"ПОЛУОСТРОВ"
Сборник стихов,
М., “АРГО-РИСК”, 1997

Андрей ПОЛЯКОВ

Самый средиземноморский житель “Полуострова”.
Похож на того, кто испугался твёрдой воды –
две тысячи лет тому, на другом берегу Понта. ВОДА.*

 

МИХАИЛУ ЛАПТЕВУ

"Тогда с прохладнейших высот
Мне сбросьте пёрышко одно."

 

Когда наёмный доброхот до хруста вывихнет строку
и скажет "Хватит", и вздохнёт: "Отдали Слово дураку!",
иной предчувствуя расчёт, халву архивного родства
наш автор на язык возьмёт... и выплюнет. Горчит халва.

Недаром – полночь. Спи, пророк, как спит твой кесарь. Но пока
на месте кружится зрачок – боец незримого полка,
зачем с предмета на предмет гипноз внимательный скользит?
Вот медный чайник на плите. Вот стол, клеёнкою накрыт.
Вот шкаф кухонный. Вот стекло гранёное. Вот сам пиит.
Ему сомненье тяжело и тошно пенье аонид.
И впрямь, навязчивый мотив! Тогда зачем, к листу припав,
по капле цедишь, терпелив, кромешной музыки состав?
Зачем не утром, а теперь кровь замораживать до дна?

– Затем, что слово – битый зверь, живёт в огне, но холодна
под кожей красная вода, когда на промысел ночной
спешат, как гончие, уста, почуяв зверя пред собой...

 

 

 

Е.Л.

Что за крошево песенки, нотной соли,
мусикийского полога колыханье?
Ударенье сделай на первой доле,
и больное горло стеснит рыданье.

Как полки сдавались земные звуки.
Где твоя победа, дифтонг-заика?
Выйдет из окопа, поднимет руки,
и возьмёт в полон его Эвридика.

Переспелым громом щекочет память,
синей книгой или щенячьей славой.
Здесь бы и остаться, да как заставить
виршеплёта нежной дышать отравой?

Расслоенье сердца – вот закавыка
и причина тварного прозябанья;
бремя вещих снов твоих, Эвридика,
пепел зряшного света, тире, мерцанья...

То-то взгляд цепляется за пространство
и глотает наживку в виде короткой
юбки. Трудно знать ему постоянство
тех, кто лёгкой походкой спешит за водкой.

...Удаляйся, дева, козьей тропою,
коль свирель не держит тебя, подруга,
эхо взгляда чувствуя за спиною
и внимая песням иного круга.

 

 

 

ПИСЬМО

Привет из Крыма! Я уже бессмертен.
Сейчас – не так, а по ночам почти
уверен в этом. Странные заботы
меня одолевают. Как-то всё
неправильно. Непрочно.
Сокрушаясь,
я вышел с папироской на балкон.
Над кровлями курортной Фиваиды
воинственные крались облака,
готовые пленить нефелибата.
Безумный Понт витийствовал. И здесь
риторика! Переизбыток Понта.
Переизбыток писем на воде.
Тебя им не достигнуть: расстоянье
обкрадывает даже сны... Не спать,
но пить. С другой и за тебя. Так долго,
чтоб постарело сердце. Чтоб всерьёз
полакомить голодную Эрато
смятеньем, страхом, жалостью, виной,
как будто что-то кончилось...
Как будто
прощальный факел слишком начадил.
Как будто плоть достойна певчей книги.
Как будто стыдно обронить слезу,
бежав из-под бульварного ареста
туда, где благородная листва
не трижды облетает в эту осень;
где – верю – город лучший и чужой,
где, если замерзаешь, дорогая, –
в парадных стой, где воздух воспалён,
чуть греет ключ и светятся ступени.

 

 

 

ИЗ ЦИКЛА
"УПРАЖНЕНИЯ В ДИДАКТИЧЕСКОМ РОДЕ "

2.

Загляделся в стакан нерадивый школяр;
что ямщик замерзал посреди
буквокладбища страшного; как на пожар
торопился, сжимая в горсти
свою жалкую лепту – динарий, обол,
безъязыкую мелочь, глагол.

Я сказал: "Посмотри сквозь себя ещё раз,
так советовал некогда Пруст;
это – видишь ли? – памятник пауз и фраз,
затекающих рифмами уст.
Это – просит душа, это значит – пора
наповал напоить школяра."

Он сказал: "Хоть душа не имеет души,
но, наверно, она голодна,
раз способна на миг разрушать этажи
коммунального неба, до дна
осушая посуду..."
"Да что ты, не так.
Ошибаешься, пьяный дурак!

Ты не душу, приятель, имеешь в виду,
это дух не содержит души,
потому, что не знает, за кем я иду..."
Тут школяр улыбнулся: "Скажи
сам, за кем ты идёшь?"
Я заплакал: "На то
из меня не ответит никто.

