Для широкого читателя Игорь Клех начался с публикации "Хутора во Вселенной". Новый автор входил в литературный контекст углом, нестандартно: не отказываясь от повествования, отвергал беллетризм; привязанный к реальности - то и дело убегал в культурные ассоциации; а еще спокойно вставлял снижающие детали, коробившие некоторых критиков, а еще словечки всякие непривычные... Зря, в общем-то, коробилась критика - чем и ценен писатель, так это в первую очередь "лица необщим выраженьем". Потом было пространное эссе "Зимания. Герма.", окончательно утвердившее Клеха как мыслящего стилиста, предпочитающего беллетристическим конструкциям пристальное вглядывание в жизнь, и судьбу и затейливое воплощение своих мыслей и переживаний. А вот теперь вышла и книга, солидный и прилично изданный в "HЛО" том, который представляет автора в полном объеме. Точнее, дополняет известное, поскольку издатель поставил условие: в книгу включать только неопубликованное, а его набралось предостаточно.
Первая книга автора, пишущего более двадцати лет, - праздник и ответственность, радость и мука. И тщательная выстроенность книги говорит о том, что автор основательно помучился с составлением, надо думать, в странном этом процессе открывая себе - себя же, И нам открываясь с самых разных, привычно-непривычных сторон и задавая загадки; например, жанровые.
Игорь Клех пишет не рассказы, не повести и, разумеется, не романы. К повествовательной прозе, как уже сказано, он вообще испытывает легкое отвращение, а точнее - скуку, причины которой можно понять: беллетристика и правда поднадоела, она волей-неволей порождает штампы, затягивает текст в жесткий корсет стандартных форм и в конечном итоге воспроизводит несвободу. А творчество по определению есть скачок из царства необходимости в царство свободы; и автор его делает, выбирая жанр эссе, наиболее свободный и наименее ограниченный рамками. В свое время Лидия Гинзбург говорила о том, что вместо создания интеллектуального героя слово может взять сам интеллектуальный автор - в нашем случае мы и имеем дело с интеллектуальным автором.
Другую загадку прозаика Клеха будет легче разгадать, если процитировать одно из его высказываний о Бруно Шульце: "Шульц примыкает к тому ряду прозаиков XX века, которые провели внезапную и стремительную операцию по захвату исконных территорий поэзии, смело введя языковую проблематику в плоть своей прозы, сделав упор на фактуру слова и долготу дыхания фразы, на сам характер высказывания, на языковую по преимуществу интуицию размера целого. Способ речи потеснил у них и перевесил традиционные прозаические добродетели"..." Все это можно отнести и к нашему автору: при всем интеллектуализме его прозы, то есть, при кажущемся главенстве мысли - способ речи, построение фразы, лексика, синтаксис для Клеха не менее, если не более важны. И обманываться здесь не стоит, а именно не стоит числить автора в сугубых интеллектуалах или, к примеру, во фрейдистах; цель его - иная, и она недостижима хотя бы в силу несовершенства и грубости самого языка.
Фрейд упомянут не случайно - время от времени тот возникает на страницах книги, и его методика даже служит для интерпретации некоторых явлений. Что ж, это естественно, если учесть, откуда наш автор. Его родина - Львов, Лемберг, Леополис - город срединной Европы, о которой автор пишет: "Географический центр Европы - место, где бдят пограничники пяти государств, где границы отвердевают, а люди размягчаются и отрываются от собственных судеб, где все контуры двоятся и накладываются один на другой, как пакет слайдов, где сквозят и просвечивают друг через друга эпохи и этносы - дряблая сердцевина европейского дерева, как всякая сердцевина, годящаяся только на карандаши и спички... То край, чья судьба кажется мельче его собственной тоски". Так определяется большая родина - от Мюнхена до Диканьки, просторы бывшей Габсбургской империи, где появились и Фрейд, и Захер-Мазох, и Кафка, и Гоголь (и Роман Виктюк, к слову сказать - тоже ведь символическая фигура). Но если вчитаться в прозу нашего автора, увидишь, что от Гоголя он взял гораздо больше, нежели от Фрейда. У Клеха не фрейдовская методика, а - фрейдовская метафорика, это, опять же, способ расширения языка. И если говорить об эротических мотивах, то у Клеха, скорее, эротическое отношение к слову, а не к телу; если он и стремится чем-то овладеть, так это овладеть языком.
Один из уроков, который преподносит нам прозаик Игорь Клех - это урок свободы: не от формы вообще, а от стандартных форм и тем. Клех может писать о сале как о сакральной украинской пище или о колбасе как о политической величине; может - о мифе кинематографа или феномене радио, и все будет одинаково интересно. "Нет проблем, о чем писать, - у всех есть о чем - есть проблема жанра, открытия формы. Все твои богатства, которые есть и у самого неимущего, должны пройти через горнило жанра - что-то здесь сгорит, что-то не пройдет. И это - самое трудное."
Однако самые удачные и интересные вещи, на мой взгляд, у автора получаются, когда сходятся собственная судьба, История, эмоция и мысль; тогда же, как правило, появляется и какая-то событийность - не сюжет, скорее, намек на него. Таков упомянутый "Хутор во Вселенной" или маленькая повесть (назовем ее так) "Поминки но Каллимаху", замыкающая книгу и символически представляющая все творчество Игоря Клеха, который не доверяет повествованию, иронически высвечивает его двусмысленность, но, делая обходной маневр, все-таки создает прозу. История итальянского поэта Каллимаха Буонаккорси и его возлюбленной Фаниолы перемежается в повести с авторской рефлексией по поводу сюжетности вообще: мол, суета сует, твое время разучилось рассказывать истории, и к чему тогда будоражить тени? Тем не менее, история движется, захватывая читателя, чтобы в конце взорваться: в жизни исторического Каллимаха, оказывается, было многое иначе! Но, хотя мы видим, как породившее романтическую версию воображение разбивается вдребезги о стену под названием Факт, авторские сомнения отнюдь не подтверждаются. Мы имеем и Факт, и романтизм, и ту самую "эпистемологическую неуверенность", породившую постмодернистский
дискурс, и - что важно! - преодоление неуверенности. Соблазн постмодернизма здесь преодолевается отчаянной и прекрасной волей к творчеству, которая тащит тебя через тернии и репейники усталого современного сознания к результату. Какому? А вот такому, какой получился, и
где есть сразу - все.

Владимир Шпаков