Сочинения 1998–99 годов

СЛОН

Он жил в каменном сарае, над крышей которого светилась надпись “Слоновник”. В погожие дни его выпускали на маленькую бетонную площадку, окруженную глубоким рвом и двумя рядами заостренных металлических прутьев. Он топтался на месте, переминался с ноги на ногу, пережевывал принесенные служителем зерно и сено, хоботом набирал воду из ведра, часть выпивал, часть выливал себе на спину, и смотрел на людей, лениво прогуливавшихся туда и обратно. Ему тоже хотелось не топтаться, а шагать, и он вздыхал тяжело, раздувая серые бока. Иногда в вольер залетали воробьи и голуби, прыгали из стороны в сторону, склевывали остатки зерна и улетали на волю. В такие минуты ему мечталось быть птичкой. Он взмахивал ушами, расправлял хобот и тут же уныло успокаивался. Вечером он уходил в свой сарай и спал до утра, а утром, если не было дождя... Ну и так далее, день за днем. Но однажды слон убежал. Как ему это удалось, никто не знает, и я меньше всех, но он убежал. “Слон убежал! Слон убежал!” — завопили служители зоопарка, когда обнаружили, что слоновник пуст. Они бросились искать слона, и бросили на поиски ближайших милиционеров, оцепивших район цепью, но бесполезно: слон исчез. Дальнейшее можно лишь предполагать.

Предположение первое. Слон таки превратился в птичку. В птичку или бабочку. Или в муху. И муха полетела на юг. Повинуясь могучему инстинкту перелетных мух, она пересекла равнины Евразии, Кавказские горы, закавказские республики, черноморские впадины, средиземноморские острова, африканские саванны, антарктические льды, тихоокеанские просторы, южноамериканские джунгли, центрально-американские войны, североамериканские города, арктические торосы, архангельскую тундру, подмосковную тайгу, и так несколько раз подряд, и до сих пор кружится вокруг земного шара, ожидая, что кто-нибудь превратит ее обратно в слона.

Предположение второе. Выбравшись из каменного сарая, слон спрятался в кустах. Сквозь густую листву не проникали человеческие взгляды, и слон бестревожно просидел до ночи. Ночью он неторопливо пошел, пошел, пошел и оказался около входа в зоопарк, где разбегаются во все стороны дорожки, и остановился в задумчивости, решая, куда идти дальше, прямо, направо или налево. Так бы и стоял он неподвижно, как памятник, если бы не повстречал бродячую пишущую машинку. Пишущая машинка в молодости была красивой и блестящей, и весело выстукивала черные буковки на белых листах бумаги, но с годами износилась и потускнела, и клавиши начали западать, а каретка заедать и зажевывать, и хозяин выгнал машинку из дому, приведя вместо нее новенький компьютер. Пишущая машинка поплакала, позвякала и ушла неприкаянно бродить по городу. Увидев одиноко стоящего слона, пишущая машинка удивилась и спросила, а что он здесь делает. “Стою”, — ответил слон. “И долго ты так будешь стоять?” — спросила пишущая машинка. “Не знаю”, — ответил слон. “Ну ладно, — пишущая машинка взяла слона за руку, — пойдем со мной”. И они пошли, и они шли три дня и три ночи, и слон объедал листья на деревьях и траву на газонах, а пишущая машинка в еде не нуждалась. К исходу третьей ночи слон и пишущая машинка подошли к стеклянной избушке. То была избушка-самобранка, полная всевозможных чудес, бутылок, коробочек, приборчиков и шмоток. “Тук-тук, кто в тереме живет?” — пишущая машинка подпрыгнула и заглянула в окошко. “Ну я. Чего надо? — в окошке появилась человеческая заспанная харя — Ща как двину, все винтики растеряешь!”. Услышав такие слова, слон ухватил человека хоботом и вытянул наружу, как улитку из раковины. “Ой, мама!” — вскричал человек и помер. А слон и пишущая машинка зашли в домик, поели, попили, поспали, потом опять поели и попили, и так день промелькнул, и другой, и третий, а еда не убывала, и питье не кончалось, подумали слон с пишущей машинкой, поразмышляли, да и решили поселилиться в волшебной палатке навсегда, и живут там безбедно по сей час. Не верите — посмотрите сами: за третьим углом направо, потом прямо и сразу за поворотом, на четвертом перекрестке.

