Антология "Самиздат века"

“ПОЛУОСТРОВ”
(Москва-Крым)

В июне 1992 года в Керчи на древней прокалённой солнцем земле
была создана крымско-московская поэтическая группа “Полуостров”.
В неё вошли крымчане – поэт и художник, даже путешественник
Игорь Сид, поэт и филолог Андрей Поляков и москвич Михаил Лаптев –
талантливейший поэт, безвременно от нас ушедший.

Затем к группе присоединились московские поэты Николай Звягинцев
и Мария Максимова.

Каждое лето группа “Полуостров” устраивает в Керчи форум
средиземноморской культуры – на холмах, где когда-то правил Митридат.
Из Москвы выезжает целый, фигурально выражаясь, литературный кортеж.
В 1994 году на форуме побывали известные писатели Василий Аксёнов
и Фазиль Искандер. Молодёжь устраивает художественные акции
и хеппенинги. Стержневая идея программы – преобразование
Крымского полуострова в “Мировой культурный полигон”,
т.е. арену для апробирования и диалога наиболее интересных
и продуктивных художественных идей.

С лета 1992 по зиму 1994-го группа издавала рукописный литературный
журнал “Ex Ponto” (“Письма с Понта”); журналу был посвящён
выпуск газеты “Гуманитарный фонд” № 9, 1993.
                                                      Вл. Кулаков







ИГОРЬ СИД

* * *

                     Н.Г.

Что-то дамоклово в воздухе слева,
текел на стенах и смута в душе.
Верьте, товарищи: чёрное дело
будет вестись и ведется уже.

– Дальше не нужно про мёртвые души,
дома об этом. А лучше смотри:
хна распускается. То, что снаружи,
великолепней всего, что внутри.

Необозримы рога над трясиной,
дом дяди Сэчмо и чёрный фагот –
эта двусмыслица неотразима
для живописца подземных высот.

Люди, спасённые дедом Маклаем,
стадо в грязи или прайд облаков:
Север – каков он? они это знают,
но никому не расскажут, каков.

Что там летит исполинскою грушей?
Чья это хижина с камнем в двери?
Внутрь опускается всё, что снаружи.
Это глубинней того, что внутри.

Чья на стволах потаённая тяжесть?
Кто путешествует к синей звезде?
Вам обо всём молчаливо расскажут
предки коров в конопляной воде.

1991,
о.Мадагаскар







АНДРЕЙ ПОЛЯКОВ

EPISTULAE EX PONTO

“Дорогой Поприщин, – пишет подруга, –
ненаглядный, милый, родной, любезный!
Здесь, в глубокой Ялте, под сенью Юга
левым боком выходит мне век железный.
И пылится тополь пирамидальный,
и грузин с улыбкою феодальной
провожает взглядом одну москвичку...
Ты ж, моя любовь, перешел в привычку.”

“Дорогая подруга, – пишет Поприщин, –
ненаглядная, в смысле – не глядя, что ли?
Век железный в сумме магнитных истин
плюс кладет на минус, как учат в школе,
столь, бля, гулко, столь, бля, пирамидально,
что вассал с улыбкою вертикальной
пусть брюнетит взглядом одну блондинку!
Ты ж, душа моя, перешла в картинку!”

“Дорогой Покрышкин, – пищит подруга, –
дорогой, уважаемый, милая, но неважно...
Как дитя здесь плачет скифская вьюга,
а чекист чекисту твердит: – Не ваш, но
и не наш город Томис в устье Дуная.
Жаль, воды зачерпнуть нагая Даная
не успела, ибо, совдеп ругая,
пала жертвой моссада и самурая!”

“Догорая подпруга, – пашет Панфёров, –
это ведь я написал календарь-шестикнижие Фастов,
этот недавний мой труд, для тебя написанный, цезарь,
этим и многим другим твое божество заклинаю,
это посланье мое писано болен я был
этой причина беды даже слишком известна повсюду
славой моим ли стихам иль твоей любви я обязан
парус на диво большой ставил и я иногда

* * *

Е.К.

Севастополь размытый, нечеткая Керчь,
самописный журнал-парадигма...
Корешками шурша, извлекается речь
из развалин бумажного Рима.

То ли кроткая ревность к печатным шрифтам
образумила цанговый корпус,
то ли флейта камены пришлась по губам,
то ли ксерокс пустили на хронос.

Все равно, выползая на свет из руин,
не признает авзоний окрестность:
Чаадаев, Дасаев, Кенжеев, Блохин –
где футбол, милый брат, где словесность?

О Давид, нам твоя пригождалась праща
корреляты долбить из-под спуда!
И тупился язык, новой брани ища,
и сдавалась без бою посуда.

