"ПОЛУОСТРОВ"
Сборник стихов,
М., “АРГО-РИСК”, 1997

Мария МАКСИМОВА

Муза “Полуострова”, девушка в чёрной шляпе:
голос, не сравнимый ни с кем. ЭФИР.*

 

 

* * *

Тайное слово, как ворон седой,
прячется в дебрях запутанной речи,
в вихре глаголов, осенней листвой
сыплющих звуки на камень сырой,
фразы сплетая в причудливой встрече.

И, задержавшись на краешке льда,
медленно чертит пером непослушным
птица–душа, где бумаги слюда
снова крошится в пролёте воздушном.

Тонкая верность играет, растёт,
мягко крадётся и вновь отступает,
чтоб по уступам кремнистым туда
быстро сбежать, где усердье труда
льдинкою синей под солнцем растает.

Первого смысла затерянный след,
в небе малиновом шар золотистый,
мягкий, как летние сумерки, плед,
кошки мурлыканье, дым сигарет
и незнакомец, чудной и плечистый.

Так возвращается путник домой,
в солнечной дымке, из снежного края –
плащ незнакомый, но голос родной...
Входит в ворота, с собакой играя.

 

 

 

* * *

Когда, как цикламен в снегу,
трепещет жизнь, поёт
и танцовщицей босиком
бежит и воду пьёт,

тогда, споткнувшись на лету,
услыша резкий звук,
мгновенно падает на лёд,
всё выронив из рук...

Я знаю – вещи говорят
на странном языке:
они не станут разбирать,
край чьей одежды целовать,
чья жизнь – на волоске.

Она – растёт, как куст во рву
заброшенный. Потом
на нём раскроется бутон
с горячим, жадным ртом.

Попробуй долго не дышать,
как жемчуга ловцы,
когда она трубит, зовёт
и смерти требует, и ждёт,
как бабочка – пыльцы.

И так легко, к цветку припав,
то плачет, то грозит
и даже крови кислый вкус,
когда почувствует укус,
в нектар преобразит.

 

 

 

* * *

Дёрни за угол платка,
откроется клетка, увидишь –
покатые крыши, голубые казематы в огне,
оплавленные, обглоданные морем раковины-ниши,
уток голодных, плывущих к смолистой корме...
Много рождалось людей,
закрывшихся гипсовым телом,
перекатывающих за щекою ледяной кладенец немоты.
Я разлюбила гадалок, пожары и мысли Бодлера,
птичьи триеры, пергаментной боли листы.
Норы, пустые норы, все прячутся в них без разбору,
в гуттаперчевых нотах находят богемский уют –
кто же здесь дышит, кто кормит разорванным небом?
Белые ставни стучат, черепицы поют...

 

 

 

КАПРИЧЧИО

Ночь со среды на четверг... Что же делать, чем буду утешен?
Спелою вишнею сыплется лето в ладони,
великанов и карликов, и крепость из чёрных кораллов
тушью густою выводят на влажной бумаге.
(Чтобы равными стать, необходимо упразднить промежуток).
Прочь гнёт грядущего, не лучше ли
мастерство рисовальщика Ху, независимость расстояний.
В Цементной Слободке сойдёмся мы вновь
и найдём отшлифованный камень
или косточку персика, обглоданную хрустящей волною.
Вода поднялась, просыпайся, железное сердце
(бальные тапочки пахнут харбинской смолой).
А потом расскажи, где китайский олень, где бумажное небо, –
вязнет в бархатном кашле бесчувственный мальчик-тапёр.
Слышу, треснул рассвет и червивою розой раскрылся,
серафимом обугленным падает ночь на ковёр.

 

 

 

* * *

Им не удастся меня убедить
беглым течением красноречивой строки,
научить вычурным поклонам, изысканной маете, –
натягивая среди ночи на голые плечи пиджак,
не прохриплю о согласии на неродном языке.
Мягкая пыль стелется бахромой,
рваный край жизни набухает воровскою пеной,
отвесные скалы лижут взгляда ладонь,
голод скребётся чёрствою коркой по звериному чреву.
Кормчий – отсутствие силы, побег омелы в руках,
гибкое просторечие червлёной тяжёлой лозы,
скольжение по небритой щеке назойливой медоточивой слезы
подобно полету ангела по стеклянному разогретому небу.
Настоящее дело стелется как трава,
никнет ракитою в лоно лесных запруд.
Зверь, что крадётся по следу, знает волчьи права
и не останется там, где его запрут.

 

 

 

* * *

Зелёные сестры на том берегу
лепечут о лете, растут на бегу.
А тот, кто рыбачил, из тыщи один,
выходит, смеётся, ловец-властелин,
растерянно машет рукой,
и просит, но кто-то другой...
Не то чтоб валежник, но скомканный путь,
где мир разгребает железную жуть,
а брат со сестрою глядят в водоём
и пьяною лютней глумятся вдвоём.

 

 

 

ИЗ ЦИКЛА "МАРГИНАЛЬНЫЕ СТРОЧКИ"

1.

Маргинальные строчки... Вот так начинается день –
с перешёптываний колких, со звонков в полутёмных вагонах,
со строчащих по шёлку иголок простуды, с дрожащих колен –
расплескавшись дырявою дрёмой с бумажных перронов.
Дребезжащий от всплесков глухих фортепьянных ключей,
от голодных пожаров вокзального чёрного клёна –
там рассыпан по воздуху лиственный ржавый ручей,
заметая дождём раскалённые птичьи газоны.
Там начало рассвета щепоткою соли плывёт,
словно дряблое тело качается город нагретый.
И поломанным когтем по коже пространства скребёт
безымянный паломник, беременный косточкой света.