Предположение третье. Никуда слон не убегал. Служители сами убили его выстрелом в затылок, из шкуры пошили себе штаны и тапочки, бивни продали контрабандистам из Нигерии, а мясо — около ближайшей станции метро, убедив доверчивых старушек, что это бройлерная, экологически чистая свинина из Новой Зеландии. На вырученные деньги они купили в ларьке ящик водки и два ящика пива и пили три дня, пока один из них не упал в бассейн к морским котикам. Несколько минут он бултыхался, дергался, потом успокоился, примирился с действительностью и утонул. Продолжали они пить уже на поминках.

Вот такая вот история про слона. Или три истории. Или ни одной. Кому как нравится.

ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ

Листопад, листопад, осень в сад опустилась на легких и хрупких крылах. Листопад. Осень. Дом состарился и пожелтел. Высох. Ветер-птица влетел в приоткрытую дверь террасы и уронил стоявшую на краю стола вазу с цветами. Кажется, они назывались хризантемы. Ваза разбилась, и осколки лежали в воде на некрашеном дощатом полу. Затылок лета мелькнул среди безнадежно голых деревьев. На лужайке вздрагивал огонь костра. Сухие листья взмывали и опаленные падали. Прозрачный воздух пропах дымом. Над крышей повисло облако, напоминающее котенка. Ветер-птица, напоминающий о разлуках, взъерошил шерсть его и дернул за хвост. Котенок заплакал и уронил на крышу две слезинки: тук, тук — как будто кто-то постучался в дом. Мышь в темном углу затихла и прислушалась. В пустое окно выглянул край занавески. Две коробки сиротливо прижались к стене. Издалека на цыпочках белым цыпленком приближалась зима.

ВАРИАЦИИ НА ДРУГУЮ ТЕМУ

Улица лежала, сутулилась. По улице шел мой картонный друг, задевая углами о коробки домов. Ветер, смеясь, захлебываясь, схватил его за воротник и поднял вверх. Картонный друг взлетел, задергался, дрыгая ногами, и вскоре мелькающая закорючка растворилась в пустом пространстве. Я остался один. Окно напротив нагло подмигнуло и оскалило зубы. Захохотал троллейбус на перекрестке. Захлопали ушами магазинные двери. Манекен в витрине призывно махнул рукой: к нам, к нам! Гипсовые деревья растопырили ветви как загонщики дичи. Я бежал и слышал топот за спиной. Грохочущие звуки повисали сетями. Под ногами метались мокрые рыжие листья. Я поскользнулся и упал. Перед глазами застыла ржавая решетка полуподвала. Чье-то лицо приблизилось за стеклом. Я встал и медленно пошел вдоль по накренившемуся кособокому переулку, перелистывая страницы минут.

НЕСКОЛЬКО ШАГОВ В ГУСТОМ ТУМАНЕ

В условленном месте появились почти одновременно. Накрапывал мелкий дождик. Со стороны поселка доносился ровный гул. “Ну что, все в сборе? — Константин, беззвучно шевеля губами, пересчитал пришедших. — Тогда — за мной”.

Профессия — дебилизатор.

“Ты пей, пей”, — Валентин настойчиво подливал мне водку и поглядывал как-то искоса.

Из-за угла выбежал мальчик в квадратных очках.

— А вот Андрюшу в яму никто не столкнул.

По экрану медленно ползли титры. Мягкий женский голос старательно выводил тягучую мелодию. “Ну што, пошли? Чиво сидеть-то? — Подожди, я конфету уронила. Счас свет зажется, подниму и пойдем.”

Там-то, то-то и тогда-то.

Глядя мимо него, в стену, она начала спокойно и неторопливо раздеваться. В дверь постучали. — Не открывай, я никого не жду.

— Шах и мат! — Саня засмеялся, радостно потирая короткопалые ручки.

Он вынул из кармана несвежий, мятый носовой платок и вытер пот со лба.

Сумерки — самое тихое время суток. Каждый звук слышен отчетливо и беспрепятственно летит вдоль земли, летом — шелестя в траве, зимой — поскрипывая на снегу.

НЕСКОЛЬКО ДРУГИХ ШАГОВ В ГУСТОМ ТУМАНЕ

В условленном месте появились почти одновременно. Условленное место дрогнуло и прогнулось. Еще вчера оно было ровным, а сейчас изгибалось противным бугром. Со стороны поселка доносчики принесли дополнительную ровность и расстелили под ногами.

Профессия — дебилизатор пространства.

“Ты пей, пей”, — Валентин настойчиво подливал мне водку и поглядывал как-то искоса, при каждом шорохе испуганно оборачивался котенком и жалобно мяукал.

Из-за угла выбежал мальчик в квадратных штанах. На голове у него росло маленькое лимонное дерево.