Собеседники немы, а девы мертвы,
или, может быть, наоборот.
Даже ты, моя тень, не предвидишь, увы,
что с тобою случится вот-вот:
назовешь это Богом, такая беда..."
"Никогда, – он сказал, – никогда!"

 

3.

Научи, ученик,
сам себя показному смиренью
на строительстве книг,
обречённых почетному чтенью.

Затверди свой урок.
Благодарно начни с повторенья
незатейливых строк
назидания и утешенья.

От живого тепла
лишь усилится пыл неофита.
Но кащеева мгла
пролегла поперек алфавита.

Так попался судьбе
на зубок, что ни телу, ни духу...
Безопасней тебе
с корешами купить бормотуху,

спрятать сдачу в карман,
где карбованец, чуждый Харону,
и, наполнив стакан,
круговую занять оборону.

 

 

 

* * *

Продолжение праздника в чёрном стекле,
разлинованный вдаль канцелярский товар –
вот и всё, что служило тебе на земле:
утешение царское, искренний дар...

Ты учился его предавать наугад,
отступая на кухню в потёмках родных,
где хорошие люди, как Парки, не спят,
портвешком пробавляясь... Я сам из таких.

Я и сам выпиваю и сызнова пью.
Виноватую песню тяну за столом,
как, ревнуя высокую душу свою,
путешествовал Лот из Содома в Содом.

Холодок равноправия Божьих вещей
согревает того, кто напрасно поёт;
это значит – мы братья по речи своей,
это значит – словарь в наших венах течёт.

А кто умер от жажды, тому невдомёк,
что любая посуда была глубока,
чтоб случайного праздника сделать глоток.
Для случайного праздника хватит глотка.

 

 

 

* * *

Мне был анальгином вдвойне Аполлон;
негаданный всуе товарищ
играть принимался с различных сторон,
а я полюбил его игрищ –
пуская слюной изумрудный алмаз,
пернатый гусар прогорал как-то раз;
извергнув такого урода,
стремглав отдыхала природа.

За этим процессом смотря наобум,
уверенно сбившись со слога,
не в праздничный траур я дудку обул,
но в пульс одного педагога,
что жил со дня на день, как чуткий сверчок,
пока не сорвал понемногу урок,
доверчиво предал знакомых
детей и зверей насекомых.

Медвежий комарик, щенок муравей,
извольте заслушаться сами,
как он расплескался в древесной траве,
весёлыми рея ногами:
"Не то чтобы вахту я в силах стоять,
но зов долга долго зовёт прозябать, –
грешить приближается нимфа,
грохочет железная лимфа."

А дудке по совести нотный паёк –
сквозь смех она вроде поплачет,
приветливо слёзы подсыплет в платок,
подушку подружкой назначит,
и в каше щебечет, и в чаще горчит,
всего-то себя зарывает в зенит...
Ух, ты ж моя светлая дудка!!!
Судьбы воровская находка.

Ботаника эха твое ремесло,
генетика, в принципе, звука,
недаром нам общее сердце свело
борьбой до последнего стука.
Недаром сорняк, испуская вокал,
цветочные розы топтать поскакал
(прости ему шум нетипичный,
поскольку он редко тепличный).

Оркестр в мозгу осторожно пророс,
арийская ария спела,
чтоб стал ностальгия вполне кипарис
сотруднику милого дела.
Прошу, передайте моей госпоже
всё то, чем я вот объяснился уже,
что творчество – сложная штука...
Пусть будет паскуде наука.

1996

 

 

 

ПОЭТ

На чёрную музыку вышлем дозором
строфу из дождя и травы,
держа говорить драгоценным укором
большое лицо головы.

Запомним деревья и двинем их следом –
пусть светом накатится гром
на страшное место за домом и садом,
как мог бы поэт о другом:

"Из горницы в сени свеча отступает,
сверкает на маковке крест,
и форму, как рифму, себе подбирает
души золотой манифест."

Я взять приготовить куплет Пастернака,
болтать его эдак и так
пытался уметь, но семантику знака
мне нет, не открыл Пастернак.

Товарищ писатель – сердец воспитатель.
Не надо его объяснить.
Я песенный буду ему подражатель,
а он мне прочтёт, так и быть:

"Из комнаты в душу свеча переходит,
душа растворяет свечу,
но ряд операций в пути происходит,
с которыми лучше к врачу.

Бормочутся дрожжи, и брыжжи, и фижмы,
случаются тремор и тик...
Я вынесу всё! Я поэзию выжму.
Я спрыгну сейчас, проводник,

под сильную землю за домом и садом,
под книгу, забытую в срок,
с лиловой грозой, с пионерским отрядом,
с моим языком поперёк."

1996





* Аннотация Н.Звягинцева