ЛИТЕР.NET
ГЕОПОЭТИЧЕСКИЙ СЕРВЕР КРЫМСКОГО КЛУБА
создан при поддержке Фонда Дж. Сороса
ГЛАВНАЯ СТРАНИЦА ИСТОРИЯ ОБНОВЛЕНИЙ ПОИСК ГЛОССАРИЙ КОНТАКТ
КОЛЛЕГИ:
Vavilon.ru
Журнал
TextOnly
ExLibris НГ
Русский
Журнал
Галерея
М.Гельмана
Курицын-
Weekly
Библиотека
М.Мошкова
Малый Букер
М.Эпштейн:
Дар слова
Rema.ru
Интернет-
клуб
СКРИН
Ferghana.ru
Александр
Левин
Леонид
Каганов
Растаманские
сказки
Журнальный зал
Amason.com

 
Виктор КУЛЛЭ Ушедшая в гобелен

Виктор КУЛЛЭ
УШЕДШАЯ В ГОБЕЛЕН

Двадцать лет назад Бродский, представляя на страницах "Вога" поэзию Беллы Ахмадулиной американскому читателю, сравнил её с розой. Уподобление это в его устах отнюдь не комплиментарно, в нём куда больше усталого профессионализма ботаника, нежели галантности менестреля: "Сказанное подразумевает не благоухание, не цвет, но плотность лепестков и их закрученное, упругое распускание. Ахмадулина скорее плетёт свой стих, нежели выстраивает его вокруг центральной темы, и стихотворение, после четырех или того меньше строк, расцветает, существует почти самостоятельно, вне фонетической и аллюзивной способности слов к произрастанию".#1 Поэт достаточно неслучайно — в противовес традиционным нежности и хрупкости цветка — подчёркивает его плотность и упругость. Написанное в том же 1977 году программное стихотворение Ахмадулиной "Роза" развивает именно этот аспект уподобления:

Знай, я полушки ломаной не дам

за бледность черт, чья быстротечна участь.

Я красоту люблю, как всякий дар,

за прочный позвоночник, за живучесть.#2

Красота (едва ли не внеземная) плюс сопутствующие ей таинственность, утончённость, изысканность, хрупкость etc. — всё это уже в конце пятидесятых стало неотъемлемой характеристикой её лирической персоны. И, боюсь, самым изощрённым врагом поэта Беллы Ахмадулиной. В стране, красотой не слишком избалованной, отношение к красивой женщине, пишущей стихи, могло быть либо униженно коленопреклонённым, либо уничижительно снисходительным. Если второе для поэта оскорбительно, то первое — попросту гибельно. Провести свой утлый челн между сциллой обожания и харибдой сюсюканья — задача, не столь требующая виртуозных навигаторских способностей, сколь именно "прочного позвоночника". Достоинство поэта Беллы Ахмадулиной не только в том, что она с честью справилась с причудами фарватера, но — в утверждении красоты именно как дара. Столь же чудесного и, одновременно, естественного для человека, как возможность дышать, порождать новую жизнь, писать стихи.

Понимание красоты не как подозрительной экзотики, но как Пушкинской "соразмерности и сообразности" выстрадано ей более, вероятно, чем любым из современных стихотворцев. Утверждающая, "охранительная" позиция поздней Ахмадулиной, пришедшая на смену куда более выигрышной страдательной, "романтической" позиции — свидетельство её интеллектуальной и едва ли не осязательной чуткости и честности к последним песчинкам иссякающего столетия. Красота у Ахмадулиной семантически родственна поэзии и в силу этого панически чурается определений. Даже самых парадоксальных и ёмких. Это отнюдь не "круто налившийся свист", но, скорее, "Искусство есть искусство есть искусство" Бродского. Для Ахмадулиной не всё в человеке должно быть прекрасно, но всё может быть и чудесно, непредсказуемо бывает прекрасно. Нужно только уметь увидеть это чудо, в идеале -- предчувствовать его появление.

