Михаил ЛАПТЕВ   " КОРНИ ОГНЯ "   Книга стихов, окончание     С о д е р ж а н и е (часть 3)   "Я бессилен, как зеркало, как провисший шнур телефона..." ПОСЛЕДНИЙ ОСТРОВ ("Здесь губернатор ходит туча-тучей...")" Из цикла "Тени": "Первобытной лежа протоплазмой.." "...и ничего святого не осталось..." "...и не понять, какой ценой..." "Я с вами говорю из ада..." "Как подымали железные ядра со дна океана..." "На просторах родины огромных..." "Я словом набух. Меня можно отжать, как лимон..." "В этой ночи ледяной..." "На орле пролетел всадник Францев, как соль..." "Меня Бог 30 лет по пустыне водил..." КЛАДБИЩЕ (диптих): "Когда холодную куклу, когда-то бывшую телом..." (КЛАДБИЩЕ) "Полупустые прохладные кладбищ аллеи..." (КЛАДБИЩЕ) "Москва эллипсовидна, как орбита..." РЯЗАНЬ ("По небу второму Вербела летела...") "Я - в узловых сплетеньях корнесловий..." "Убийство нежное творит сухой солдат..." "Стены-Батыи..." "Мужество черных хат..." "15 лет прошло, как потерялась..." "Я вырастаю, вырастаю..." "Время года - зима. Время суток - ночь. Тишина..." "Чёрных египетских мёртвых богов гвозди-колени..." "Погода - словно в кабинете у дантиста..." "О, неподкупная тишь, Парижа молчание пристальное..." "Уехал - всё равно, что умер..." "Мышья бумага точит зубки об мясо колодцев..." "Крокодил и прямо едут. Меч на простыне..." "Лыбится чёрный Космос. Бог за моей спиною..." "Я странной ненавистью не люблю Россию..." "И в собственном доме шептаться..." "Цифра 9 поросла волосьём..." "Держава спёрла у пяти шестых..." "Суки из чёрных дружин уползают в колтун "Илиады"..." "Вилка треснула, как репка..." "Жёлтые листья на белом снегу..." "Семидесятых скорлупчатый быт..." "За метафору, раскосую, как восход..." "В позвонках усталого Кавказа..."   ----------------------------------------------------------------------       * * * Я бессилен, как зеркало, как провисший шнур телефона, и мне глубоко наплевать на дряхлое веко Рима. Я целю из "винтореза" в своё отраженье - в эту раскосую бородатую морду. Боже, зачем сотворил Ты меня навеки? Ну почему бы мне не подохнуть, как люди? Ну почему бы мне не пожить, как люди?! Боже, зачем Ты меня сотворил навечно? Мошкою быть хочу, на огонь летящей, бездомным псом, на помойке гибнущим в зиму, - только со всеми! И сердце бьётся всё чаще, воображая всемирную Хиросиму. Мат ленивый кругом да битые стекла, камень за пазухой, ножик за голенищем. Газеты падают мокрые вместо снега, и на площади кто-то на скрипке играет.         ПОСЛЕДНИЙ ОСТРОВ Здесь губернатор ходит туча-тучей - пришел корабль, но никого не взяли обратно в Англию. Грязь на причалах, и моряки на солнышке хандрят. Уже давным-давно потухли взгляды, наскучили и домино, и карты - все только пьют и греются в шезлонгах: отсюда нет дороги никуда. Заплёванные солнечные пляжи покоят дух и расслабляют тело. Часы растягиваются на годы, а годы так быстрёхонько летят! Сажает Пушкин ядерные руки, и Робеспьер играет на гитаре, и Диоген качается на вишне, и воют псы, о, как же воют псы! Через ружьё плывет мохнатый ворон, и курят трубки Библия и прямо. Матрас, и клоп, и примус, и не надо, и пулемёт тифозный, и паёк... И так - до смерти.         * * * А.