Стихи разных лет

***

Бледно-зелёное горе, как руки русалок,
воздухом стало холодным и влажным.
С голубем маленьким белым бумажным
выхожу,
и его отпускаю устало.

И смотрю, как он, с ветром сдружась,
поднимается в серый простор,
и на миг ощущается связь,
и на миг прекращается спор.

Он белеет неслышно,
пока дождь перестал на мгновенье,
и торжественно-скорбен его неумелый полёт.
Как ему одиноко! Вот и замерло дуновенье.
В серо-зелёное зеркальце лужи
медленно он упадёт.
Под ноги дворнику.
Крыши в яснеющем небе,
как могильные плиты бордовые... И никто
не ответит: зачем должен думать всё время о хлебе я?
И зачем я родился, и погибну – за что?..

1980

ЗАВЕТНОЕ ЖЕЛАНИЕ

Я хотел бы стать Драконом,
огнедышащим весьма.
чтоб гулять с приятным звоном,
леденящим, как зима;

чтобы крыльями стальными
в солнце яростном гореть.
чтобы жёлто-золотыми
зенками на вас смотреть,
чтобы, улыбаясь в счастье
меж весёленьких дымков,
обнажали все три пасти
ряд ужаснейших зубов!

Хорошо быть трёхголовым!
Я сказал бы вам тогда:
“Если кто обидит снова,
я не знаю, господа...”

***

По ночам, когда я в комнате один,
сытно в ней мое гуляет зло, –
топает, вздыхает тяжело,
лезет из сознанья, из глубин...

Закрываю двери на засов,
затыкаю щели на окне,
нечего мне прятать от воров –
от кошмара спрятаться бы мне!

Зажигаю лампы в сто свечей,
все огни моей ночной тюрьмы,
только зло при электричестве страшней,
и видны все закоулки тьмы.

И тогда мне хочется кричать:
“Боже мой, ведь я не так уж плох!”
Зло смеётся: “В том-то и подвох –
надо и за малость отвечать!”

Надо и за малость отвечать.
Карлик, волосатый исполин –
зло сме–тся на моих плечах...

Как мне часто хочется кричать
по ночам, когда я в комнате один...

БЕЗОБРАЗНЫЙ СОН НОЧНОЙ

Как пугает, как пугает
безобразный сон ночной...
догорает на проспекте
одинаковой свечой;
бесконечно отдалённый,
словно звёзды в высоте,
он проходит серым звоном,
проникающий везде.

Твой рукатый, волосатый,
полосатый Херувим –
он ни пулей, ни лопатой,
ни зарей не уязвим.
Прыгнет, шмыгнет чёрной жабой
где-то в самом животе
и замрёт вверху прорабом
на строительном мосте.

Прыгнет, скокнет, ожидаем
весь в огне и весь в броне;
снова жирными руками
он копается во мне... –
преклонись перед величьем
и признай, что ты – говно,
и тогда я богом птичьим
отпущу тебя на дно.
И, собрав остатки лёгких,
я сиплю ему: не на...
Я встаю в своей коробке,
размотав остатки сна.
Одеваюсь, умываюсь,
быстро чищу пастой рот,
достаю щепотку чаю
и пайковый бутерброд,
и к работе, точно к бою,
электричеством дыша,
вот – в одном строю со мною
люди некие спешат...

***

Приятным летним вечером
на лавочках народ:
толпится – делать нечего –
старушек хоровод,
сидят и двое мальчиков,
в весёленьких рубашках.
Хохочут двое мальчиков
в рубашках нараспашку.
И мутными глазёнками
аж юбки шевелят,
и толстыми губёнками,
небритыми усёнками
губасто матерят.
А рядом баба пьяная –
вся личность в синяках...
А липа-то медвяная,
цветёт – ну прямо страх...
А вечер итальянится
и наполняет сквер,
где вс– это и тянется
поскрипываньем сфер...

***

Отчего ж во мне такая
мировая скорбь?
От того, что вырастает
за плечами горб?
От того, что жмут ботинки?
От того, что люди – свинки?
От того, что не приходишь ты ко мне?
Или от того, что быть войне?..

А вообще-то у меня – весёлый нрав.
И я, конечно, понимаю, что не прав.
И, перед падением скользя,
знаю, что без этого нельзя.
Всё же хоть и чадно, но горю.
Да и то... Спасибо говорю.

***

Я никогда не появлюсь уже
в той комнате на пятом этаже.
Я больше никогда не появлюсь
в той комнате, что знаю наизусть.

В квартире, где, еврейший из евреев,
пел русские романсы Тимофеев,
там, где Лямпорт – несправедлив и груб –
планировал литературный клуб...

Здесь, у окна, где я когда-то жил,
где ночи за стихами проводил,
шумел, шумел – почище взрыва газа –
великий кривоносый Карамазов.

Большой Егоров – робкий, как подросток,
Сапожников с улыбкою кривой,
и женщины, которых так непросто
перечислять. Ведь нужно по одной...
Они входили в узкий коридор...
А вот и я несу какой-то вздор,
четыре музы на двери теснятся.