Но, предчувствуя привкус грядущих чернил,
занимая в кармане троячку,
сбодуна на дорогу один выходил –
может, строчку ловить, может – тачку.

Смутно помню филфаковский сатирикон, –
буквотерпец и виршедробитель,
отрицая накноканный Бродским закон,
показал мне такую обитель!

Ничего я о том не умею начать
ни заглавною, ни прописною.
В сотый раз, собираясь “растак твою мать!”
пожелать ей, шепчу: “Бог с тобою...”







МИХАИЛ ЛАПТЕВ

* * *

Тяжелая слепая птица
назад, в язычество летит,
и мир асфальтовый ей снится,
и Гегель, набранный в петит.

Молчанье жирное зевает.
Она летит, в себе храня
густую память каравая
и корни черные огня.

Она летит над лесом топким
воспоминания и сна,
летит из черепной коробки
осиротелого пшена.

Она летит из подсознанья
в глухой березовый восход,
и изморосью расставанья
от крыльев глиняных несёт.

 

 

* * *

С запрещенным лицом я иду по сосне,
я иду под сосною.
Телевизор мерцает крылами во мне,
между Богом и мною.
И гиеньего воздуха зреет чугун
в страшной тупости ада,
и горит воробей, дотянувшись до струн
голубого детсада.
Я поглажу его неразменной рукой,
я войду в эти двери,
где тяжелою бронзой улегся покой
тишины и доверья,
чтобы встать и оплакивать смерть воробья,
словно брата родного,
и просить, и молить, чтобы епитимья
наложилась на слово,
точно пластырь на рану. Кричать и стонать:
я виновен, виновен!
О, не лучше ли быть мне слепым, как Гомер,
и глухим, как Бетховен!
Как поставить мне жизнь, словно пень, на попа,
как прозреть сполупьяна,
как узнать, завела ли крутая тропа
во владенья Ивана?
Но в кремлевских палатах – лишь ладан да мох
над обритой страною.
С запрещенным лицом я иду – видит Бог! –
я иду под сосною.

 

 

* * *

Вхожу в распил веков, в тень боли на стене,
в Донского темный улей,
в ужасный коридор, проложенный во мне
оледенелой пулей.
И лунные сады – в палеолит воды,
и волки – на бумагу.
И смутных лет висок протяжен и высок.
Так прячьтесь по оврагам!
А после – листопад, и холод бородат,
и каменна пшеница.
Шеренгами солдат колосья застучат,
и Чердынь будет сниться.

 

 

* * *

Мой убитый отец занимается русским со мной.
Я убил его года в четыре, не помню за что.
Эсэнгэшный встает Парфенон, Парфенон ледяной,
даже воздух от холода кутается в пальто.
Время камни разбрасывать, умерших поминать,
и дрожать оперенью стрелы.
Я иду вдоль по времени, вспять, только вспять.
Эй, орлы, выходи, кто смелы!
Эй, орлы, вы поймите, что это – Конец.
Иль никто не сечет в Конце?
Занимается русским со мной мой убитый отец.
Моя память, ты – грозный концерт...

 

 

* * *

И витринные блестки –
не твои, не мои.
И на том перекрестке –
постовые ГАИ.

Идиотику Кюхле
не терпелось скорей
в воробьиные кухни
и тепло батарей.

 

 

* * *

Я расстрелял под Карфагеном Мандельштама,
я экзаменовал Платона в МГУ
по поводу постройки БАМа.
О Господи, я больше не могу!

Разъят на водород и кислород
июньский ливень. Расхватали машинисты
по семь, по восемь жен крупнозернистых,
и без жены остался лишь урод.

Всего и делать, что совать пятак
в глухую щель спесивца-турникета,
и наслаждаться электронным летом,
и слушать исключительно “Маяк”.

 

 

* * *

Двуличен мед тяжелых пчёл.
И век расколотый ушёл,
так и не выдав свою суть
стрелой, нацеленной мне в грудь.
Цветёт картонная сирень,
мальчишески прохладен день.
И гений вышел на простор,
сжимая каменный топор.

 

 

* * *

Взять покров из глаза рыбы,
там, где лает вдовья сфера,
там, где кучами зарыты
господа да офицеры.

И четыр идет к четыре:
голоса скупой равнины –
декабристы из Сибири,
эмигранты из Берлина.

Все в единый ком свалялось –
крики Игоревых рамен,
отсвет фары, и усталость,
и черкеска с газырями.

 

 

* * *

Лыбится чёрный Космос. Бог за моей спиною
в шашки на мою душу режется с сатаною.
Сойду с пути провиденья, ведущего к небесам.
Сам я с собой отныне. Отныне я только сам.







НИКОЛАЙ ЗВЯГИНЦЕВ

 

* * *

Суета стрекозки, глоток малаги.
Так бывает зябко при ловле моли
В городах с распахнутыми полами,
Где полоска ткани на месте моря.