Ерёменко Первобытной лёжа протоплазмой, булькотя и хлюпая во сне, на подвижной лестнице маразма я займу последнюю ступень. Ниже некуда, - соседи - только сверху. И ко мне, наверное, сойдут то ли Нотр-дамовы химеры, то ль мегеры, страшные, как Суд. А на первых ступенях разлегся, грея пузо солнышком Эпира, ученик любимый пастернаков и сынок любимейший эдипов. Там, вверху, он скалам повторяет, как орал сам цезарь на него, благо, что и цезарь был не цезарь - так себе, цесарка, гоголёк. Ну, а я метнусь из подворотни, и в луче неверном фонаря вы, пожалуйста, не провороньте, как в меня впаяют якоря. Выдавили выпукло и сильно золотом на смальте и латуни: "Не Есенин. Точно, не Есенин. Но, возможно, что-то по латыни." Мною ряд продолжат параллельный, мною цепь замкнут и заземлят. И бабахнет где-то запредельно, коль меня поставят в первый ряд.         Из цикла "Тени" * * * ...и ничего святого не осталось на стогнах с грязью смешанного Рима, - один бурьян да козий кал. Усталость порой неотразима, как бандерша или поэт во славе, которому мальчишки смотрят в рот. Когда твоё лицо в простой оправе глядит в меня с немыслимых мерзлот...         * * * ...и не понять, какой ценой, и для всего ли есть цена, и не понять какой страной угроблен ты, и на хрена. Цена, цена... И право, право! - на первородство, на не встык с эпохой связанный, лукавый, раздвоенный язык...         * * * Я с вами говорю из ада, там, где не выпьешь на троих. Вы не забыли глаз моих и моего больного взгляда? Отсюда чуть видна Земля по телевизору цветному. Здесь не передают рекламу - здесь начинают всё с нуля, - с огня, с пещеры, с колеса, со стула, что собственноручно сколотит гвардии поручик тебе в укор за полчаса. И ещё надо доказать свои права на первородство, и отступает благородство, и ещё надо доказать.         * * * Как подымали железные ядра со дна океана, как шебуршали в дубах густобровою рыбой, помнящей время Садка и скелет Мономаха... Я расскажу эту сказку кому-то другому, кто недопонял величие нашей эпохи, кто не автобус водил, а вола в поднебесье. Я поднесу ему к уху нейтронную бомбу. Слышишь? - спрошу я, - как тикает? То-то, дружище! Это тебе не отыскивать Бога останки в глиняных мисочках бережного Монтесумы. Тяглом московским завою в трубу Галилея - чтобы не мог он свободно разглядывать Космос, чтобы не бились акулы о камни Тибета. Лагерный грязный бушлат на усталом Исусе, валящим сосны на пару с седым Годуновым. Тихие рати Атлантику вброд переходят, но останавливаются перед телефоном, страшно звонящим на весь замороженный Космос. Это звонит стосковавшаяся Пенелопа: гости уже за столом, уже выпита водка, а Одиссея всё нет - где ты шляешься, сволочь! Кони уходят в гитары, маша голубыми хвостами. И Вознесенского Пётр подымает на дыбе, - и воспевает пиит зазеркальное царство, где - ни верблюда, ни ворога и ни ублюдка, где императорам шеи ломают, как курам, где ополчение с пиками прётся на танки. Боже, допой эту сказку холодному камню...         * * * На просторах родины огромных, на заносах снежных кривизне громыхает радиоприёмник, словно бомж, бормочущий во сне спьяну теорему Пифагора, как ребёнок, нянчащий костыль. Он на камнях Русского собора начертал дорогу в Израиль. И потомок казака донского пьёт с жидом у входа в Пентагон. На хрена России Дон-Кихоты? Сапогом! "Испанским сапогом". И летят склоненья и глаголы огненной, мерцающей дугой, словно кто-то добрый и весёлый шибанул с дороги их ногой, будто сектор, распрямившись в вектор, потерял движение оси, и сидит, и каркает на ветке что-то там на языке родных осин. А ребёнок катит по дорожке шар земной - обросший снегом ком, и кричит он так, как будто кошке оба глаза проткнуты гвоздём.         * * * Я словом набух. Меня можно отжать, как лимон, - и я растекусь по бумаге, как жидкие пряди седой Ариадны, всё ждущей у берега ( - сон измятой тетради). А море штормит. - Видно вновь потешает Садко чужого, большого, бессмысленного Посейдона. И злой археолог сгущённое пьёт молоко в стенах Вавилона. И то, что здесь жил Хаммурапи, Ашшурбанипал служаночку тискал - и оба писали законы, - один - для людей, а другой для быков-прилипал, - не сбавит мне тона. Я твёрдо усёк: параллельность кривых - это бред собаки в виварии, и шимпанзе под наркозом. Седой Ариадне осталось ещё десять лет змеиной угрозы. Нас вместе учили похабные песни певать, - такие, какие секли обнажённые нервы, но я растекусь по бумаге, как жидкая прядь, а ты будешь первым. А ты будешь первым, прокрученным между шасси над шахматной досочкой нечеловеческой Спарты. Я сяду на "А", а на "Б" контролёра проси стать мастером спорта. В бульоне Эгейского моря, зелёных Киклад торжественный Патмос тебе не подскажет Бэкона. Но в жидкое время жирафы горят и горят согласно закону Бойля-Мариотта, Ломоносова-Лавуазье, глухим перестуком колес перегона ночного, - читай: полигона, читай: перегара. Месье, вы так бестолковы! Конец и начало никак не вступают в пазу с вихляющейся серединой. Читай: серенадой. И стружка летит от Пиноккио в самом низу сухой колоннады. Меня вычисляют. Меня загоняют в капкан. Я лапу себе отгрызу, вырываясь на волю. Но в каждом квадратике злом фоторобот мой дан, и в каждом он воет, и бьётся припадочным в койке, глаза закатив. Прокушены вязки, слюна - словно в жидком азоте. И мускулы пламени гасит азовский прилив. Садко урезоньте! Он знает, подлюка, где осенние свадьбы играть! Он в "чёрную кассу" пойдёт и дойдёт до месткома. И так это страшно, и так это странно знакомо, что пена, прилив и слюна совместились опять. Есть мысли в пустотах. Они отражают слюду больного сознанья, стучащего в сумерках мозга. В Коринфе тепло, а в Милете - темно и промозгло, и Эйдос - платоновы птицы в нездешнем саду. Сократ пьёт цикуту, поскольку свободен не пить. Бежит Диоген с фонарём по агоре наклонной. Так выжми меня в рюмку виски, как дольку лимона, но только лишь в виски. Иначе не стоит и пить.         * * * В этой ночи ледяной чей-то глаз следит за мной. Чьё-то жёлтое окно каждый раз освещено, стоит мне лишь только встать... Вот оно - опять, опять! Чей-то хищный, жадный взгляд, невидимые лучи... Так неделями подряд. Но молчи, молчи, молчи! Стоит лишь прознать о том, как упрячут в жёлтый дом. Страшно...         * * * На орле пролетел всадник Францев, как соль, усмехнулся нехорошо и сказал: "Изволь", и сказал: "Изволь, я сотру тебя в порошок." Я взмолился: "Не надо!", сказал: "Пожалей, у меня есть жена и мать! Об кого ещё я, бедный еврей, буду стулья ломать?" Но слёзы всаднику не нужны, он пристрелил меня, и, взяв автомат, на тропу войны вышла моя родня. Она расстреляла в небе всех птиц, всех всадников и всю соль, и решил тогда сесть на шприц всадник Францев-король. И он пожалел, что меня убил, что взялся он зря за кнут, но всадник есть всадник, дебил есть дебил, и с мест они не сойдут.         * * * Меня Бог 30 лет по пустыне водил, и от жажды я кровь свою пил, я от голода пальцы себе обглодал, но не понял, за что я страдал. Всё - лишь тот же слепящий глаза небосвод, та же окаменелая соль. Но услышал я голос: "Не хочешь? - Изволь. Но я лучшую дал из свобод. Не зависеть от косного, злого людья, всё идти, и идти, и идти. Отдохни и вставай же, Меня возлюбя, может, скрестятся наши пути". Я сказал: "Господин! Я покоя хочу, мне б в берлогу засесть и писать, а не шляться..." "Тогда обращайся к врачу. Слишком много вас пишущих, блин! Там - шиза, там спина, там - белый билет, а платить не желает никто. Задарма в этот мире ни дьявола нет, деревянного разве пальто. Есть на свете цена за покой и за рост, есть на свете цена и за путь. И одно лишь бесценно - япончатость звёзд, сахар неба, пронзённая грудь. Покорми эти звёзды - они так хотят на столе ночью в спальне мерцать! Истина - лишь в дороге и млеке котят, отражающемся средь зерцал. Ну а будешь сидеть да в окошко смотреть, да содвинутся стены твои! Говорю это лишь из великой любви. О, тебе ещё долго переть!"         КЛАДБИЩЕ* (Диптих)   а) Когда холодную куклу, когда-то бывшую телом, в ящике заколотят и сунут подальше с глаз, забросавши землёю и - для приличья - цветами, и небольшой толпою сев в автобус, умчат, я одинокой аллеей по холодку прогуляюсь в тени каких-то деревьев, - которые, может быть, на гроб и мне предназначены. Если пойдёт хоть кто-то за мной в то ненастное утро, когда я уйду. Весь. б) Полупустые прохладные кладбищ аллеи; ветер гонит листву и засыпает надгробья. Зябко. По обе сторонки дорожки, алея, клёны глядят исподлобья. До сада камней мы ещё не дошли - мы не раса Ямато. На нас больше действуют тени и низенькие решётки. На нас больше действует, если хотя бы просто без мата, нам бы хотя б на час в подобную отрешённость.         * * * Москва эллипсовидна, как орбита, вращающаяся вокруг меня. И мною лично крепко сбиты окраин жилистые имена. Но вот поднялся динозавр окраин, ужаснейший - московский - динозавр и зашагал на Кубу и Израиль. Испанская корона или лавр? Ему до чёрта. Володети хочет краями теми, где наряда нет. Но не осталось уж таких планет, и воет динозавр в глухие ночи.         РЯЗАНЬ По небу второму Вербела летела, но Хорс среброусый заметил её и рысью из верхнего грянул предела, и первое мечет копьё. И первые перья упали на землю - так выросли лес и луга. И из капель крови - озера Мещеры, туманы, просеки, куга. А там, где пронзённое сердце упало, заплывшее, жирное - там встал злой город-карлик, встал город-опала, где гадко расти и цветам. Сейчас там живут МГБисты на пенсии, и тёмные песни поёт молодёжь, и есть в этих песнях такое глухое, что крысой зарю назовёшь.         * * * а) Я - в узловых сплетеньях корнесловий, в кудели дев и в ухищреньях Эдисона. Дают в дорогу мне горячий камень волчонок, лев и радостный Христос. Они не знают, что за поворотом меня возьмут. Что в мире узкоротом густая обо мне расскажет камедь, и будет слушать радостный Христос. б) Я в узловых сплетеньях корнесловий. Пророка за бороду я хватаю, а это - тень в багряном стен отверстье. Всё - только тень, всё - дым, Фата-Моргана. И мускулы угрюмых корнесловий меня задушат, как Лаокоона.         * * * Убийство нежное творит сухой солдат, и пена льётся через край бокала. Пока не встанут и не закричат, начнём сначала! Убийство млечное, убийство-мотовство. И, проходя сквозь преступленья, я мёд выцеживаю в Рождество на знаменитые ступени. Ведёт к ним аркой судорога дуг, и конь, подтянутый упруго, и всадник - обязательно дойдут до преступления, до друга! Лишь только счесть количество травы на предрассветных луговинах, где нету времени - лишь уханье совы да диалог павлинов. Вот - Антисфен-павлин, а вот павлин-Платон. То слушают сову, а то до исступленья когтят друг друга... - вот и пантеон для патриархов преступленья. А там - Елена... Но, как говорят, её утешило немало, что в честь её убийство совершил солдат, и от него она зачала!         * * * Стены-Батыи. Стены сдвигаются в узкий закут. Это - Бутырка Грауэрмана. Порочный замкнут круг моей жизни. Топаю, как по подвалам БД - там только слизни, свастика, мины, беда на беде. Иссиня-красным через сто метров моргнут ночники. Это ужасно - видеть на стенах сырые мозги. Стены сомкнулись. Узкая ниша, и нечем дышать. Где воздух улиц?! Воздуха светлого хочется, Боже! За поворотом вдруг открывается, кажется, дверь. Я подползаю, - передо мной человеко-зверь. Нить Ариадны - только лишь в мифах хвастливых купцов. Ночи нарядны, как разговор поседевших скопцов. Плюну на зверя! Выйду за двери.       * * * Мужество чёрных хат проклятый продолжит ряд бесполезных геройств: бесконечных изгойств. Кто-то прошёл, обронив прекраснейшую слюду. Может быть, это Див, и я у него на следу. Прошлый воскреснул бред. И радостью юных лет - тьмутороканский блван. Хелло! Но пасаран! Хелло, хелло, май френд, всё равно энд.         * * * 15 лет прошло, как потерялась та книжка телефонная и - вот: нашлась. И вспомнить не могу людей, чьи имена записаны на ней. Их не было, их не было ни в жизни. Я их не знал. О, это всё - подделка, мираж, обман, эксперимент Большого Дома. Мы - это не мы. Нас не было 15 лет назад! Иначе б мы запомнили все это! Какие-то Наташи, Тани, Светы... И почерк то ли детский, то ли пьяный - не мой, не мой! А может, это - книжка двойника? - Ведь есть двойник у каждого на свете - он принимает наши очертанья, друзей заводит под личиной нашей, берёт в долг деньги, делает детей... А мы не помним, мы не знаем... Не сжечь ли это наважденье, чтоб больше в жизни не было мороки? Пожалуй, нет, оставлю для забавы: и позвоню какой-нибудь из Тань: "Привет! Как жизнь? Не пьёт ли муж? И скольких родить успела за 15 лет?.. Кто это? - Миша! Неужель забыла? Ну что ж, пока." И всё! Весь разговор. А что за Таня - хрен её упомнит. Вот так и юность после 30 обваливается, кусками оседает. И возникают новые тела, и новый мозг, и новая душа. Нет, мы - не те. Нет, мы - это не мы.         * * * Я вырастаю, вырастаю, передо мною - люди-кобры, передо мною люди-пушки, я вырастаю, вырастаю. Я чёрный парус напрягаю на Патмос, строгий, однополый, пока проныры - бритты, галлы - не занесли сюда футбола. Я чёрный парус напрягаю.         * * * Время года - зима. Время суток - ночь. Тишина - место действия. На задник - фарфор деревьев. Декорация эта под светом твоим, луна, вызывает доверье. Так и хочется думать, что всё - настоящее здесь, что пахал не художник, а Бог - совершенно бесплатно. Только если оденешь литургии с овчаркою смесь ты в цивильное платье, то ещё докажи, что и в самом деле она - пироги выпекает, как почтенная домохозяйка, что ни ухом, ни рылом не замешана в это луна, а тем паче нагайка. То ль Овидий, то ль Бродский. Зеркальные кони ночей, подставляйте же спины - идёт добровольный изгнанник. Он - ни к Богу, ни к черту, ни к смерти, он жив, он ничей, ни лица, ни изнанки. И ему всё равно: нахалтурили тут маляры, или лучший художник был рад расстараться. Всё равно - декорации. Я выхожу из игры. Я хочу реставрации. Не монархии, нет - настоящего и тишины. Время года - зима. Время суток - раннее утро. Стекловатою снег заискрился под светом луны. Всё продумано мудро! Всё обдумано здесь до деталей; забыли одно: наших русских морозов, наверно, главреж не предвидел. И на тракторе - Белла. И мне всё равно, всё равно, что скучает Овидий.         * * * Чёрных египетских мёртвых богов гвозди-колени. Звёздного ужаса пах над измученным сфинксом. Здесь ощущаешь себя червём, разъятым на части, и зарываешься в песок, нагретый солнцем.         * * * Погода - словно в кабинете у дантиста, как предрешённость в пистолете у Дантеса. Я никому тебя, тревога, не отдам. И яблоко бросают с Нотр-Дам.         * * * О, неподкупная тишь, Парижа молчание пристальное. На Елисейских полях ветер гоняет листву. Я обрастаю в тебе гугенотами и жирондистами, я Элюара с Верленом видел вчера наяву. А как начнутся дожди, ветер серую Сену взнуздает. Я повернусь и пойду в занятый мною отель и, бормоча про себя: "Каждому да воздастся!", с ботинками заберусь на свежую злую постель. Пахнут парижские ливни смелой холодной водою, стекшею по желобам на чердачный Латинский квартал. Детище Эйфеля просится к Богу, пока молодое. Грозно - бензином с гвоздикой - разит смертоносный металл. Я проезжал Триумфальною аркой. Я был в треуголке. Слава борца за свободу меня утомила чуть-чуть. Я даже забыл, где ударения делать: полки или полки. Сижу, как божок, скрестивши руки на грудь. Скука. Покорный Париж - словно собака в маразме - делает всё под себя, ночью таится, как вор. Помесью волка со львёнком серебряный мечется разум, и из сотен тысяч глоток - восторженно: "Вив лемперёр!" Стукнуло глухо вдали - словно пушка заряжена мелом. Я по Монмартру иду, как распоследний дурак. Я говорю от лица химер во внимании белом, и гильотина работает. Только не видно, как.         * * * Уехал - всё равно, что умер. Уехал - всё равно, что больше нет на Земле его. А письма? - письма есть мираж, обман и зрения, и слуха. Нам письма с того света шлют, чтоб успокоить. А, быть может, писем и нет совсем, а это только глюки, воображение больного мозга. Мы, как ребёнок, уцепились за игрушку и не желаем отдавать её, капризничаем, хныкаем и плачем. А, может, письма есть гебистская подделка?! О, не писать! Разрезать Землю на два полушарья и Западное выбросить в другую галактику! Мы проживём и так. Никто уже отсюда не уедет.         * * * Мышья бумага точит зубки об мясо колодцев. Нищий кумир хохочет, выдавлен из головы, и, в узлы перекручен, он свистит и смеётся, заблудившись под гневом неповинной Москвы.         * * * Крокодил и прямо едут. Меч на простыне. В однорукую победу целится Кощей. Нижняя спираль Вселенной - лошади в огне, с высшего витка бросают из окон детей.         * * * Лыбится чёрный Космос. Бог за моей спиною в шашки на мою душу режется с сатаною. Сойду с пути провиденья, ведущего к небесам. Сам я с собой отныне. Отныне я только сам.         * * * Я странной ненавистью не люблю Россию. Я ненавижу запах керосина, которым всё здесь отдаёт, - и эти трубы, и кирпич заводов, которые едва завидев, в смертельном ужасе сожмётся идиот. Мне ненавистны Павел и Бирон, и немка жирная, обгадившая трон российский ляжками любовников, императрикс, сославшая в Сибирь тыщ 20 без суда. О век-пустырь, поросший ковылём с терновником! Я ненавижу кровь... Но как мне милы петровы плахи с запахом опилок, ивановы - со свежею смолой! Нить Ариадны вглубь идёт, их минув. Ведет к началу: Петр Вельяминов, - московский тысяцкий, казнён тобой, Донской. Меня к вам тянет, словно бы магнитом, и кровь стрелецкая течет, как битум, как киноварью рукописных книг. Неужто в самом деле мы холопы, и нам ни в жизни не догнать Европы - мы отстаём - на век, на год, на миг. Я странной ненавистью не люблю Россию. Но где рождаться - нас об этом не спросили, что некрасиво, страх, как некрасиво со стороны отцов и матерей. Я вас люблю с такой ужасной силой, хохол и чукча, русский и еврей!         * * * И в собственном доме шептаться, и деньги у Времени красть. А было когда-то 16... На тему о Времени - крест. Табу - на права первородства, на тему "поэт и народ". Иду я седым инородцем болотцем помимо болот. Иду тяжело и угрюмо, сутулясь ночным фонарем, и думаю тайную думу... А честно - вообще ни о чём. О том, что домой ты заходишь подобно слепому вору, что на ночь будильник заводишь в постели, как будто во рву, который копали на совесть и битым покрыли стеклом и кольями... Вот моя повесть. Ну я ж говорил - ни о чём.         * * * Цифра 9 поросла волосьём, из неё вот-вот вылупится гад. Я проткну её железным копьём и уйду работать няней в детский сад. Он колючей проволокой оплетён, и на вышках воспитатели сидят. Цифра 9? Мой тебе поклон! Как сумела ты вернуться назад? Мне по новой уже тебя не убить, даже если ты окажешься стерх. Цифра 9 закричала "Чивить!" и по веткам ускакала наверх.         * * * Держава спёрла у пяти шестых их Рождество, прибавив к своему, тому, что на 13 дней отстало. И вот купаемся в российской лени, сосем двух маток ласковым телёнком. А тут ещё и Старый Новый Год! Нет, столько праздников лишь нам под силу! Мы за бороду держим Дед-Мороза, как избалованные дети, и не пускаем уходить на север, рискуя выдрать бороду ему. Мешок с подарками давно уж пуст - их расхватала по пути Европа, а нам лишь шарики воздушные остались, что так похожи на презервативы. Ну что ж, дарёному коню не смотрят в зубы. Возьмём и это - пригодится. Но вот загвоздка: хватит ли их, чтоб на небо взвиться всем кагалом русским? А если хватит?.. Боже, как тогда испакостим мы небо, матерщиной испишем тучи, передушим птиц... О Боже, не пускай нас в небеса, оставь стоять у бедной ёлки и жадно слушать о богатствах прочих.         * * * Суки из чёрных дружин уползают в колтун "Илиады", чтоб на наклонной агоре Трои опять убивать. Пусть они кровью там давятся - мы их не тронем - не надо, вдруг их далёкий потомок - ты? или он? или я?..       * * * Вилка треснула, как репка, улетела на АКа. Кто-то утвердился крепко с сабелькою у виска...         * * * Жёлтые листья на белом снегу... Я не могу, не могу, не могу! Собраны вещи, съезжаю с отеля и отсылаю слугу. Жёлтые листья... Крутой поворот: то ль из Лицея в Петровский завод, то ль с Бородинского поля под петлю, то ли туда, где - народ. Жёлтые листья... Как очередь за хлебом последним дешёвым. Глаза съедены злобой, работой, заботой, в них - ни аза, ни аза. Жёлтые листья. Последние дни... Кто-то за окнами - мы не одни! Ради Всевышнего, в ночь на субботу ты меня тихо распни.         * * * Семидесятых скорлупчатый быт, Токарева и уютные зимы. Нам хорошо, а у них - Хиросима... Невыносимо! Давай динамит!         * * * За метафору, раскосую, как восход, я отныне плачу медью - слишком часто пускались в ход, обслюнявились, обмедведились. Город-крыса, квартал-нора! Не выдайте! Солдаты цепью идут с утра - меня разыскивает быдло. Я исчерпан, я пуст, я гол, моей головой играют в футбол. Что тебе во мне, быдло? Или другого, похлеще, не видно? Что ж, добивай.         * * * В позвонках усталого Кавказа, в Грузии - в его спинном мозгу я усну, как греческая ваза, согнутый в ужасную дугу. Не взывай: за что же, мол, боролись, лучше-ка отколоти слугу. Напоролись мы на электролиз. Это больно. Больше не могу.

Предыдущая часть книги

Предыдущая часть книги