Но вернемся к "Розе" 1977 года. Стихотворение посвящено Александру Кушнеру. В ответном посвящении он уподобил поэта залетевшей из нероновского Рима неприкаянной ночной бабочке, "Несправедливости подружке и Обиды":

Какое равенство? Смугла и пышнокрыла,

Вся в чёрном бархате, как южной ночи мгла,

Явилась яркая, всех бабочек затмила,

Витражных, пламенных смежила два крыла,

Зубчато-сводчата и недемократична...#3

Бабочка-поэт здесь восходит, конечно же, к Набокову. Ахмадулина сама признавалась, что ещё до знакомства с ним в марте 1977 она "имела начальные основания стать пронзённой бабочкой в коллекции обожающих жертв"#4. Несколько карикатурная трогательность интонации ранней Ахмадулиной апеллирует к миру детства. Её едва ли не мультяшные маленькие самолёты, светофоры, автоматы с газированной водой одновременно прекрасны и беззащитны. Недаром в своё время они послужили мишенью для целого сонма пародистов. Эти современные игрушки, пришедшие на смену тряпичным куклам, — источник тайной свободы автора. Синонимом которой в случае Ахмадулиной является блаженная непосредственность. Как, например, в раннем, 1960 года, стихотворении "Зимний день", вошедшем в сборник "Струна":

Как это делает дитя,

когда из снега бабу лепит, —

творить легко, творить шутя,

впадая в этот детский лепет.

Детская непосредственность дарует не только "огромную чистоту души", о которой восторженно писал молодой абитуриентке Литинститута Илья Сельвинский, но и пугающую возможность "несколько изумлённого взгляда со стороны" (Бродский). Ребёнок — не как соучастник событий, но как сторонний наблюдатель за миром взрослых — облечён возможностью идеального эстетического суда. Будучи, одновременно, жертвой этого мира, он обретает права на создание мира альтернативного. Законы его альтернативного мира порой парадоксально жестоки, но, вероятно, куда более близки к изначальному замыслу. Очень точно этот феномен подмечен Т.Б.Любимовой: "Так бывает с детьми, когда ребёнок заигрывается, желая скрыть тайную обиду. Может быть, он этим как бы требует покаяния от мира, покаяния перед тем, что ушло, перед воспоминаниями детства, перед 'тамариными садами'; это разросшаяся до гигантских размеров детская обида; над ней, скрывая её, выстраивается странный, причудливый, одновременно прекрасный и гротескный, а чем-то даже трогательный мир. И эта трогательная интонация, украшающая беспросветный ад жизни, <...> тоже может быть одним из обликов покаяния, это та самая 'тональность покаяния', о которой писал Бахтин".#5

Бахтинская "тональность покаяния" — не только как неосознанное следствие читанных книг, но как эстетическая позиция — претерпевает в стихах Ахмадулиной ряд метаморфоз. Именно эту интонацию покойный Александр Сопровский противопоставил "всепроникающей интонации иронии", которой, по его мнению, ознаменовала "конец прекрасной эпохи" поэзия Бродского#6. И собственная бабочка Ахмадулиной из одноимённого стихотворения1979 года — умирающая и воскресающая — весьма отлична от эфемерных красавиц Набокова.

Перстам неотпускающим, незримым

отдав щепотку боли и пыльцы,

пари, предавшись помыслам орлиным,

сверкай и нежься, гибни и прости, —

заклинает поэт свою воскресшую гостью. Подобно тому, как пышнокрылая бабочка из стихотворения Кушнера противопоставлена товаркам-однодневкам, Ахмадулинская бабочка даёт автору урок не скорби, не смирения перед скоротечностью существования, но — ликования, сопричастности чуду:

Умру иль нет, но прежде изнурю я

свечу и лоб: пусть выдумают -- как

благословлю я хищность жизнелюбья

с добычей жизни в меркнущих зрачках.#7

Эта "хищность жизнелюбья", "живучесть" красоты отчасти сродственна жизнерадости сорняка. Но лишь постольку, поскольку сад отечественной поэзии запущен, зарос сорняками. "Лопухи и лебеда" отказываются играть в нём роль безучастных статистов, и розе для произрастания (попросту — для выживания) требуется не только первородство красоты, но и мощный упругий стебель. То есть ей приходится отчасти брать в учителя вездесущее упорство отечественных сорняков. При этом — задача головокружительная — красоте необходимо оставаться красотой, то есть сохранять если не "величие замысла", то хотя бы совершенство пропорций:

Как соразмерно мощный стебель твой

прелестно малой головой увенчан.#8

У бабочки Беллы Ахмадулиной есть по крайней мере ещё один близкий родственник — мотылёк Иосифа Бродского. Семантика мотылька у Бродского более разнообразна. В его ранних стихах эти залетевшие из поэзии английских метафизиков чешуекрылые вообще порхают довольно часто. Если в стихотворении 1960 года "Лети отсюда,белый мотылек" — это вполне традиционный посланец любви, то в хрестоматийных стихах "Я обнял эти плечи и взглянул" (1962) мотылек — эфемерный символ реальной, а не мнимой жизни. Более поздняя (1972) "Бабочка" Бродского — одновременно символ мимолетности жизни и "легкая преграда" между поэтом и Ничто. Основная идея мотылька-бабочки здесь — идея пограничности существования: между днем и ночью, любовью и смертью, бытием и ничто. Но бабочка — по-гречески psyche, душа. Ее появление в стихах многофункционально. С одной стороны, она кружит по комнате, как узник по камере, и в этом смысле не менее поэта подвластна призрачной жизни вещей, ходу времени. Даже более — в силу своей эфемерности: "Сказать, что ты мертва? Но ты жила лишь сутки..."#9. С другой — мотылек напоминает поэту о реальной жизни, о необходимости стряхнуть наваждение:

И если призрак здесь когда-то жил,

то он покинул этот дом. Покинул.#10

Именно в отрыве от реальной жизни упрекало Ахмадулину в той или иной форме большинство критиков и толкователей: от авторов "читательских писем" в "Комсомольской правде", последовавших в 1957 году за фельетоном "Чайльд Гарольды с Тверского бульвара", до несколько высокомерной оценки "мета-метафориста" Алексея Парщикова, полагающего что она "достигла полной бесполезности, чистоты. Никто не понимает природу её конфликтов и почему она об этом пишет. Считают, что она вышивает".#11 Определение это, перекликаясь отчасти с приведённым выше высказыванием Бродского, отличается от последнего неким мужским шовинизмом. Замечательно, дескать, что есть в нашей литературе красивая женщина с романтической биографией, пишущая к тому же "красивые" стихи. А мы, суровые, умные и не очень красивые мужчины, будем "делать "настоящую литературу.

Очевидная порочность приведённой цитаты не требует критики, как не требует защиты и сам поэт, давно перешедший из разряда литературных персонажей шестидесятнического карнавала в иные сферы и ставший фактом истории литературы. Лошади, как известно, едят овёс и сено, а всякое искусство — бесполезно. Дело в другом. Слепота и невменяемость предложенного подхода свидетельствует о характерном неблагополучии "новой"отечественной поэзии, склонной вместе с грязной водой выплёскивать из корыта Лужников ребёнка. Вышивание, плетение кружев и иные рукоделия, действительно, занятие исконно женское. Но, парадоксальным образом, — в отличие от каллиграфии, фотографии или даже компьютерной графики — оно более сопредельно поэзии: и через искусство живописи, и через первооснову всякой музыки — композиционное умение свести воедино торчащие разрозненные нити. И, самое главное, большинство критиков упускает из виду фактуру материала, на котором свершается означенное рукоделие.

Именно на фактуру Ахмадулинского стиха (упругость, плотность, динамичность) обращает внимание Бродский. Плотность тяжелого бархата противоположна в стихотворении Кушнера ажурным, кружевным, слюдяным или какие ещё там они бывают бабочкиным крылышкам. Вернёмся ещё раз к стихотворению "Роза". Оно является своеобразным центром симметрии, от которого отстоят на двадцатьлет назад и вперёд иные цветы Беллы Ахмадулиной. В первой книжке поэта оранжерейным растениям ("Цветы", 1956 года) романтически противопоставлена естественность "сада" (скорее даже дикой природы, поскольку сад по умолчанию представляется вполне запущенным):

Их дарят празднично на память,

но мне — мне страшно их судьбы,

ведь никогда им так не пахнуть,

как это делают сады.