Но я не там и знаю наизусть –
я больше никогда не появлюсь...

1998

***

Наконец, я ушёл. Он остался с тобой.
Ведь остаться ему – пустяк...
Слишком громко считает будильник мой,
оттого не уснуть никак.

А ты счастья такого сама не ждала,
и я рад, что остался он, рад!
По горошинам время бежит со стола,
слишком громко минуты стучат...

Мне тоскливо немного... но лишь оттого,
что я сам не любил никогда...
Ах, проклятый будильник, не бить же его, –
вечно спать не дает ерунда!

***

Серый снег на листьях жёлтых,
чашка чая на столе.
Этот пункт, куда пришёл ты, –
бледный луч на круглой мгле...

Чай, плита, бельё над нею –
отодвинутая тьма.
За окном оцепенела
неприкаянность сама.

Здесь мои координаты.
Вынь затычку, и тогда
булькнут имена и даты –
уходящая вода.

Не на службу ли ушёл ты?
И остались на земле
серый снег на листьях жёлтых,
чашка чая на столе...

1993

***

Помню, когда ёлку убирали,
становилось в комнате просторней.
На столе войска маршировали
с флагами из мятого картона.

Кровь лилась и прогибались латы,
полководец жив моею волей –
я ему и Бог, и император,
до тех пор, пока не думаю о школе...

Но всегда каникулы кончались,
а моё ученье начиналось,
и солдаты тихо улыбались –
их проблема эта не касалась...

1992

СОНЕТ 89

Судьба – как лёд, как лёд – хрустальный скол,
не уберечься от твоих пощёчин,
нет, мой бумажный череп слишком прочен,
не то б он раскололся и расцвёл.

И ночи одуряющий укол
впивается и отпустить не хочет.
Дня больше нет, а есть движенье к ночи,
и мячик сердца: здравствуйте, футбол.

Отчаянье, отчаянье, провал.
И замок мой – холодная кровать.
Галлюцинаций угольная гарь...

Культяпкой в небе месяц помахал,
он мог в чужие окна наблюдать
чужое счастье – как цветной фонарь...

1983

НЕЗНАКОМКА

Ну вот опять, как будто не было...
И с малых букв не начинали,
как будто в треснувшее небо мы
ещё глаза не подымали, –

ко мне опять приходит старое,
давно осмеянное мной,
с тоской дешёвой и гитарною
накатывается волной.

И то ли заклинанья жалко,
давно утратившего смысл...
Я повторяю, как считалку
или приснившуюся мысль,

и напеваю по обрывкам,
и строфы путают места...
Я ненавижу их попытку
всего меня перелистать!

Но вот опять: “пройдя меж пьяными
всегда без спутников одна
дыша духами и туманами
она садится у окна”

И веют... знаю, Кем закован я,
куда меня хотят увлечь...
Ещё бы ладно – бред знакомого,
а то ведь признанная вещь!..

СТИХОТВОРЕНИЕ О ТРАВКЕ

За два дня листочки повылазили,
тут же и цветочки расцвели.
И бессмысленное сердце радо празднику,
радо обновлению земли.

Рады травке многие и многие,
мертвецы – не только что живые...
Радуются солнышку безногие
и безрукие глухонемые...

И от радости такой кричать бы:
для чего опять, опять расцвет,
если ничего тоскливей свадьбы,
ничего страшнее жизни нет?!

Детки бегают; а мне приснился
нынче неприятный сон,
будто бы я в Ужас превратился
под зеленый шум и перезвон.

... В ядовито-зелёном раю
я лениво поворачиваю хобот:
чёрный, свежевыкрашенный робот
робко постучался в дверь мою...

1986

ПЛОХОЙ

У меня восемнадцать рогов,
и глаза у меня на затылке.
И ещё не хватает мозгов,
да и руки похожи на вилки.

И ещё – нет бровей и ушей.
И совсем не блестящие зубы.
Но хоть правда, что ем я мышей,
я зато в разговоре не грубый.

От меня отказались давно
и друзья, и враги, и родня...
Я плохой, только вы всё равно,
всё равно полюбите меня!

1986

***

Брожу ли я вдоль улиц шумных,
читаю, пасквили пишу,
учу детишек неразумных
или врагов своих крушу,

весь день я ерундою занят,
а мне бы делом заниматься:
лежать, обнявшись, на диване
и целоваться, целоваться...

Но так как ты жена чужая,
а от других меня тошнит,
ещё я моль уничтожаю,
чем скоро стану знаменит.

1987

***

Я работаю в школе учителем.
Здесь же ходит солидная кошка.
И размер её очень значителен, –
просто брюхо на тоненьких ножках.
Знает все закоулки секретные,
на завхоза похожая в этом.
И уже она стала трёхцветною,
порыжев от мастики паркета.

Но почти незаметно, утробное,
от словечка немецкого “brauchen”,
в ней нездешнее что-то, недоброе,
вроде шрама огромного за ухом.

Так и ходит наглядным пособием
в коридоре сама по себе...
Словно жизни далекой подобие
и задачка не по тебе.

