миню я представляла себе очень хорошо: именно в таком состоянии он и сидел передо мной в данный момент.

Мы нашего друга утешали, как могли: устроишься, мол, сто раз еще устроишься, все, мол, через это проходят; это, мол, просто раньше тебе везло, а теперь хоть понюхаешь настоящей эмигрантской жизни. Чего, мол, тебе надо: получай свое пособие, оно размером почти с твою прежнюю зарплату, да ищи потихоньку работу. Но Миня был безутешен. (Заметим в скобках, что в тот год ему исполнилось пятьдесят.)

Кончилось все это плачевно. Не выдержав постоянного нытья и общей безнадеги, нашего героя бросила любимая женщина. Нашла себе мужичка побогаче да повеселей.

– Она, сука, б.ядь, предала меня, предала!!! – рыдал Миня. – К богатому ушла! Ну, чего ей, суке, не хватало? Я ей всегда – и обед, и выпивку, и массаж, и х.яж... Даже не изменял ей почти. Ну, так – приведешь иной раз человечка – да и все! А она вон как со мной! В самый трудный момент бросила, подставила! Тварь, б.ядища!!!

(Заметим в скобках, что любимая женщина была старше Мини на восемь лет – было ей, стало быть, пятьдесят восемь.)

И тут Миня вдруг начал писать стихи. Они посыпались из него, как из рога изобилия, чем привели депрессивного карикатуриста в еще большее уныние.

– Верочка, да что ж это, на х.й, такое? – слышался в телефонной трубке знакомый бас. – Я ж вообще ничего не понимаю, б.ядь... Это прямо как болезнь какая-то, на х.й! Вчера, б.ядь, снова аж сразу три стиха из меня высыпалось!!! – сетовал Миня. – А вот сегодня зато, слава Богу, ни одного! Может, кончится все это когда-нибудь, на х.й, а, Верочка? Может, пройдет, б.ядь?

Мне Миню, конечно, было жалко, но и напрасными надеждами тешить его не хотелось. Я-то знала, что ежели кого один раз такое прихватило, так уж вряд ли когда-нибудь отпустит. Я, однако, увещевала его не пугаться, говорила, что стихи – это очень терапевтичный способ самовыражения, что так ему легче будет преодолеть стресс, а потом – наверное, это действительно само пройдет или перестанет восприниматься так болезненно.

– Нет, ты мне скажи, да что ж это такое, на х.й, а? – не унимался Миня. – С работы уволили, Алка, б.ядь, меня бросила, а теперь еще стихи эти проклятые! На х.й, б.ядь?! Но я, знаешь, Верочка, все-таки думаю, что Бог, б.ядь, меня не оставит...

Эту последнюю фразу я потом умиленно передавала всем знакомым во всех посещаемых мною городах и весях. Так что Миня приобрел, можно сказать, международную известность.

Из Мининых стихов я, к сожалению, мало что помню. Было одно стихотворение, в котором рассказывалось о паре, сидящей на скамейке у реки. Там меня поразили такие строки:

Был еще стих, посвященный той самой женщине, которая бросила нашего лирического героя. Там многоречиво сообщалось, сколько сделал для нее герой и как нехорошо она после этого с ним обошлась. Шло очень эмоциональное перечисление: мол, я и то, и это для тебя делал, в том числе:

Я говорила Мине, что “маложирная свинья”, равно как и “движущаяся вода в разогретой речке” – это очень красиво, что в этом есть настоящая поэзия, что он, по сути дела, – “наивный поэт”, как бывают “наивные художники”, и что именно в таком направлении ему и надо развиваться, что не стоит стараться правильно рифмовать или точно попадать в размер – стихи хороши и так, что я его обязательно напечатаю в России в своем журнале, что все совсем не так плохо, как ему кажется, а, напротив, очень даже хорошо. Миня немножко воспрянул духом. Решил, что у него есть шанс прославиться. Он задумал перепечатать три толстенных тетрадки своих творений на машинке или набрать их на компьютере и даже ходил с этой целью к Лене Довлатовой, которая, как и при жизни мужа, подрабатывала перепечаткой рукописей, но Довлатова заломила немыслимую для безработного Мини цену, и он увял.

