"ПОЛУОСТРОВ"
Сборник стихов,
М., “АРГО-РИСК”, 1997

Игорь СИД

Без него не было бы “Полуострова”. Человек
с лёгкой походкой, редко читающий свои стихи.
Поэт, художник, культуролог. ЗЕМЛЯ.*

АПОКРИФ

                                           Андрею Полякову


Оглянусь: за спиной разливается свет.
То ловец человеков выходит на след.
Но не я – человек, слава Богу.
Моё имя завёрнуто в череп коня,
но идущий за мною сильнее меня.
Только дудки! и не шелохнётся стерня,
когда я уступаю дорогу.
        Я свиваюсь в клубок: бы не видеть, как тот
        ОТКРЫВАЕТ ГЛАЗА – так варан привстаёт,
        чтобы дротиком кануть вперёд.

Бы не шизым орлом, бы не волком кружа
сирым полю по русскому: пришлый ходжя –
не хозяин магнитному полю.
И колун, что палач прислонил под компас,
развернул в кругосветку мой ноев карбас:
карусель, карусель! это радость для нас.
Присмотрись к моему карамболю:
        или спелой грозой шелестит Ватикан,
        или жгучая правда палит по митькам,
        или Поль с кем-то крутит стакан?

Просто голый курган, где сползает, бранясь
на церковнославянском, ужаленный князь.
Пустяки. И ни мандель, ни гандель,
ни тристан изо льда не способны принять
крутизну низложения: Так нашу мать!
А собачьим чертям ни к хвосту исполать,
и гиббону с его пропагандой.
        Или вот он, поэзии бронзовый век?
        Или чёрные солнца, что бьют из-под век.
        На ногах не стоит имярек.

Вот опять начинается с разных сторон.
В эти годы ни волк, ни варан, ни гиббон,
но ходжя подступал к Сталинграду.
Спрячь ладонью руины в волшебном стекле.
Лишь бы город Итиль на ночном Итиле,
чьи истоки туманны, а устье во мгле,
засыпал. Бы взахлёб, до упаду,
        но писалося Нестору. Бы про родник,
        летописец к которому жадно приник,
        не вместить бы написанных книг.

Но, разумный хазарин, я прячу себя
в лошадиных костях. Здесь, куда нас судьба
занесла, мы совсем не скучаем.
Кыев Град отдаляется, а сталинград,
как старинная битва, живёт напрокат,
но в печальной Тавриде с тобой говорят
Гандель в шляпе и Мандель за чаем.
        Только чей ещё голос приходит извне?
        Кто бредёт, разбросав как бы письма ко мне –
        семена по небесной стерне?

То идущий за мною идёт по ножу.
Уступая дорогу, я молча спрошу –
к т о любимец богов, и когда нам
повезёт? И надолго ль, спрошу я; доколь
вынимает мне жилы невзрачная боль
репетицией ада? Вглядись в карамболь:
будь орлом, сирым волком, вараном,
        будь Тристаном! Сглотни подступающий страх.
        Да, ловец человеков выходит, но ах! –
        человек не стоит на ногах.

1992








ПОСВЯЩЕНИЕ


Прелестна женщина. Их две;
а в графском парке филомела
в такой возвышенной листве
звучит, что в этом всё и дело.

Спи, спи, художник. Эпиктет
учил не корчиться от смеха
и боли. К Богу не хотеть
вотще, и умереть, как эхо.

И я вскричал тогда: прости,
но чем же так тошна свобода
в реестр отстёгнутый войти
и Господа, и Гесиода?

Молчал мыслитель. Ученик
к святому бледными в печали
челу остывшему приник
устами, и друзья молчали.

Но я неистовствовал: – Где
границ познанья страшный сокол,
чтоб рыбам мыслился в воде,
как дух аквариумных стёкол?!

Рассказ философа был тих,
но был всё тот же: спать, художник.
Сложить вибрирующий стих
в себя, как перочинный ножик –

барокко выспренняя речь
скупую не оставит шанса
навеки готику рассечь
на нищенство и ницшеанство.