БЕЛАЯ СОБАЧКА

Я иду – весёлый
пионервожатый.
А за мной толпою
топают ребята.
С рюкзаками, компасом,
и в кармане – карта, –
вот таким вот образом –
полные азарта.

До воды дошли мы,
радуемся, скачем...
Видим:
утопили
белую собачку.
С тяжестью на шее
прямо в речке Истре...
И бежит над нею
слой водички быстрой.
Голова почти на дне,
но из глубины
виден хвост её вполне,
и лапки видны...

У меня значенья
дети вопрошают.
А её теченье
медленно качает –
и молчу, подавленный
этою картиной...
Будто сам удавленный
речки посредине.

И иду я мимо –
пионервожатый.
А за мною следом
топают ребята.
С рюкзаками, компасом,
а в кармане – карта.
Вот таким вот образом –
полные азарта...

ЗВЁЗДНЫЕ ВОЙНЫ

Проходит время, детки
по-прежнему шумны.
Их танки и танкетки
идут тропой войны.

Я по двору шагаю.
Во мне пятнадцать дыр...
В войну они играют,
а не в “борьбу за мир”...

***

Я отказываюсь видеть жизнь такой,
какая она есть.
Я отказываюсь спать и есть.
Но хотя все меньше ем – всё больше сплю,
вижу жизнь иной,
и шепоток её ловлю...
...........................................

НА ВЫСТАВКЕ ШАГАЛА

И люди выходили,
садились на животных,
и ездили по залу,
и прятались в углах.
Старушки их ловили:
“Не трогайте руками –
от этих красок будут
мозоли на руках.”

И я ходил и ползал,
и говорил: “Не надо”,
и я молчал: “Не надо”...
Ведь много было их.
А сам ѕ как будто с козел,
как будто бы оттуда,
как будто бы и сам я
то красный, то жених...

И каждая из женщин
казалась беззаботной.
А все мужчины были
невежливо умны...
А после, у подъезда,
прохладою налитый,
катался я, как шарик,
от лапок тишины.

ХЛОРЕЛЛА

Я выращиваю хлореллу.
Это очень приятное дело.
Я не думаю о хлорелле.
Я держу её в черном теле.
Не кормлю её по неделям.
Удивительно, в самом деле...

А хлорелле в стеклянной баночке
на еду глубоко плевать.
И вы можете даже цыганочку
возле банки её танцевать:
равнодушна она к упадочным
человеческим существам.
Для неё лишь одно загадочно –
как я кушаю по утрам.
Ей не мяса и не яичницы –
ей бы солнышка из окна...

Что смеетесь, двуногие хищники?
Вы попробуйте, как она!...

***
                              О.Б.

Ты будешь моею женой.
Я встану пораньше с утра.
Навалится время стеной.
Проспал на работу вчера.

И денег бы надо достать.
И всё, всё не как у людей.
И как ещё хочется спать –
без слов, без любви, без затей..

Пью чай. И скорее бегу.
Нелепый же я человек!
А улица снова в снегу.
И сыплется, сыплется снег.

***

Ветер спрятался от холода на крыше –
и милиционерам не достать.
Детям снится – кто-то белый вышел –
звёзды улетевшие собрать.

Детям снятся не конфеты, не варенье,
не от папы с мамой нагоняй, –
детям снится – всем одновременно –
как из дырки в сумке
счастье он роняет...
Он роняет счастья целые пригоршни...
Вот и ветер позабылся пьяным сном.
Счастье – видеть вместе этот сон хороший
об одном и том же, об одном...

***

Слова, что кажутся случайными,
напоминающими бред,
с какой-то стройностью отчаянной
выплескиваются на свет.

И звук отпущенного голоса
окажется на мостовой.
Стоит он голый ниже пояса,
на площади – городовой.

Уже не слово, мною сказанное,
а сам я на виду у всех
глотаю слезы и размазываю,
и поднимаю руку вверх...

1988

***

Когда до лезвия обидно,
представь себе, что птица ты.
И видишь – всё не так солидно
с километровой высоты, –
и небоскрёбы, и атлеты,
и самураи, и война...
Величье каждого предмета –
всего лишь видимость одна.
Не надо глупости стесняться,
когда витаешь в облаках.
Там легче мудрым оказаться,
чем здесь остаться в дураках.

***

Внезапно по небу чиркнула дрожь,
сверкнула молнией и взорвалась.
И рухнул нервный холодный дождь,
слепя асфальт и на что-то злясь.

И нет защиты от тьмы сырой,
внезапной ночи, тревог и бед.
Стучится ветка худой рукой
в окно, где больше не дышит свет.

..И слушай, слушай, в боли и зле
крик превращает в светлый хорал
город, грозою прижатый к земле...
Если б и я так мог, если б знал...

1983

***

Ногами вверх кричишь ли что
или почти “под Пушкина”,
но нам отпущено лишь то,
что нам отпущено.

Кто будет выбран в свой черед,
хоть он – само смирение, –
немного пишет, больше ѕ пьет,
а станет гением...

А ведь не рыпался, не лез,
совсем не тужился.
...Но кто заброшен в этот лес –
кричит от ужаса.

1988