Наконец-то! На русском литературном горизонте замаячила — кажется, впервые после собирателя поморских сказов Бориса Шергина — фигура по-настоящему современного фольклориста. В московском издательстве “Autochton Publishers” вышла книжечка Дмитрия Гайдука “Растаманские народные сказки” — свод полуфантастических и фантастических историй, имеющих хождение в среде курильщиков марихуаны (конопли).

Обращение Д. Гайдука к столь экзотическому, однако полнокровно жизненному материалу — шаг неожиданный, но рано или поздно неизбежный для автора, заявившего о себе в середине 80-х как серьёзный, несколько “книжный” прозаик, недурно образованный и склонный к стилистической игре; первые публикации — 1993 год, борхесианский цикл новелл “Девять садов” в крымском рукописном журнале “Письма с Понта” и в газете недавнего художественного андеграунда “Гуманитарный фонд” (Москва). В последние полгода, после ощутимой паузы — веер “растаманских сказок” в соответствующих изданиях: рок-журнал “для взрослых” “Забриски Райдер”, первый выпуск журнала маргинальной культуры “Шестая колонна”, литературные сайты Интернета. И дело не в плодоносной творческой метаморфозе, речь скорее идёт вообще о знамении времени. Некогда типичный кабинетный писатель, ленившийся всплывать из своей провинции, сегодня седобородый тридцатичетырёхлетний Гайдук — кумир студентов Литинститута и хипповско-артистической тусовки, намагничивающий сотенную аудиторию на своих вечерах в Литературном музее. Снобизму андеграундного интеллектуала — оппозиционера всему — приходит на смену здоровая социальность (впрочем, с налётом того же “андеграундного” пафоса).

... После обвала классической эпохи снова складывается ситуация, когда самое живое и многообещающее в литературе развивается где-то на обочине (в низовом городском фольклоре, в интернет-литературе и т.д.), но, в силу инертности критиков, остаётся неотрефлектированным. Эталон новой обочинной литературы — “Штирлиц, или Как размножаются ёжики” Асса и Бегемотова — до сих пор не удостоился сколько-нибудь толкового разбора, хотя был, пожалуй, первой ласточкой “нового гадкого стиля”. “Стиль” давно утвердился и набрал обороты, но ни внимания, ни авторитета не стяжал. Заслуживают отдельного упоминания “Голодные призраки” В. Псурцева — галлюцинация человека, который воевал в Афганистане, а сейчас смотрит много видиков и употребляет много наркотиков; “Низший пилотаж” Баяна Ширянова — роман в новеллах о жизни “винтовых”, т.е. наркоманов-стимуляторщиков. (Термин “низший пилотаж”, кстати, смотрится чуть ли не общим определением для жанра.) На этом фоне “Растаманские народные сказки” выделяются художественным качеством: это блестящая передача речевой стихии автора-персонажа — курителя марихуаны. Налицо редкостный дар рассказчика, отличающийся от сугубо писательского таланта. Обсценная лексика присутствует неназойливо и органично (впрочем, подзаголовок “soft version” на обложке прямо указывает на наличие более жёсткого варианта текста). Вообще, “Сказки” в некотором смысле являются произведением реалистическим, — настолько точно передают нюансы наркотического состояния и реакции изменённой психики.

Так, в некоторых эпизодах ритмические действия или диалог героев — выколачивание мыши из-под шкафа, перечисление всего, чего нет в мире (“И чеченцев тоже нету. И казахов тоже нету. И армянов тоже нету. И французов тоже нету”) — естественно перетекают в “джэм-сейшен часа на полтора” или “индАстриал, типа Айштунценде Нойбаутэн”. Или фантазмы случайно подвергшейся воздействию “жирных центров” тёщи, которая запирается в ванной от предполагаемых бандитов и бросает взгляд в зеркало — “...а в зеркале идёт кино унесённые ветром с тёщей в главной роли. И вот она, короче, втыкает в это кино, и чувствует, что жизнь она прожила не напрасно. (...) И что сейчас она всех бандитов как тараканов — тапком и в унитаз! И вот она хватает швабру, выскакивает из ванной и кричит: АААА! А в коридоре уже стоят двое ментов, вспоминают, зачем они сюда приехали. Потому что крышу им ещё на лестничной площадке снесло, с первой хапки Хрюшиных центров (...)”.

Закономерно рассматривать “Растаманские сказки” и как продолжение традиции психоделической прозы. Ощущается влияние “Naket lunch” Берроуза, произведений Керуака, Чарлза Буковски и других битников, читанных в оригинале в бытность студентом инъяза. И всё же по жанру и стилистике в мировой литературе родственными “Растаманским сказкам” представляются разве что фантасмагории англоязычного нигерийца Амоса Тутуолы, да кое-что из этнической прозы африканского же нобелевского лауреата Воле Шойинки. Основное отличие — в химической природе галлюциногена, у чернокожих коллег Гайдука катализатором воображения является пальмовое вино. Кроме того, трудно не заподозрить воздействия на творчество Гайдука того биографического обстоятельства, что последний десяток лет он зарабатывает переводами для столичных издательств (например, для “Мифа”) разнообразной оккультно-мистической герунды, а также мифологической и восточной литературы: “А клёво быть китайцем, да. Тайцзыцюань, цыгун там всякий. Даосская алхимия, короче. И прочие китайские припарки. Шяо-линь, шяо-линь — ха! Не, вобще нормально. (...)”.