О, завтра в кайф тебе слабать
псалом, и горшую рениксу,
дерзай! Но в вечный наш шаббат
душа обязана лениться.

Столь сада сладостен шатёр,
зачем же в холод этот ранний
тебя выносит на простор
тираннозавр твоих желаний?

И если ржава неба жесть
и легион бескрылым имя,
успел зачем ты пересесть
на зверя с перьями гнедыми?

Теперь лететь что было сил
назад, но сточенной подковой
зачем при жизни попросил
разрезать сад средневековый?

Ведь по ножу ты не пройдёшь
в рассвет, по направленью к дому;
но соловьиным эхом дрожь
бежит по лезвию любому.

1995








МРАМОР

                                           Марии Максимовой


Дорогая редакция! Смысл бытия
отстраняется к чёрту. Серебряной чести
сякнет горний источник, а значит, и я
равен только себе. Ключ в условленном месте.

Там, за дверью, детсада военный денёк, –
в рыбный день позволялось лягнуть патриарха, –
и Юркадий Гайдарин, ползущий без ног,
и Дантес, о котором писала Петрарка.

Меня потчевал свежим раскассом Демьян
на Беседах любителей рюсскаго слова,
чей кунсткамерный штиль, как от Тришки кафтан,
вынуждал зимовать в словаре бестолковом.

Нарастание шума к четвёртой строфе
замедляется, если, совпавши однажды,
предрассветный столбняк и Траянов трофей
обессмертят границу экспансии жажды.

Ключевые слова: эксклюзивный конклав,
клавесин, клавикорды, сумятица клавиш.
Но, два фунта за муфту под котик отдав,
золотые слова не поймёшь, не расставишь:

лишь на уровне глаз протекает война
раболепного гипса и сотканных трещин –
это Муза лебяжую песню должна
расколоть на цитатник и личные вещи.

Только девка молчок, значит, время пришло
подытожить урок расплевавшихся с жизнью.
Но отчаянью и нигилизму назло
мне был задан здоровый заряд оптимизма.

Жизнь идёт, и горит лейкоцитами гной,
и уводит рокада подругу плохую,
чтоб, исторгнув лопатками ключ заводной,
не сподобился сбросить доху на меху я.

Дык запомнимся в мраморе, в файле "max.doc",
а заветную лиру расстроим как прежде –
я найду тебя в Русте, уползшем без ног,
но салют отдававшем германской надежде.

Ключ под ковриком, Маша! Бери-не-хочу
грозовую отгадку кремлёвской эпохи.
Не сочти, что в бреду – обращаюсь к врачу
вместо пули, влетавшей как муха при вдохе.

Так от леннонских горок к предгорьям трусих
скалолазка моя прозревает на карте
заповеданный курс. И, как собственный стих,
ненавижу январь и мечтаю о марте.

Укрощу ли пиявкой поганую кровь,
распускаешь ли хвост на карнизе былого,
но в вороньей слободке сойдёмся мы вновь
понимать срамотой окрылённое слово.

Дорогая редакция смотрит в окно.
Подозрительно белый, свет льёт отовсюду
молоком Воскресения – мне всё равно,
для чего я снабжен резистентностью к чуду.

После кофия выйдем на дивный пустырь,
где блистает, как пена, створоженный воздух.
Холод выпал в осадок. И мой поводырь,
зябко кутаясь в тело, расспросит о звёздах.

1996








ГОЛОС, ЛОГОС, ГЛАГОЛ...

                                                                  Ивану Жданову


Голос, логос, глагол, – глоссолалило в зыбке дитя
и взмывало над миром, врождённые вихри крутя.

Циклопическим жестом на синее и голубое
разделив небеса и моря, мы валялись без сил
герменевтами – и афронтистами в поле прибоя,
но старик де Куллэ нас заметил, и благословил
Древо Мира – пустить корневые побеги: в бесцветный
параллельный мирок, вызревающий в магме под Этной;
к стимфалийской личинке вскипевшего камня! И Жля
колесит, лесостепи на зелень и зелень деля.