Цветы эти автору очевидно неприятны, они намекают одновременно и на бескровную утончённость некоего условного "декаданса", и на вездесущую, не менее обобщённую "пошлость" ("сытость","мещанство" etc.):

Их корни сытые жирели

и были лепестки тонки.

Дикий романтический сад, ставший у зрелой Ахмадулиной устойчивым синонимом не только поэзии, но и мироздания (по крайней мере — его обитаемой автором части), подразумевает не только упругость и первозданность поэтической ткани, но и некую безответственность стихотворца. В какой-то степени это стало болезнью её "длинных" стихотворений. Определённая композиционная и версификационная неряшливость, интонационная монотонность — все эти признаки акынства заслоняют порой рисунок на ткани. На смену акмеистической зоркости к деталям приходит нагромождение невнятных автоперепевов. Но замечательно, что весь приведённый набор отрицательных качеств служит в итоге лишь перегноем, тем сором, которого немало в поэтической кухне каждого берущегося за перо. А сад всё-таки есть.

Сказанное имеет какой-то смысл лишь с неизбежными оговорками. К очевидному положению, что стихотворца следует судить лишь по законам, которые он сам над собой признаёт, давно следует сделать существенное дополнение: судить, исходя из презумпции невиновности. То есть воспринимать творчество поэта целиком — и в его вершинных проявлениях, и в низинах, из которых начинается восхождение. Противное — суть следствие одной из глубочайших утопий XX века, комфортной утопии превосходства критика над творцом. Соблазнительность подобной методологии заключается в том, что использование готовой схемы не только несравненно облегчает задачу критика, избавляя от его от необходимости связной аргументации, кропотливого анализа и т.п., но и наделяет его несвойственной демиургической функцией.

Но вернёмся к нашей розе. В датированной декабрем 1996 года поэме "Наслаждения в Куоккале" автор спустя двадцать лет обращается к излюбленному цветку:

...люблю мой кроткий герб, мой слабоумный розан —

в обоях на стене и в ситце на окне.

В этой манифестации любопытна не кокетливая "слабоумность", которая суть очередная констатация приятия мира, но и своей в нём обособленности. Гораздо важнее изменение фактуры материала, скорее даже отношения к фактуре. Ситцевые дачные занавески и цветочки на обоях, конечно же, лукавство. Это уничижение паче гордыни предполагает занятие более серьёзное и монументальное. Развивая предложенную выше метафору, можно заключить, что начиная с какого-то момента изменилась сама природа ахмадулинских рукоделий. На смену плетению и вышиванию пришло ткачество — менее, может быть, популярное и, несомненно, более трудоёмкое ремесло.

В рассказе 1978 года "Много собак и собака", произведении во многих смыслах этапном для автора, есть чрезвычайно важный "прустовский" пассаж. Шелапутов — блаженный двойник, одна из ипостасей авторского расщеплённого сознания — уходит из "надлежащей географии":

"Шелапутов прекрасно приживался в вымышленных обстоятельствах и в этом смысле был пронырливо практичен. Малым ребёнком, страдая от войны и непрерывной зимы, он повадился гулять в овальном пейзаже, врисованном в старую синюю сахарницу. <...> Годы спустя, <...> затаившись в руинах чьей-то дачи, он приспособился жить в чужеземстве настенного гобелена. Это было вовсе беспечальное место: с крепостью домика, увитого вечным плющом, с мельницей над сладким ручьём, с толстыми животными, опекаемыми пастушкой, похожей на мадам Одетту, но, разумеется, не сведущей в Прусте.Там бы ему и оставаться, но он затосковал, разбранился с пастушкой, раздражавшей его шепелящими ласкательными суффиксами, и бежал".#12

Авторский двойник, бежавший из "чужеземства" случайно облюбованного гобелена, рано или поздно становится обречён на созидание гобелена собственного. Потребность выткать гобелен, в который всегда можно улизнуть от маструбирующего на орхидеи вечного оппонента Пыркина, от собственной назойливой тени — столичной штучки Хамодуровой, в какой-то момент стала, вероятно, единственной альтернативой. Отсюда, кстати, некоторая геральдичность, эмблематика визуального ряда Ахмадулиной в творчестве последних лет, восходящая даже не к барокко, но к позднему средневековью.