Мы уже расходимся по приделам.
Позади ракушечник и простуда,
Чешуя осеннего поведенья,
До того робевшего вхолостую.

На пути от острова до Джанкоя,
Где плывут без компаса и журнала,
Полагаешь пробочку и осколок
С одному известными стременами,

Голоса слогов на клочке картона,
Где кричат стекольщики, а за ними
Бесконечный парусник в левом доме,
Голова Германика за двойными.

 

 

* * *

Дарю вам сумерки левее пассажира,
Пустое зеркало, зеленое на нем,
Где, даже выгнувшись, как первая пружина,
Не надо чокаться страховочным ремнем.

Где даже влага с опрокинутых тарелок –
Как будто музыки на ботах нанесут.
Но если выглянуть, то спутники стареют,
Бегут на фары, как животные в лесу.

 

 

* * *

Где фартучек стены засижен фотоснимками,
Заложенная печь и бархатная пыль,
Я вижу городок с огромною корзинкою
И рыжие цветы весенней скорлупы.

Нам так с тобой легко и пусто одинаково.
По плоскости стола прошествовал закат.
Как столбики перил на лестнице Иакова,
Вытягивает свет бутылка молока.

Чураясь мужика архангелогородского,
Ты длилась на горах зеленым колесом,
Где Герцен-Огарев целуются с бороздкою,
Седлая граммофон с иголочкой босой.

Где письменное раз-(топыренными пальцами),
Щекочущими в А-(лександровском саду),
На воду и стекло вагончик рассыпается,
Как башня сентября на пешечном ходу.

Но мачтовой зимой с высоким подголовником
Мне хочется прогнать висящее ружьё,
Как будто бы страна, которая соломинка,
И мальчики бегут за рыжим муравьём.

 

 

* * *

Когда под гору мама с сыном
Спускались против освещенья,
Миндалик утро раскусило,
Вошло в межлиственные щели.

Но голос пятницы ближайшей,
Еще твой запах после душа,
Еще в долину убежавший
Любитель шашек и подушек.

Но за несбывшееся “ближе”,
Боязнь под утро удивиться
В тебя из форточки Парижа
Палил поручик Костровицкий.

Я тоже с этой батареи
Сидящих гладкими столами
Делил на Мнущих Сигареты
И Настигающих Воланы.

Но мне мерещатся палаты,
Бильярдной зелени побеги,
Где всё простукивают клады,
Стена кирпичная робеет.

1990

 

 

* * *

Люблю Рождественский бульвар,
Как спинку пьющего из лужи,
Где чей-то мальчиков Левант
Бежит из города наружу.

Бывает вязаный колпак,
Подобный пасеке фасада,
Бывает, прячется толпа,
Укореняется рассада.

Бывает, ловишь за рукав
Бегущей осени синодик,
Сырую кожу козырька
Над вытирающими ноги.

1992







МАРИЯ МАКСИМОВА

 

* * *

Им не удастся меня убедить
в беглом течении красноречивой строки,
научить вычурным поклонам, изысканной маете –
натягивая среди ночи на голые плечи пиджак,
не прохриплю о согласии на неродном языке.
Мягкая пыль стелется бахромой,
рваный край жизни набухает воровскою пеной,
отвесные скалы лижут взгляда ладонь,
голод скребется черствою коркой по звериному чреву.
Кормчий – отсутствие силы, побег омелы в руках,
гибкое просторечие червленой тяжелой лозы,
скольжение по небритой щеке назойливой медоточивой слезы
подобно полету ангела по стеклянному разогретому небу.
Настоящее дело стелется как трава,
никнет ракитою в лоно лесных запруд.
Зверь, что крадется по следу, знает волчьи права
и не останется там, где его запрут.

 

ПАЛИМПСЕСТ

Новосельем скользя по шершавому краю движенья,
мы восполняем тщедушные игры с тельцами –
золотыми, медными, деревянными и прочими мертвецами.
Так, в стихах позволяя себе быть совершенно косноязычным,
я свожу на нет эффект своего присутствия в литературе.
Съеживаются обрывки мягкой телячьей кожи, разукрашенные письменами,
с киноварными буквами, с завитушками на полях и Давидом, играющим на кифаре,
превращаются в черную пыль, застилающую несуществующие горизонты.
Чтоб потом золотыми росчерками выводили писцы стареющей расы
капризные буквы, поджав капризные губы, стараясь
не разорвать ожерелье из зубов дракона и сиреневых шишечек кипариса,
из лимонных зёрнышек, костяных пластинок и пёрышек попугая.
И мохнатою тенью крадётся закат по лицам,
словно царская дочка на шубе лежит нагая.