“Растаманские сказки” — не только литература. Это и этнография одного малого субэтноса, выделившегося в результате “гласности” и “прулялизма” перестройки. Название “растаманы” представляется не особенно удачным, поскольку с негритянской сектой растафари этот субэтнос роднит только то, что и те, и другие любят курить коноплю и готовят из этого растения различные пищевые продукты. Автор же, явно начитавшийся Маккенны, выставляет эту особенность как определяющую.

Субэтнос потребителей конопли, описанный в “Растаманских народных сказках” — пожалуй, наиболее цельная группа в современной маргинальной культуре. Его мировоззренческие и поведенческие черты (примитивизм, культ духовной чистоты и “детскости”, рустикальность и этничность, любовь к экзотике и живой природе, корпоративность, беззаботность и т.д.) выделяют “растаманское” искусство в особую культурную нишу, которая у нас окончательно сформировалась ещё в конце 80-х. Это особое сообщество чудаков и наивных анархо-мистиков, филиалами которого являются и “Гринпис”, и движение “Рейнбоу”, и культ Великой богини (изменивший лицо современного феминизма) и традиционный хиппизм, и многое другое. Члены сообщества, как правило, не афишируют свою связь с потреблением марихуаны, но безошибочно узнают друг друга в толпе — по походке, манере общения, взгляду, улыбке, выражению лица и другим особенностям, незаметным постороннему глазу. Сообщество это активно переосмысливает “большую” культуру, и в первую очередь литературу, поскольку нарративность — основная черта культурной деятельности “растаманов”. Большая культура же пока не торопится осваивать этот субэтнос. По крайней мере, в нашей литературе он отражен лишь однажды — в превосходно сделанной, но неадекватной фактологически новелле Пелевина “Чёрный всадник” (уже вошедшей в “растаманский” фольклор как “сказка про конопляных клопов”).

В чём-то аналогичная ситуация наблюдалась в 20-е годы. Бажов, Шергин, Бабель, отчасти Андрей Платонов работали с фольклорными пластами “географических”, если так выразиться, маргиналов. Впоследствии советский этнос был успешно гомогенизирован тоталитаризмом и индустриализацией, но к сегодняшнему дню заново расслоился по другим признакам. Неразработанные жилы вскоре, вероятно, призовут новых гениев пересказа.

В предисловии к первому изданию автор извещает читателя, что “Сказки” являют собой опыт изложения импровизированных (или коллективно импровизируемых) рассказов, возникающих после употребления марихуаны. Такие сказы — “национальное блюдо” данной субкультуры, в которой фигура сказителя играет одну из основных ролей. “Сказки” вырастают из весьма пёстрого и разнородного материала: здесь и мотивы распространённых анекдотов (вроде канонического: Тук-тук-тук! — “Кто там?” — “Это я.” — “Я???”), и сюрреалистические “случаи из жизни”, и парафразы известных произведений литературы и кинематографа, и бредовые зигзаги, диктуемые логикой повествования. Бродячий сюжет о сне Эндимиона (или Рип ван Винкля) переигрывается в историю о “музее спящих хиппи”: герои рассказа после “пары хапок” анаши просыпаются через полстолетия, обнаруживают, что в их “малом” мире, в сущности, ничего не изменилось, и случайно засыпают ещё на пятьдесят лет. Хрестоматийная история братьев Гримм о ленивых наследниках получает новый поворот: все принцы “плановОго государства” настолько ленивы, что никто не хочет становиться королём, и беседа о том, кто же унаследует государство, логически завершается раскуркой конопли.

Впрочем, окончания типа “а давайте лучше пару косых приколотим” или “просто надо ещё разок покурить, и тогда будет ништяк” характерны для многих сказок, они подчёркивают ритуальное начало и неколебимый, убаюкивающе неспешный ритм растаманского мира. Атмосфера книги, как и положено сказкам, тем более растаманским — светлая и эйфорическая, она пронизана лукавым юмором, проступающим и в нарочито диалектном построении фразы (недаром автор живет в Полтаве, на родине Гоголя), и в фонетически ориентированном написании некоторых слов (“психиатор”, “по-цывильному”, “машына”, т.е. шприц, “вобще” и т.п.), и в комически-парадоксальных изломах фабулы. Мир прекрасен и странен, и через растаманскую искривленную оптику предстаёт перед нами прекрасным и подозрительным.

Август 1998