А потом Мине наконец повезло. Бог, б.ядь, его не оставил. Миня устроился на работу. Дорменом. То есть чем-то вроде консьержа. Это в Америке хорошо оплачиваемая и вполне престижная должность. А главное, у дорменов есть свой профсоюз, так что им обеспечены и пенсия, и медицинские страховки, и уволить их так запросто начальство уже не может – себе дороже. Теперь Миня сутки через трое сидел в подъезде многоэтажного дома за столиком и строго спрашивал у посетителей, к кому они направляются, а потом записывал их в толстую амбарную книгу. Вот и все нехитрые обязанности. А ночами Миня просто спал себе спокойно на диванчике в подвальной каморке или смотрел телевизор. Дом был латиноамериканский. Смуглые сексапильные жилички строили Мине глазки и приглашали его попить кофейку. Но Миня был непреклонен.

– Не.уя размениваться, – с достоинством заявлял он. – Что ж мне – с каждой в койку ложиться, что ли?

У Мини появились новые возможности. Он даже взял шефство над нами, и то и дело предлагал то выброшенный кем-то из жильцов телевизор, то кондиционер, то тумбочку. Мы с удовольствием приезжали и увозили “дары природы” на ручной двухколесной тележке, а Миня чувствовал себя богатым меценатом и блаженствовал. Даже материться стал меньше.

А потом пришла к Мине еще большая удача. Из Лос-Анджелеса специально приехала Рая, полногрудая женщина средних лет, прекрасная хозяйка и филолог по образованию. Какие-то общие знакомые ее настрополили: вон, мол, какой завидный жених пропадает: поезжай, познакомься. Рая поехала, познакомилась. Они с Миней, по его собственному выражению, “поимели друг друга”. Рая поехала обратно к себе в Лос-Анджелес, уволилась там с работы, продала квартиру, вернулась в Нью-Йорк, они с Миней купили маленький домик в пригороде и зажили припеваючи. А главное, Рая по достоинству оценила Минины таланты. Она ему сказала: ты сам не знаешь, какой ты гений, но ничего, я тобой займусь! И принялась нового мужа “раскручивать”. Так что теперь Минины рисунки покупают коллекционеры, и у него даже была выставка в Сохо, а русский журнал, где он когда-то работал, снова принялся печатать Минины карикатуры и страшно жалеет, что уволил такого прекрасного человека. Но Миня туда, конечно, уже никогда не вернется: кто ж из дорменов по доброй воле уходит? Я-то к тому времени уже уехала из Америки, и о Минином хэппи-энде знала лишь понаслышке, а потому не в курсе, пишет ли Миня по-прежнему свои замечательные наивные стихи. Но почему-то мне кажется, что не пишет.

1998

ПРО ДЕДА

Мой дед был красным комиссаром. В гражданскую с “пушкой” на боку скакал на коне по волжским степям, где и познакомился с бабушкой, которая вместе с сестрами спасалась там от голода. Бабушка была дочерью сельского учителя, сама окончила орловскую учительскую семинарию. Дед полюбил бабушку, писал ей письма: “Дорогая Анна! Когда же мы увидимся? А то наши чувства увянут, как розы в стакане.” Увиделись. Поженились. У них родилась дочь Аля - моя мама, а четыре года спустя - сын Сева. Деда к тому времени перевели в Москву - инструктором ЦК.

Жили в огромной коммуналке в центре Москвы. Дедова работа находилась через дорогу. Дед был добрый. Брошенную мужем соседку Катерину пристроил машинисткой к себе в ЦК, где она впоследствии благополучно свихнулась: заболела манией преследования. Но кто же мог это предположить? На самого деда работа в органах, по-моему, не повлияла. Он как был, так и остался до конца своих дней цельной личностью, не поддающейся разрушению.