 

2.

Между двумя заточеньями, между осенью жёлтой и чёрной,
есть два состоянья движенья:
одно – возносится в ветре, другое – на дне водоёма.
Между ними – пауза, где человеку не зацепиться,
вниз головою падаешь в листья, не просыпаясь.
Поднимается ветер, воронки и водомёты
вьют из сучьев пылающих, из воробьёв обгорелых
песни ангелов, разбросанные над каменистой землёю.
Не хватает голоса, сырого мяса предчувствий,
голодных событий – по краю рассудка, по кромке
разбросаны зёрна сентябрьского, горького мака,
гудят и роятся в расхлёстанном, порванном небе.
Отец или мать, и сестра, всё равно их оставишь,
мы ближе туда, где гнездятся грачи и сороки.
Гуттаперчевый мальчик, бегущий по краю зарницы,
то ли сон, то ли сеть, то ли палевый, пыльный рисунок.
Первый раз путешествие – вырванный с корнем початок...

 

 

 

* * *

То ли нащупывая нечто незримое, неосязаемое... Глуше, глуше,
чем шелест ушедших душ –
звук неприметный, окраина гула людского –
там, на краю океана белёсого, ледяного
вьется спирального духа горлышко слюдяное,
тонкое, как тетрадь.
Кто-то тщится понять...
Горкой насыпанной клевер на холмике тает,
ястреб кричит, человек о судьбе забывает –
не доверяйся огню, который над морем летает.
Слитно, слитно пиши, не теряйся в раздроблённых лицах,
лучше слогом шурши в обгоревших хрустящих страницах,
легче, легче беги по железному ломтику счастья,
буквы имени пой, не распахивай слово на части.
И попробуй поэтому, глядя на точку одну,
тронув любую из клавиш, посетив любую страну,
услыхать, как смычок раскалённый разбивает чужую вину.
Знаешь, не зеркало, не зеркало, но окно,
слитно одно для другого, по нотам сшитое дно,
ласточка в пламени, говора гул круговой,
где по складам обещаний качает гонец головой.
Так, нашей дрожью, как прежде, всё чертит значенье
неба глубокого, тех, кого любишь, свеченье;
дроби, кубы – не разорваны, смяты страницы,
слитно мелькают в руках провидения спицы.
Хочешь, душа, научиться речистому слогу –
пламя Ансельма возьми в ледяную дорогу,
и теперь, открывая шкатулку, преддверье, порог,
ты живое дыханье, как участь, кладёшь между строк,
чтобы вилось пространство из нитей кручёных, калёных,
известью звёздной скреплялись времён перегоны.
То не хворост горит – вырывается пламя из штолен,
Лето Господне гудит, и трясутся стволы колоколен.

 

 

 

* * *

Это тело, что ждёт и стареет,
пламенеет, болеет, дрожит –
среди ночи, проснувшись, немеет
и как ножны пустые лежит.

В паутине полночной покоя,
где касаются звёзды плеча,
ищет жертвы безумье нагое
с наглой плёткой в руке палача.

Чтобы в жалобе вечной и сонной
тело жадно раскрылось, светясь,
белым коконом жизни бездонной
в чернозёме небесном катясь.

 

 

 

КОМНАТА

Когда-нибудь, верно, здесь вырастут чёрные розы
из почвы сухой, выполняя завет поцелуя...
Недаром же звери кричат по лесам об ушедших,
ногами плетёт безнадёжность тяжёлые косы,
и кажется – в городе ветер шуршит тростниками.

 

 

 

ПРЕДЧУВСТВИЕ

Воздух долгих печалей глотая над стылой водой,
вижу – ты уезжаешь навеки из зябкого края.
Мимо чёрных осин, по дороге, влекомый бедой...
Слышишь ржанье коней, захлебнувшихся воздухом рая.

 

 

 

ДВИЖЕНИЕ

С замиранием сердца слыша уехавших,
в ночь, в непроглядную темень всеобщего, свального гама,
в чужеродную область обличья, ставшего дном для прибывших, –
приветствую вас, не нашедшие торной тропы,
с язвами бессилия на загоревших голенях,
на ногах, с которых не смыта пыль с Великой горы!

Мне нравится это постоянство, эта иллюзия самообмана,
покой и движение поменялись местами, течёт раскалённое пламя:
одновременно – сфера и красный солнечный ветер.
Никто не знает движенья, никто не зрит очевидность,
никто не справится с дымом,
но я люблю пребывать в покое, находясь на месте
и всё же стремительно перемещаясь.
Находясь на краю, на кромке,
я чувствую головокружительное постоянство:
камень превращений, брошенный в стеклянную воду,
резкий звук, застывший в хаосе изъянов...

Движение исключает стоящее за спиною,
движение раскачивает, расслаивает шаткий берег.
Но всё же самое достойное, самое невероятное дело –
по дорогам шумным Китая путешествовать в пыльных одеждах.

 

 

 

* * *

Воздух солёный, как войлок промокший, дымится,
ртутным ознобом дорога всё вьётся за мною –
кто там стучится, случится ли что иль сочится
это из дупел медвяных тяжёлыми каплями время земное?

Душной корицей сыплется в ладанку сердца
кровь костяная, играет ручная, ничья...
В горле пульсирует чёрный канон иноверца –
кокон земли раскрывается раной ручья.





* Аннотация Н.Звягинцева