(фрагмент)

Уже пёстро от имён — самое время позаботиться о продолжении рода, зане не пришла большая вода. Продолжение рода — это песня, в которой имена не выдерживают судьбы и тают, как мёд, словно смола, будто сахарная вата в липких и нечистых детских руках. Даже такие экзотические и родные, как А.

Приходит Мириам. Я с радостью не замечаю её лица, но не могу не заметить грязи под ногтями, как не удаётся не замечать, — правда, по отдельности, словно улыбку чеширского кота, — отсутствие четвёртого и гнилость третьего верхнего (справа) зубов. Мириам — единственный человек, чей приход не раздражает меня. Ногти у Мириам закруглены во всех трёх измерениях, и, если бы она не обрезала их, загибались бы крючками. Поэтому она стрижёт их коротко. Только делает это редко. Ещё реже выгребает из-под них грязь. Туфли у Мириам повторяют форму пальцев в точности, как у Магритта. Магритт — персонаж Гомеровского сатирического эпоса, уверенный в своём умственном превосходстве дурень и бестолочь.

Приходит Нестор. Мириам не терпит Нестора. Он мокрый и студенистый. Он обнимает и целует меня, и студень тает прямо у меня на теле. После его поцелуя остаётся отпечаток, который потом долго и безуспешно пытаешься стереть. Класс.

Приходит Горвиц. Здоровается тихо и сдержанно, стараясь скрыть кипучую энергию, испепеляющую его нутро. (Горвицу уже за сорок, но адреналина у него хоть отбавляй). Перед тем, как подать руку, незаметно вытирает её о штаны.

Приходит Олли (Найджел). Он влюблённо смотрит ясными глазами, и если на его взгляд не ответить, начинает страдать. Ещё по дороге к дверям он успевает настрадать так много, что у меня пробуждается совесть. Стараюсь не обижать его, но стоит подать хоть маленькую надежду, как Олли (Найджел) расцветает невыразимой улыбкой. Он просто сияет. Третий верхний зуб справа у него тоже гнилой.

Приходит Мириам. Страшными усилиями она сдерживает себя ровно две минуты, потом таки заходится хохотом и свистом, и все попытки утихомирить её ничего не дают — Мириам разрастается подобно шару и занимает всю комнату. Она вибрирует, трясётся, верещит и подпрыгивает, и за этим всем просто невозможно увидеть, что ты давно уже сидишь сжавшись, заслонив глаза и уши, тщетно пытаясь отгородиться от блеска золота и бульканья труб.

Приходит Карп Любанский. Собственно, даже не приходит, а является. С размаху подает тебе холёную ладонь, а с нею и крепкое пожатие. Это такая как бы настоящая мужская дружба. Или солидарность. Чаще всего ты радуешься ему, чаще всего он по-утреннему свежий, но это та свежесть, за которой угадываются скомканные ночные простыни. Карп Любанский проявляет расположение, демонстрирует уважение и даже имитирует опеку, однако, стоит лишь появиться удобному поводу — он с облегчением покидает тебя (меня).

Приходит Пуцик. Прячет под жиденькими усами короткую — как у княжны — губу. Чаще всего молчит. Зачем приходит — неизвестно. Я тайком ковыряюсь в носу. Он, кажется, тоже. Прощаемся мирно. “А улыбка у него — чистое золото”.

Приходит Иоахим (Юхан) — хрупкий утончённый юноша. Говорит мягко и вкрадчиво, интеллигент. Из-за косоглазия тяжело поймать взгляд. Слов не понимаю, но вижу, как тень его разрастается позади него надо мной, угрожающе и плотоядно — подобный кадр я уже где-то видел, — и вдруг бросается куда-то вбок и исчезает. Иоахим (Юхан) остаётся без.

Приходит Мириам. Увлечённо рассказывает про какую-то книжку. Потом спрашивает: почему я (она) не кончаю с собственным мужем? Будто я (я) знаю. Попробуй послюнить, говорю. А, может, не говорю. Только думаю. Бессмысленно что-нибудь говорить.