Труд, взятый на себя автором, требует не только терпения и кропотливости, но и долгого дыхания. Ткань гобелена, чтобы стать пригодной для жилья, должна быть заселена густо и пропорционально. В ней невозможно что-либо прибавить и убавить.Этот ремесло по плечу лишь истинному, уверенному в своих силах мастеру. Грядущее трёхтомное собрание Беллы Ахмадулиной представляется в свете вышесказанного уже не юбилейным многопудьем, но — отправной точкой для нового и неведомого. Для неожиданной Ахмадулиной, понять которую толкователю будет едва ли возможно, разве что попытавшись уйти в вытканный ею гобелен. Либо своевольно изменив масштаб, дабы убедиться в конечном равенстве макро- и микромира.

 

 

Литература:

1. Бродский И. "Зачем российские поэты?.." / пер. с англ. В.Куллэ// Звезда. 1997. N. 4. С. 4.

2. Ахмадулина Б. "Самые мои стихи". М.: Слово/Slovo, 1995. С. 29.

3. Кушнер А. Ночная музыка. Л-д: Лениздат, 1991. С. 70.

4. Ахмадулина Б. Робкий путь к Набокову // Лит. газета. 1997, 22 янв. С. 12.

5. Любимова Т. Литературные облики неосознанного покаяния (М.Бахтин, В.Набоков, Вен.Ерофеев) // Диалог. Карнавал. Хронотоп.N. 4, 1995.

6. Сопровский А. "Конец прекрасной эпохи" // Континент. 1982. N.32. С. 335-54.

7. Ахмадулина Б. Звук указующий. Спб: Лениздат, 1995. С. 79.

8. Ахмадулина Б. "Самые мои стихи". Ibid., С. 29.

9. Сочинения Иосифа Бродского. Том. II. СПб: Пушкинский фонд,1992. С. 294.

10. Сочинения Иосифа Бродского. Том. I. СПб: Пушкинский фонд,1992. С. 163.

11. Parshchikov A. 'Absolute Tranquillity in the Face of AbsoluteTragedy' [Interviewed by V.Polukhina] // Brodsky through the Eyesof his Contemporaries. London: Macmillan Press, 1992. P. 274.

12. Ахмадулина Б. Однажды в декабре. СПб: Пушкинский фонд, 1996.С. 73-74.

 


 

 
ПРАВДА
о Крымском
клубе
ТРУДЫ и ДНИ
АВТОРЫ
ФОТОГАЛЕРЕЯ
ФЕСТИВАЛИ и
КОНГРЕССЫ
ФЕСТИВАЛЬ ПОЭТОВ
ГЕОПОЭТИКА
ЭКСПЕДИЦИИ
МАДАГАСКАР
ГЛОБУС
УКРАИНЫ
ДНЕПР
ХУРГИН
АНДРУХОВИЧ
Мир искусств
Котика
ВЕРБЛЮДОВА
ЗАНТАРИЯ
В.РАЙКИН
ЕШКИЛЕВ
ИЗДРИК
ЖАДАН
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function set_magic_quotes_runtime() in /home/virtwww/w_liter-aaa_44b54048/http/ccc3edd198828463a7599341623acddc/sape.php:221 Stack trace: #0 /home/virtwww/w_liter-aaa_44b54048/http/ccc3edd198828463a7599341623acddc/sape.php(323): SAPE_base->_read() #1 /home/virtwww/w_liter-aaa_44b54048/http/ccc3edd198828463a7599341623acddc/sape.php(338): SAPE_base->load_data() #2 /home/virtwww/w_liter-aaa_44b54048/http/down.php(6): SAPE_client->SAPE_client() #3 {main} thrown in /home/virtwww/w_liter-aaa_44b54048/http/ccc3edd198828463a7599341623acddc/sape.php on line 221