Когда маме было лет четырнадцать, а дяде Севе, соответственно, десять, деда направили на работу в Минск. Семья с ним не поехала, чтобы не терять жилплощадь в столице. А через год бабушка получила анонимку, в коей сообщалось, что на новом месте дед завел себе молодую любовницу. Бабушка схватила детей в охапку и помчалась в Минск.

Мама была уже большой девочкой и все понимала. Она-то и рассказала мне, как было дело. Деда они дома не застали. Ждали до вечера на лестнице. Наконец дождались. Снизу медленно поднимался дед с красивой двадцатилетней девчонкой. В руках она несла букет полевых цветов: видимо, они ездили гулять за город.

Всю ночь бабушка выясняла отношения с неверным мужем. Кричала. Била посуду. Детей уложили в отдельной комнате, но они не спали и все слышали. Дед был непреклонен. Он только повторял на разные лады: “Я люблю другую женщину!” Бабушка не знала, что с этим делать. Елена Н. - так звали дедову возлюбленную (полвека спустя я выйду замуж за ее дальнего родственника) - предлагала взять на воспитание обоих детей или хотя бы одного. На это моя бабушка, которая всегда была склонна к патетике и к высокому слогу, ответила грозно: “Да какая же мать отдаст Вам свое дитя?!!” На следующий день детей отправили в правительственный летний лагерь, а бабушка уехала в Москву. Дед вскоре с ней развелся и женился на Елене Н.. Она родила ему двоих детей - тоже девочку и мальчика - и погибла в один из первых же дней Великой Отечественной войны. Бомба попала в грузовик, который вез ее с детьми в эвакуацию. Дети почему-то остались живы. Выросли. Сейчас живут в Минске.

После войны дед вернулся в Москву. Вернее, в Подмосковье, где стал преподавать марксизм-ленинизм в военной академии. Сохранились фотографии: дед со своими учениками, будущими космонавтами. Дед женился на некой Шурочке, которая родила ему сына. С Шурочкой он прожил долго, до семидесяти шести лет.

Тут-то оно и началось. Злые языки говорили, что была некая дама, которая еще в юности в деда страстно влюбилась и всю жизнь его преследовала. Писала любовные письма. Звонила. Домогалась. Поговаривали даже, что именно она прислала бабушке ту роковую анонимку. Звали даму Анна Петровна. Раньше она деду не нравилась. А тут - то ли сентиментален стал к старости, то ли завоевала-таки она его сердце своей неистребимой любовью, а только в семьдесят шесть лет завел дед с этой Анной Петровной самый настоящий роман. Орел был. До глубокой старости мужиком остался.

Шурочка начала писать в партком письма, что супруг, де, приходит домой с губами, черными от засосов: встречается, значит, с другой женщиной, помогите, милые партийные органы, вернуть мужа в семью! В парткоме только посмеялись, решили: сбрендила старуха. Но Шурочка на этом не успокоилась. Она не поленилась выследить мужа на квартире у Анны Петровны, позвонила в дверь, на вопрос “Кто?” ответила: “Телеграмма!”, ворвалась в квартиру, сфотографировала деда вместе с любовницей в неглиже, а снимочки представила в партком. Там удивились. Вызвали деда на проработку. Дед, как и много лет назад в Минске, был непреклонен. На все упреки отвечал: “Я люблю другую женщину!” “Но как же так? - недоумевали члены парткома. - Ведь Вам же известно, что семья - это ячейка советского общества: разве можно ее разрушать?” “Я люблю другую женщину!” - набычась, отвечал мой семидесятишестилетний дед.

Он развелся с Шурочкой и женился на Анне Петровне, с которой и прожил до самой своей смерти. Дед умер на восемьдесят первом году от язвы кишечника. Началось сильное кровотечение, которое врачи не смогли остановить. Мне тогда было десять лет. А Анна Петровна жива по сей день. “Обманул, - говорит, - меня Николай Ильич. Обещал до девяноста лет дожить, да обманул – помер!” Детей у Анны Петровны нет, так что ухаживают за ней какие-то племянники. Да еще - моя мама. “Надо, говорит, к старухе съездить, с Новым годом ее поздравить.”