Приходит Матиаш Кудусай, которого ты (я) любишь так давно, что недостоин узнать эту любовь. Кудусай удивляется твоему равнодушию, которое ты прячешь за усталостью, удивляется твоей усталости, которую ты-делаешь-вид-что-прячешь-за-равнодушием-чтобы-показаться-любящим, удивляется твоей любви, которая совсем не похожа на его, Матиаша Кудусая, любовь в Америке. Ты (я) прощаешься с ним, навязывая чувство вины.

Приходит Шварцкопф. Он несёт свой живот, как женщины носят большие груди — достойно и высоко — на животе у него расстелена кудлатая, усеянная перхотью, борода. Шварцкопф чрезвычайно впечатлительный и благовоспитанный. Обязательный до точности и точный до педантизма. Деликатный. Может, несколько чересчур нервный. Легко обижается. Много читает. Ещё больше думает. Когда грустит — похож на меня. Чувство юмора быстрое и прецезионное, словно аквариумная рыбка. Гиппиус, или как её там. В мировидении — больше эмоций, чем рацио. Слушает радио. В контактах переборчивый. Вот только пятки у него фиолетовые.

Приходит Мириам. Говорит про то, про сё, закусив губу. Прощается. Через минуту возвращается, и ты вынужден брать её тут же в коридоре. Слизывая соль с её хребта, чувствуешь навязчивый запах мочи.

Приходит Яковина. Открывает дверь ногой. Или это я уже преувеличиваю. С порога что-то провозглашает. Шутит часто и по большей части тупо. После чего сам и смеётся. Смех выдаёт в нём тонкую закомплексованную натуру со сложной душевной организацией. Любит сидеть долго, не обращая внимания на мои выразительные намёки. Если я не поддерживаю разговора — сидит молча, читает старые газеты. Курит мои бразильские сигары. Сигары дорогие, для важных гостей, а Яковина курит их одну за одной. Я открываю окна и двери и иду прогуляться, когда возвращаюсь, он все ещё тут.

Приходит Цезарь. Подаёт мёртвую руку. Молчит или бормочет себе под нос неразборчиво. Курит вонючий табак. Если не начать с ним разговоры о нём самом — уходит вон. Кроткий.

Приходит Боровчак. Размахивает конечностями. Хихикает. Рассказывает последние новости так, как будто это действительно новости. Перескакивает с темы на тему. Снова хихикает. Ладони складывает паляницей. Полемизирует сам с собой и в запале полемики исчезает.

Приходят братья-лесорубы. Густав и Густав. Их трое. Тоже очень громкие. Размахивают топорами. Один — шизофреник, один — купидон, а третий —младшенький. В конце концов, все — преприятнейшие парни, потому что имели меня в виду так же, как и я их.

Приходит Мириам. Умащивается на столе, закидывает ногу за ногу, курит. Приходит очень редко, и всё же зачем-то приходит. У этой зубы, кажется, белые и ровные. Разве что только неровный прикус. Вижу только очки, чёрные волнистые волосы и острый носик молодой ведьмы.

Приходит Мириам. Под лёгким платьем — ничего. Беру её утомлённо, стоя на коленях, словно в церки. Нанизанная на меня, она кончает бурно и мстит за мою утомлённость и богохульство густотой едких миазмов, которые выходят из неё вместе с конвульсиями.

Приходит Мириам. Садится на стуле, широко, по-крестьянски, расставив ноги, укладывая на колени отяжелевшие груди. Подслеповато щурится сквозь стёкла. С милой непосредственностью спрашивает: “Ну, что ты тут делаешь?”. И правда, что я тут, к чёрту, делаю каждый день за этим столом, перед этим чистым листом бумаги, с этим идеально заточенным карандашом? Какого хрена я тут делаю? Может, я убиваю маленьких девочек. Я пропарываю их неломающимся кохиноровским карандашом, отрезаю им груди, крошу зубы, перегрызаю шейные позвонки и долго, со смаком, топчусь на очках. Я радостно мучаю мальчишек. Я набиваю их глотки чистыми листами бумаги потребительских форматов. Я расчленяю трупы и засовываю их под сервант. Я промокаю пятна пресс-папье и посылаю пол солью. Я уничтожаю всех, кто приходит.

Приходит Мириам.

И только А. не приходит.