Либо так: погрузясь в отрицательный конус Аида,
я сказал: виноград. Кубистический усик, меандр,
эмбрион Лабиринта, Фессалия, но Фиваида,
концентрический страшный квадрат Митилены.
                                                                         Стоп-кадр:
в огнедышащей впадине, в радужке бедной киклопа
на бескрайней спине в Новый Свет отбывает Эвропа,
и вдвойне сиротливый по громокипящим морям
ворочается Кадм возжигать Вулканалий-байрам;
за кадящим Синаем, где лава скрижалей разлита
и тузлук бороздит золотой чермноморский балык,
возводящая в куб глинобитную песню термита
полновесная Кааба тощий вминает кадык
басурманства. Саманные фразы дувалов.
И дублёный джихад, как земля обожжённая, ялов.

И всё дальше уходит от материка материк.
Но всё так же послушен муслим и Протей многолик.
Так же волосы рвёт в электронном беспамятстве Гера, –
то, как Вейсман, завоет от жажды испить из кратера,
то алёшкиной лягвой во льду замирает зимой.
Ностальгия рисует благие картины: мы вместе.
И неясно лишь, кто мы такие. Уже на подъезде
к мегаполису что-то не так. Подлетаем домой:
вдоль проспектов простёрт – не спасёт РНК-транскриптаза! –
шестилапый отважный костяк довербального джаза,
позвонки трёх столетий, нацеленный в сердце укол.
И всё так же взывает дитя: голос, логос, глагол.

Канонический текст тем и гадок, что ткётся сегодня,
накануне конца; Дорифор, пустячок пирамид
и сухой Баальбек за отсутствием Гроба Господня
неподсудны Патристике. Но – вне догадок – парит
шестиджазый, в цветах, континент над воронками ада.
А внутри, как дорический ордер, стоит канонада.

Чёрный камень в стене – это как бы попытка сложить
копьеносные крылья и новую песню сложить:
как бы орден за родину, вмиг исполняется Мальта
патентованного колченогим Гефестом гештальта:
механических слуг, механических слуг, механических слуг.
(Всё же лучше финифть вместо медных быков для Ээта,
и разгневанный царь отзывает триеры, узнав,
что коварная дщерь, разбросавшая membra poetae
по реке Океан, вновь брюхата). И век-волкодав
просипит: сингулярным от вас ухожу коридором.

"И ЗАТВОРЫ ВОЙНЫ СОКРУШИЛИСЬ ЖЕСТОКИМ РАЗДОРОМ".

1993








* * *


В час коменданта, воздвигнув чертог чернозёма
над саркофагом бесславно почившего дня,
кань на площадку, где рыщет запретная зона,
в гордый каньон переулков, не помнящий дна.

На перевалах чумные кошачьи аулы
празднуют ночь. Хороводы и сухость во рту
будут расти, и карнизов иссохшие скулы
сводит от жажды испить до глотка черноту.

Гулко зияет с твоими глазницами вровень
мёртвая боль опустелых присутственных мест,
и сквозняком притворяется в проруби кровель
из путешествий души залетевший норд-вест.

Шар антрацита взойдёт отрицанием солнца
здесь и кругом. В эпицентре помашешь рукой –
и возвратит голубые зрачки кроманьонца
угольный пласт, по надбровьям скользящий рекой.

Город, оглохнув, – ведь морок в хрусталик обрушен
и по сетчатке палит абразивная пыль, –
тихо нырнёт в краевые, нейтральные лужи
или крылами зажмурится, как нетопырь.

Тот же скиталец, что очи горе преподымет,
шагом последним подаст неискомый ответ:
крыши на ртутной подушке плывут, а под ними
города заново нет. И глядящего нет.

1989





* Аннотация Н.Звягинцева