“Старуха” старше мамы лет на десять. Она обещает, что, когда сама помрет, оставит нам дедовские письма и прочие документы. Все, что от него осталось. Впрочем, есть еще дети и внуки. И, мне кажется, что я - достойная его внучка. Врать и притворяться не умею и не люблю. Предпочитаю идти напролом. Не боюсь показаться смешной или нелепой. Если чего-то сильно захочу, добьюсь: ничто меня не остановит. Потому что во мне течет кровь моего деда, вечного вояки и любовника.

1998

НИНА

Нина была красавица. Высокая, стройная, стремительная в движениях. Темные оленьи глаза смотрели на мир открыто и немного беспомощно. Нина не любила лгать, верила людям и старалась видеть в них только хорошее.

Нина преподавала картографию в геолого-разведочном институте. В сорок восьмом, окончив аспирантуру, сразу защитилась, стала самым молодым на кафедре доцентом. И при этом еще успела родить трех дочек.

С Юрой она познакомилась на летней практике в Крыму. Юра был студент, моложе Нины лет на пять. Лето стояло душное. Вечерами ходили купаться, жарили на костре мидий, пели песни. Упоительно пахло дымом, морем, нагретыми камнями. Студент и молодая преподавательница влюбились очертя голову.

Осенью стало ясно, что ни к чему не обязывающий летний роман перерос в душераздирающую страсть. Правда, Юра был человеком, мягко говоря, своеобразным. Он предлагал Нине уйти к нему от мужа, с одним только условием: чтобы дети с ними не жили. Юра не любил детей и боялся их. Нина старалась думать, что это - болезнь юности, что она пройдет, когда Юра повзрослеет. От детей она, конечно, избавляться не собиралась, и от мужа пока не уходила.

Муж тем временем совсем взбесился. Видно, почуял, что Нина ему неверна. Он и раньше пил и поколачивал жену с дочками, а теперь вовсе потерял совесть. Муж у Нины был летчик-испытатель. Профессия экстремальная. Каждый раз, садясь в машину, не знаешь, вернешься ли живым из полета. Натурально, когда остаешься все-таки коптить небо, хочется забыться. Вот и стал Дима - так звали мужа - пить до полного забвения. “Стерва!!! - кричал он, напившись. - Сука!!! Знаю ведь: только смерти моей и ждешь! На могиле плясать будешь!” Так что на работу Нина все чаще приходила с синяками. Юра сходил с ума, требовал, чтобы Нина немедленно ушла от Димы, и грозился набить ему морду. Юра занимался боксом, так что в эффективности этой меры можно было не сомневаться.

Однажды, когда Дима, в очередной раз залив глаза, разбушевался, Нина с дочками заперлась от него в кухне и позвонила Юре. Тот примчался и действительно устроил пьяному летчику пару нокдаунов. И пообещал совсем пристукнуть, если он еще раз поднимет руку на жену.

Супруг немного поутих. А вскоре случилась вот какая история.

Дима уехал на очередные испытания. Нина проводила Юру и легла спать. И приснился ей под утро странный сон. Будто идут они с Димой по лесу и видят - впереди бежит ручеек. Весело так журчит, на солнышке переливается. Подошли поближе, а в воде что-то черное полощется: как будто тряпка какая. Дима сунул руку в воду, вытащил тряпку. “Смотри-ка, - говорит, - платье черное! Возьми, тебе пригодится.”

Разбудил Нину телефонный звонок. Ей сообщили, что Дима только что разбился при испытаниях нового самолета.

Отношения с Юрой у Нины после этого почти не изменились. Жить вместе с ее детьми он по-прежнему не хотел, но приходил каждый день. Иногда они куда-нибудь вместе выходили: в кино или в театр. Как-то раз Юра пригласил Нину в гости, познакомил с сестрой и с мамой. С сестрой Валей Нина подружилась, стала общаться помимо Юры. Так и шли годы. Юра давно окончил институт, работал в министерстве.

