Михаил ЛАПТЕВ   " КОРНИ ОГНЯ "   Книга стихов, продолжение     С о д е р ж а н и е (часть 2)   "Я – последний свидетель расстрелов, даров и измен..." "Отец и дочь – мороз и святость..." "Вечернее солнце похоже на бисексуала..." "Анкин пулемёт прорвал холстину эры..." "Одеяло Германии красное, ветви его..." "Читают Маркса сторожа у башен..." "Когда разжимается время ударом в висок..." "День догорал... Кряхтели пустыри..." "Здесь секундант отсчитывал шаги..." "Раскрывшейся гранёной далью..." "Можоске. Запели веревки..." "Недобрая Москва. Проулки – как кинжалы..." "Здесь слышен только тяжкий шаг солдат..." "В предплечье гипсовом Руссо..." "Напишите мне из ниоткуда..." "Пятистопный анапест пахнет двумястами семьюдесятью четырьмя..." "В городах, похожих на змеиную голову..." "Растут в пещере склизкие цветы..." "А не рвануть ли туда, где считают на мили..." "Сплю-не сплю – как будто точит..." "Как же, как без меня эти дети с глазами убийц..." "Не заколачивай незрячим топором..." "Лермонтов шлёпнут в 37-м..." "Мороз и Трагос. Ночь. Костры. Махно..." "Татарчат покой в мягком кресле и с трубкой во рту..." "Восстало "ро" над миром "да"..." "Безголовые боги схватились в бесполом бою..." "Он не мужчина, – думала она..." "О мудрый и угрюмый чингизид..." "Здесь светлеет волна..." "Глядя в глаза кобре..." "На черта, говорю, эта страстная ярость двуперстья..." "Картины зябкие, карасики мои..." "Сплошь покрыто лебедями-парусами..." "Младенец хнычет ультразвуком..." "И хищь, и лед, и гнусь..." "Прорвать пером бумагу, как голосом – века..." "Ветер дует из окошка..." "Пресный Юпитер злится на лаково-чёрном троне..." "Едет на осле Египет..."   ----------------------------------------------------------------------       * * * Я - последний свидетель расстрелов, даров и измен - утешаю изгнанников в их одиночестве пресном. Никогда, никогда мне не выйти из запертых стен, я живу скитом честным. Меня держат живым, потому что боятся убить: я ведь им непонятен - а вдруг с моей гибелью зв`зды станут меркнуть, и солнце превратится в громадный рубин и отравит весь воздух. Я же их не дразню - я тихонько живу во скиту. Вижу тех, кто, идя за леса, одиночества большего взыщет, мир Назона и Осипа, мир покоя и варварской пищи - когда мясо, как палец санитара, застревает во рту. Дальше, дальше от цезаря, чтоб он забыл про тебя! Хоть боится, а ведь ненавидит. А это чревато. Я б дошёл до Тибета и завел себе там голубят, но откроют мой путь голубята. Так что здесь не опасней. Окраины не предадут. Я - последний свидетель морозов, сексотов и пыток - так надеюсь, что грозен не будет мне Суд! И прибыток к керосиновой жизни - прекрасный мещанский уют.         * * * Отец и дочь - мороз и святость. - Один в них кремень Ругевита, - чем холоднее, тем святей. Штыком на танк, зубами в свастику. Тоскою лагерной повита, о холод, жизнь твоих детей. Труп унесли закостенелый, барак покоен в звёздном сне. Капо приснился кто-то в белом, с сачком бегущий по весне... На самом деле его душат, - бесшумно, четверо, - подушкой. Бушлат с убитого отдали сектанту-доходяге. Дали розовопёрстая Эос уже окрасила в багрянец - вновь в каменном карьере танец с киркой. И - святость. И - мороз.         * * *   Вечернее солнце похоже на бисексуала или на шлюху - лежит и с землею, и с небом. Но мозгляку горизонту и этого мало, и, хоть куда равняться им с Фебом, солнце уходит к нему - читать древние книги с запекшимися в крови длинными названьями. И, поднимаясь наутро, видит себя среди развалин, о которых только что прочитало. И пусть Кифарэд ему показывает красоты живой жизни, тоскливо светилу. Оно вновь мечтает о библиотеках ночи, и сам Аполлон тут бессилен, а мы говорим: холодает...         * * * Анкин пулемет прорвал холстину эры и расстреливает зал в упор. Затворяют окна офицеры, превращаясь в каменный топор. В обороте встать лицом к былому и увидеть ту же грязь и гарь, и упасть в объятия дурдому - не король испанский, что ж - так царь, царь пространств глухих, обледенелых, пяти ям и девяти колдобин. О, мой мартиролог будет так подробен, как стрела в клевещущих пределах! О, мой счёт к былому, как ты страшен! Бормотали "не было б войны", выводили из высоких башен и расстреливали у стены. Прёт Чапай, Суворов марширует, Тверь палит поддатый Калита, и Иван у Времени ворует, и калитка в вечность заперта.         * * * Одеяло Германии красное, ветви его...         * * * Читают Маркса сторожа у башен, у кафедрального собора хмурый граф со свитой скачет, и, горбат и страшен, колдун готовит варево из трав. Я не был здесь 11 веков. И сам не знаю я, какого чёрта глотал всё это время воздух спертый страны, которой правит Иванов. О, я не эмигрирую сюда, в тебя, средневековая слюда, в вас, фиолетовые сумерки схоласта. Я растворюсь и сгину без следа. В моей крови расплёскана звезда моей державы коренастой.         * * * Когда разжимается время ударом в висок, я, словно чубатые, спелые орды славян, скребу амальгаму с зеркал византийских дорог - брадатых пространств умирающего соловья. Клевещущим мраком надвинулась ночь на меня. Двуострой чумою я, проклятый богом-конём, рыдаю по дому, как будто бы есть этот дом и можно доехать - вот мелочи лишь наменять. Откуда мне знать, что повышена плата уже, что смолкнул Высоцкого хрип на втором этаже, что на остановках жестокие песни сирен колеблют пространство, и оси сдвигаются в крен? Откуда мне знать, что товарищ мой станет свиньёй, что суженный вдаль, в перспективу задумчивый жест пронижет меня безошибочным, твёрдым свинцом, что на море схватятся двое - часы и арест? Лишь времени соль мне осталось в пути миновать, - а там, недалёко, меня уже ждёт Телемах. Но сказано всё. И, увы, моя скорбь не нова, - сравнима, быть может, со светом, погасшим в домах. Врублю выключатель - дойду, додышу, доплыву до серой Итаки-Москвы, - той, которой уж нет. О домик, сгоревший на Масловке, встань наяву, - молю я, врубая бредовый, застенчивый свет. Но лампочка, видимо, перегорела давно, и нет Телемаха, и пыль и окурки везде, разит застоявшейся водкой, борщом и говном. И я не пойму, почему не остался в воде.         * * * День догорал... Кряхтели пустыри, брехали псы. Все было ненадёжно. Как мне писалось в этот странный вечер - рублей на восемь за ночь нагорело! Я выключил тогда торшер и бра и подошел к окну. И увидал Россию. И проводы гуляли за окном, и ночь впадала в Кунцево дождём, и страшный, страшный, страшный Млечный путь предупреждал...         * * * Здесь секундант отсчитывал шаги и, обернувшись - что ж, своё я сделал - спокойным взглядом, отходил в лесок, где кутался в башлык озябший доктор, разбуженный на самом интересном моменте сна: как толстая мадам в дверях у дома с красным фонарем, польщённая удачным комплиментом, ему давала скидку на сегодня, что было кстати - мразь из интендантства безбожно медлит с выплатой. Местечко находится на самом гнусном крае империи вонючей. Квартируют в халупе овдовевшей попадьи, купчины Семизадова, раввина и дурня-предводителя дворянства. Полковник замечал - тот не дурак в картишки перёдернуть. Впрочем, чёрт с ним. Сам доктор не проигрывал ему, скупясь поставить жалованье на кон. И, было бы, что ставить! Подпоручик вчера на пьянке младшего состава кричал ему, что он в душе - не русский, что не широк душой. Он нарывался. И вот сейчас стреляется с майором. Две чёрных точки целят точно в лоб. Всё как во сне, но только не проснуться... И сплёвывает семечки денщик: Нехай забавы ищут господа!         * * * Раскрывшейся гранёной далью чернеет космос ледяной, и тонкий холод зазеркалья идет машинною войной. И Пьер несёт копьё Сварога, и Ленский указует путь, и Гамлет мёртв, и нету Бога, и не уснуть, и не уснуть. И Чацкий, напевая в ванной, смывает чью-то кровь с пальто, и тёплый Авель деревянный - отныне мне никто.         * * * Можоске. Запели веревки железобетонных стволов. Рассвет, деревянный, варёный. Костер просмолил рыболов. В палатке его дух Такейо читает Иванова Вяч. и хочет назвать себя Такос, но дремлет палач в рюкзаке. Рыбак насадил на крючок Аверинцева, протыкая ему левый глаз и живот. Страданье торчит в его рту. И мёртвая леска блестит на солнце. Коротенько свистнув, в винтовку воды погрузилась. Такейо грядущим величьем с обрыва глядит на неё и двигает лобиком птичьим. Такейо - грань в инее века. Синантроп назвал себя Нъя, а неандерталец - Пыла-пы. Такейо - кошмар Гесиода. Он думает: жить без Маммоны - не значит ли жить под водой? Ответ знают лишь телефоны, но им запрещает Седой ответы давать... Дальним громом Можоске устало ворчит, и падает с неба солома, и рыба кричит в котелке.         * * * Недобрая Москва. Проулки - как кинжалы. Бульдоги из витрин. Все бредят о Конце. Столица-мусульманка пробежала с чадрою на лице. Метнулась во дворы обиженною тенью, среди заборов сгинула в ночи. Вдали несут гробы. И нету мне прощенья. Кассандра, не ворчи! Я опоздаю к первому трамваю, к автобусу - не все ль равно? Я по моей столице траур одеваю и пью дешевое вино. И если кто-то плакаться мне станет на горечь быта своего, я размешаю соль слезы его в стакане и выгоню его!   май 1993         * * * Здесь слышен только тяжкий шаг солдат по ледяным полям печали, здесь на деревьях вороны кричат, и водоросль вагон качает. Здесь не видны ни Рима серебро, ни золотой плавник Китая, здесь - лишь одно стерильное метро, здесь только доброта литая. Здесь все надёжно, крепко, навсегда, и зябко здесь еврею. И просят здесь простить за холода лишь под конец программы "Время".         * * * В предплечье гипсовом Руссо поёт слепое колесо. От песни голуби горят, и гневно моется Марат. Упал живот угла стены, и горбуны запрещены. Асбест, восстань, асбест, восстань на красно-белую германь! На горизонте - полоса: идут леса, идут леса. Котангенсами простоты бегут большие пруссаки. И по изгибу красных ваз ползут, ползут телеги глаз. И, доедая свой паёк, густые женщины поют.         * * * Напишите мне из ниоткуда: как здоровье, как дела, как дети? Всё - такие простые вопросы, ничего необычного не надо. Давайте жить тихо, как растенья, давайте не думать о тиранах, о войнах и о голодных детях - всё равно умрёт меньше, чем родится. Давайте друг друга пожалеем. Вы расскажете мне о богатой жизни, а я вам расскажу о жизни нищей. Посудачим - с тем и разойдемся.         * * * Пятистопный анапест пахнет двумястами семьюдесятью четырьмя, это гул поездов, это время, упавшее плашмя, это арфы рыданье на похоронах Европы, так и не научившейся водку делить меж тремя, и новейший шлягер уходит, гремя жестью корпуса, чтобы раствориться в пространстве, заросшем подорожником и лебедой, чтобы влёт научиться сбивать лебедей и закладывать мины. Я - последний ответчик за всех согрешивших людей. В тебе замкнуто столько фальшивых идей, столько нежного тмина! Но приходит весна - это значит, пора забывать, это значит - в ботинках валиться в кровать и не думать о смысле. Это значит, пора уезжать, уезжать, это значит, что тучи опять над Россией нависли.         * * * В городах, похожих на змеиную голову, я просил милостыню, в зеркалах, где отражались люди-гиены, я завоёвывал Мексику. Я сгорал на кострах вместе с карликовым Джугашвили. Солнце - мой глаз. Второго нет - он вырван на пытке. Я играю с собаками и детьми и кормлю голубей последнею коркой. Так запирайте меня - я социально опасен!         * * * Растут в пещере склизкие цветы, извечно бледные, не знающие света. Их немоту транслирует ЦТ через угрюмый спутник на планету. И коридоры гулкие пусты, и вдаль летит приказ из кабинета: растут в пещере бледные цветы - пещеру надо выстелить паркетом. И человек идёт из темноты, пещеру осветив своим скелетом, и тянется в карман за пистолетом, увидев бледные и склизкие цветы. Так и пиитам - может быть, поэтам - не избежать ни немоты, ни нищеты.         * * * А не рвануть ли туда, где считают на мили, футы и фунты, где нету загаженных рек? Ссохшийся пряник Манежа и рвотное адмиралтейского шпиля осточертели, как ойкумене - дальтоник-грек. Как отъезд полководца из Северной нашей Пальмиры, - полководца в опале (в опале же всяк - лишь простой человек, небыль, тень), утешающегося былым, обошедшим пол-мира под знаменами цесаря - так в преподлейший наш век, солнце, ты со мной хлеб преломило.         * * * Сплю-не сплю - как будто точит душу мелкая сова, словно сгрызть до донца хочет воспалённые слова. И не знаю я - Великий Образ со стены глядит, или просто плоским ликом пустобожие смердит. И не спрятаться, не скрыться, и везёт, везёт, везёт по дорогам Чёрный рыцарь маленький солнцеворот. И глядит арап далёкий, за спиною шляпу сжав, на приземистые склоки птиц, зверей, людей, держав. Ночь. Внимательно и ново на Москве после дождя. Сплю-не сплю. И стонет слово, по извилинам идя.         * * * Как же, как без меня эти дети с глазами убийц, эти голые ветви, что торчат, как винтовки конвоя? Этот мат площадной, эти тыщи потеющих лиц? И кручу я башкою. Обрастаю зелёным анапестом русской зимы, как водой - Одиссей, как мерцающим временем - Форум. Снятся голые бабы, дурдом и пустые холмы. Я иду коридором черно-жёлтым. В щелях сволоча тараканы ползут, и шевелится пол от мильонов кишащего ада. Без меня, без меня где-то там обрывают лозу короля-винограда. Без меня кто-то линию "а" перекрыл без стыда. Чёрный конь "е4" - как будто война мировая, пункт "д8" - гестапо, пункт "д5" - это ряска пруда... От безделья сыграем? Этот клетчатый быт обстает отовсюду. Видны кровь декретов, расстрелы и обыски. Подпись: Ульянов. И становится тошно. И с чувством великой вины я давлю тараканов.         * * * Не заколачивай незрячим топором мой бедный гроб, о шушенский охотник! Я знаю: Пушкина в расход - в тридцать седьмом. Не помню только, кто. По-моему, царь-плотник. Распутин, Джуна ли... Смешались имена в мозгу, рассохшемся, как архетип Батыя. И я не знаю, любит ли меня шершавая Россия. Наверно, нет. Но как унять сей зуд, сию опалу? О, идёт охота. И вижу, как её в колясочке везут - пускающего слюни идиота.         * * * Лермонтов шлёпнут в 37-м стражей Батыя, Блока два года, как взяли в дурдом, Осип бутылки стал собирать, чтоб хоть как-то прожить, лишь Боратынский рад, что умеет говорить хотя бы по-фински. И примется русский, как встарь, в берлоге сосать лапу. ...Вот и пришел январь, криво надев каменную шляпу...         * * * Мороз и Трагос. Ночь. Костры. Махно. Перун из липы, о, из мягкой липы! И пьют, и пьют, прожектором облиты, вино, и всё давно предрешено. И чех упал в колчаны Колчака, знобясь на злом морозе бирюзою, и поджигали лошади брадою, и раздавала фрукты не ЧК. О нет же, нет, не так, не так, не так! И между утром и чехлом от кресла погибла вера. И любовь воскресла, и софья, и надежда, и пустяк!         * * *   Татарчат покой в мягком кресле и с трубкой во рту. На столике книга, пропахшая цареубийством. А что ещё делать, когда уже невмоготу пить здравье тирана, заниматься дешёвым витийством? О русская лень! - из Лицея в Петровский завод. И как бурлаки, напрягаясь до грыжи, до лишка, нейроны влекут за собою скупую мыслишку - так, смутное что-то: про землю, свободу, народ...         * * * Восстало "ро" над миром "да". Сухая полилась вода из царства сыромятных изб, где пировал соцреализм. Бычачьей, влажной темнотой, огромной, красно-золотой, дышали жабры пра-людей в морях мерцающих идей. Уродам - дом, урядам - дым в чело поручикам скупым. Жирявый голос топоров, смеясь, выкапывает зов из подсознания сосны, из скобок тлеющей волны. Безумье вороном орёт, и собирается народ, переговаривается, как буквы пуговиц отца, и тихо входит ко мне в дом, и объявляет королём меня.         * * * Безголовые боги схватились в бесполом бою, потекли, потекли озверевшие за зиму воды, и, измучены солью, океаны впитали беду их, взыскавших свободы. А во льдах вековечных встают шиши-быши стеной и дышать никому не дают. Занимайся на курсах языков иностранных. И встретят тебя за чертой Чаадаев и Курбский.         * * * Он не мужчина, - думала она. - Я вышла за ничтожество. О Боже! И неужели я - уже жена? И бородой скребёт по коже... А он курил, курил, курил, курил. И вороном над картой мировою простерлась тень от Бреста до Курил. Они лежали и молчали. Двое. Припахивало потом. Муж прилёг на левый бок, хоть засыпал на правом. И снилось мужу - по росистым травам он бегает, как молодой щенок. Как он бежит - вот-вот и полетит! И полетит, не зная о грядущем... Лишь пятна туши утром на подушке, да кто-то там посудою гремит.         * * * О мудрый и угрюмый чингизид! Непонятый, забытый, непрощенный, под сенью крыл империи взращенный, где водкой и бессилием разит, где, вылеплены властною рукой, послушно пляшут куклы золотые... Не ты, - они - наследие Батыя! И сотни вёрст от мысли до другой... И нищий флигель стал дворцом царя - царя умов Первопрестольной, - града мёртвых. Но спит Басманная, молясь Христу и чёрту, спит пьяным в яме. Далека заря! Бессильно мужество... Чадаев! Со стыдом шепнём тебе, потомки и собратья: обломки те старательно собрали... А помнишь ту, что ты подвёл под жёлтый дом? 1984         * * * Здесь светлеет волна, как Антиноя спина, как Лаэрта чело, увенчанное лавром. Гуртом отсюда шли лебеди-корабли мимо гор Тавра. И посейчас кефаль - эллинская печаль, - черно-лаковой амфоры отбитое горло, - грустно слезящийся взгляд обращает назад гордо. Так же и дети в веках будут в наших камнях искать осколок зеркальца ли, бутылки, не зная, что лучшие - те, что закопаны в мерзлоте или в подвале Бутырки.         * * * Глядя в глаза кобре, не достают пистолета. Сгинули, аки обре. Так вымирают поэты. И истопник последний, и распоследний грузчик топчутся средь передней, с неизбывностью русской в добрых глазах пьяных, в пьяных глазах добрых. Им бы побыть ещё - рано, но на ковре - кобры.         * * * На чёрта, говорю, эта страстная ярость двуперстья, чёрных платов угрюмость, Третий Рим, ледяная пурга? Мне б залечь на печи, порости лишаями и шерстью, только без дураков, засапожных ножей - на фига? Этот вопль... Мне на голову словно обрушилась тонна. Эта гниль подворотен, ужасающий русский бардак. Чернокрылая мысль отделяется плавно от тела и, взлетая, парит над вечернею страшной Москвой. Я - пришелец с миров, где пространство восьмеркой закручено. И когда меня Бог перенёс через холод и тьму, я очнулся в траве, шебуршавшей, как будто уключины над осокою озера - и понял тогда, почему. Стало ясно всё вдруг - и от боли виски заломило, и сверлом обжигающим мне через череп прошло. А потом пала мгла. И так мило мне стало на свете, что с морозной звезды донести тебе правду могу. Мне легка эта ноша. Но если глагол исступленья на широкие площади вырвется в треске пальбы, буду биться я лбом о щербатые эти ступени, по которым проносят щелястые эти гробы. А когда успокоится всё, и отделит архангел всех овец от козлищ, и над городом сникнут дымы, я спрошу себя: что делал я в этот вечер воскресный? И отвечу спокойно: я писал. О, я только писал.         * * * Картины зябкие, карасики мои! Вы завербованы для подвигов богами. Зачем вы жалуетесь, что слепые звёзды не любят вас? Беседуйте у портиков! Садитесь хоть вверх ногами - всё равно никто не видит. О, вас никто не видит, дорогие, картины зябкие, карасики мои!         * * * Сплошь покрыто лебедями-парусами Средиземное матернее море, потные тела гребцов на солнце Аполлона бликами играют. Через палубы летучие рыбы перепрыгивают стаями хмельными. Хорошо Средиземное море, пока Посейдон отдыхает.         * * * Младенец хнычет ультразвуком и плачет серной кислотой. Бездарный мир ему порукой - он будет втиснут в ксилофон. И там заснёт, свернув пространство в унылый эллипс или куб, и будет с Временем пасьянсы раскладывать. И будет туп, как перекрученные вены - о, Аллах! - Памира или Карабаха. И на его похоронах надену я железную рубаху.         * * * И хищь, и лёд, и гнусь, и ночь, и жёлтый Гдов. Я больше не боюсь державы холодов. Я жестом оперён, как вольтова дуга. Безумие сторон, косматая нога. И вольтова дуга, и Курская, и проч., хищь, лёд, мрак и пурга, и гнусный Гдов, и ночь. Господь, не вразумляй! - мы просто не поймём. Всей силой покарай, как истребил Содом! Пусть разлетимся на две тыщи областей, и русская жена пусть не зачнет детей! Пусть будут только морось, грязь, и вонь, и гнусь. Пусть кровью я умоюсь, но я к тебе вернусь.         * * * Прорвать пером бумагу, как голосом - века. И не просить у мага черновика. Как, Осип, - бумазейно встречаем Рождество? И жить, и пить музейно - не для него. Он жив, пока мерцает моих нейронов ход, он жив, коль отрицает пулемёт. Но, в общем-то, он помер, и это - дохлый номер: вести беседы с ним - нам, живым. Коническое утро спустилось со звезды, в его луче он умер до орлей высоты, до Эвереста умер, до лун и до планет. И мир ополоумел, что больше его нет. И - чепчик Хиросимы, и устрица в гробу. Шершавая Россия стучит, стучит во лбу. Три года отдавали то, что он защищал, на матах не плясали, когда вошли в спортзал. Боролись с тенью хоку, рапирились с китом, рубили руки дроку и плакали потом. И скорости слипались в цветное ассорти, выламывая пальцы в серебряном пути. Мерцающие толпы слепо-глухо-немых себе избрали толстых торжественных слоних. Ревело пол-планеты безумием огня. Да, больше его нету. Но не для меня. И смех его фарфоровый, голодный, нежный взгляд не выше ли Суворова и всех его солдат?         * * * Ветер дует из окошка, каменистый, марсианский, предвоенный, словно дева, словно пёс на дне котомки. Говорит солёный гордый: я уйду на юг-на север, чтобы шляпки забивать. Говорит будильник небу: я погибну, так как сахар. Ветер дует из окошка, бреет щёки и коляски, генералы маршируют. Говорит гитара другу: приласкай меня, дурак! И голодный кроманьонец, убегая из Рязани от батыева погрома, нарисует Альтамиру и, торгуя в Гастрономе, будет пиво разбавлять. Ветер дует из окошка, злой, ублюдочный, шершавый, и с урода-крестоносца надвигается, как галстук, водка-Бродский, -пыль, -ледник.         * * * Пресный Юпитер злится на лаково-чёрном троне - я отказался пить нектар, грубо богов обидев. Но мне-то что нектар, если шуршит листва под ногами, вянут ломкие травы, дышит утренний холод. Мне-то что нектар, если я всё равно бессмертен? Дайте винтовку миру, потому что - нелепо! Дайте высотку сброду, потому что - ботинок. В Москву-реку вливается галстук миллионера. Боги! Умерьте гнев свой - я принимаю мир ваш, где за чертою мела яйца несут мамаши, где мозги обезьяньи - заживо - на жаркое. Боги, муки Сизифа - что в сравненье с моими? Он поднимает камень - камень летит обратно. Я воздвигаю Землю - но рушится весь мой мир.         * * * Едет на осле Египет, злой, как параллелепипед, и квадратный, как вода. Едет немец на варане, прёт Россия на таране - в никуда, о, в никуда. Всё уж выпито давненько - при бровях да при Черненко. При Андропове - особо. Сколько стоит крышка гроба? Ерунда, всё ерунда. Едем, едем в никуда. Серой лифчик серой бабы, серый офицер генштаба, серый ливень, серый взгляд. Серы пыльные портьеры, даже скрипки тоже серы. Серы прямо и назад. Бес рогатый, черт конвойный! Отпусти меня, запойный, в сахар, в ижицу, в Дали! И, скучая по цензуре, улети же на купюре, пропади в лесу, вдали! Коль в кабак - так обсчитают... По небу козлы летают! - это вместо НЛО? В телефоне чье-то ухо стелет, стелет мягче пуха. Всё ушло, ушло, ушло...

Предыдущая часть книги     Окончание

Предыдущая часть книги

Окончание