Однажды Юре предложили поехать на три года в Англию. Но для этого он должен был жениться. Одиноких молодых специалистов надолго за рубеж не посылали. А Юра как раз недавно познакомился с Аней, английской переводчицей из МИДа. Аня была худенькая, нервная, некрасивая, с вытаращенными, как у лемура, глазами, и Юре она совсем не нравилась. Ане очень хотелось замуж. Она часто звонила Юре и приглашала его куда-нибудь. Приходила в гости. Дарила маме цветы и шоколадные наборы.

Нельзя сказать, чтобы Юре это решение далось легко. Он ведь по-своему любил Нину. Как умел. Он в последний раз поговорил с ней насчет детей и замужества. Нина наотрез отказалась сдавать девочек в детский дом и на сей раз устроила Юре скандал, что, вообще-то, было не в ее правилах. Юра с готовностью обиделся, как будто только того и ждал, разругался с Ниной в пух, а через месяц женился на Ане и уехал с ней в Англию.

Юра с Аней прожили вместе много лет. Детей они не заводили. Вместо этого держали овчарку Эллу, которую обожали, как дочку. На все лето уезжали с палаткой на Валдай. Юра стал страстным рыболовом. Аня собирала грибы и чернику, делала запасы на зиму. Элла охотилась на полевок. Жили Юра с Аней, как кошка с собакой, особенно под старость. Порой неделями не разговаривали, таились по разным комнатам. Квартира была хорошая, кооперативная. Машину меняли раз в два года. Умер Юра от инфаркта - как раз на Валдае, в заштатной районной больнице, куда его доставили слишком поздно. Он умирал мучительно. “Ты не представляешь себе, какая это боль…”, - говорил он, приходя в сознание, сестре Вале, которая приехала за ним ухаживать. Потом Аня с Валей везли тело в Москву в душном переполненном поезде. У Ани после Юриной смерти отнялась левая рука. Она тихо прожила еще несколько лет и незаметно скончалась.

Что делала все эти годы Нина? Жила. Работала. Растила девочек. Иногда заводила романы, но замуж так и не вышла. И в преклонном возрасте она осталась почти такой же красавицей, как в молодости. Есть женщины, которым годы к лицу. И седина им идет, и мелкие морщинки только придают дополнительный шарм. Таким женщинам не нужны массажи и пластические операции. В любом возрасте они прекрасны в своей естественности.

Так что когда в шестьдесят три года Нина завела роман со студентом, никто не удивился. Мальчик был славный и чем-то напоминал Юру: не того желчного исхудавшего старика, которого Нина иногда встречала, приходя в гости к Вале, а ласкового, кареглазого Юру, каким он был в первое лето их любви. А как он чудесно смеялся! Нина как услышала Юрин совсем особенный, звонкий и заразительный, мелкой дробью рассыпающийся хохоток, так, кажется, в тот же миг его и полюбила.

Конечно, по кафедре поползли сплетни. Кто-то Нину со студентом где-то вместе встретил, кто-то подслушал какой-то разговор… Но на все расспросы Нина только отшучивалась, и коллеги вскоре махнули рукой на легкомысленную профессоршу.

Как-то раз Нина с Лешей - так звали студента - возвращались с веселой вечеринки. Шли по Патриаршим прудам. Нину с двух сторон держали под руки Леша и его приятель, чтобы она не поскользнулась. Стоял тихий зимний вечер. Летал снежок. Дети катались на коньках. Молодые люди наперебой рассказывали анекдоты. Нина громко, молодо хохотала. “Господи! - сказала она вдруг. - Как хорошо! Такой дивный вечер, и так легко на душе, как почти никогда не бывает! И вы со мной, мои дорогие... Вот бы сейчас умереть!” И с этими словами Нина медленно осела ребятам на руки. “Нина!!! Нинка!!! Ох, ну ты даешь!!! - хохотали Лешка с приятелем. - Нинка, ты чего? Кончай придуриваться! Попугать нас решила?!!!” Нина не отвечала. Она умерла.