— А вот Андрюшу в яму никто не столкнул. Пожалели парня. Так он и остался висеть вниз головой.

По экрану медленно ползли титры, похожие на белых червяков. Они изгибались и свистели задумчиво. Женский голос тянул за волосы красивую извилистую мелодию, похожую на речную волну.

Там-то, то-то и тогда-то появился километр с килограммом на плечах.

Глядя мимо него, в стену, она начала спокойно и неторопливо раздеваться. В стене открылось круглое окошко, и высунулся длинный глаз немигающий. Она плюнула ядовитой слюной в бесстыжий зрачок. Окошко взвизгнуло и закрылось.

— Шах и мат! — Саня засмеялся, радостно потирая короткопалые ручки, растущие прямо из ушных раковин. — Шах и мат! — Шах и мат! — Саня захлебывался и хрюкал.

Он вынул из кармана несвежий, мятый носовой платок и вытер со лба следы пробежавших вдаль спортсменов.

Сумерки — самое тихое время суток. Ничто не нарушает покой умирающего дня.

В ОТПУСКЕ

В начале июня холодная, дождливая Москва неожиданно опрокинулась в жару, утонула в солнечном блеске, сухо рассыпалась и душно потекла. Ярко-синее небо с одинокими немощно-бледными облаками легло на крыши домов, и квартиры, конторы, комнаты, офисы, учреждения нагрелись, накалились, и ветерок, изредка влетавший в широко распахнутые окна, облегчения не приносил, а приносил лишь ватную духоту. Люди на улице обливались липким потом, изнеможенно обмахивались газетами, старались спрятаться в чахлой тени деревьев, заглатывали мороженое, запивая противной тепловатой кока-колой. Асфальт под ногами плыл, стекла витрин отсвечивали и слепили, в магазинах вращались лопасти вентиляторов, бессмысленно гоняя по кругу тяжелый густой воздух.

Как раз в те дни я сидел в городе — один в пустой квартире — и медленно помирал от жары и безделья. Так бы и подох, если бы не явившееся невесть откуда предложение поехать в деревню, к черту на рога, ближе к далекому северу, где давний приятель мой купил когда-то полуразвалившийся сруб и выстроил вполне приличную избу, которую и людям не стыдился показывать. Дом стоял на самом краю деревни, около речки, речка веяла прохладой, и долгими летними вечерами было слышно, как плещется рыба. Жителей в деревне почти не осталось — несколько старух да местный пьяница, за шустрость прозванный Колобком. Каждое утро Колобок — а, впрочем, по возрасту уже и не Колобок, а Михалыч — переползал от одного двора до другого, искал, где бы опохмелиться, а, выпив, орал дурным голосом частушки собственного сочинения, что-то вроде такого:

А по нашей по деревне
ходит Ваня без порток
вот бы кто бы удивился
и поллитру приволок

Приятель рассказывал, что этот Колобок-Михалыч был неудержимый болтун, враль и матерщинник, часами рассказывал невероятные истории из своей жизни — сиди, мол, записывай и неси в “Новый мир” печатать. Профессиональное любопытство и возможность вырваться из растрескивающегося от тридцатиградусной жары города, подхватив под руки, привели меня на вокзал. Было раннее утро. Электричка выплюнула одних пассажиров, всосала других, дернулась и поехала. Часа два я трясся в тамбуре, потом маялся на перроне, жевал вялые прогорклые пирожки в буфете, опять ехал, много курил, перетаскивал рюкзак из угла в угол, и часам к семи оказался на полузаброшенной платформе, где поезда останавливались два раза в сутки, а в остальное время по шпалам бродила одинокая пятнистая коза и выщипывала пыльные кустики травы. “Это Валькина коза, — объяснила мне сидевшая напротив бабка — Вальке зарплата идет, а коза работает, путя чистит. Да это и не коза вовсе, а ейного мужика любовница. Валька ее в козу обратила, и правильно, нечего шлендрать.” И бабка хихикнула, порадовавшись собственной шутке. Кроме нас двоих в вагоне никого не было. Бабка как бабка: маленькая, худая, возраста неопределенного, платье темно-синее, на голове платок, на ногах, несмотря на жару, резиновые сапоги. Сидела на краешке скамейки, корзинку рядом поставила, пялилась острыми темными глазками из-под густых низких бровей; нос длинный и узкий, на верхней губе волосики пробиваются, выскакивают, топорщатся. Минут десять молчала, а потом принялась рассказывать про всю округу: и кто с кем, и когда, и где, и пьет, и блядует, и прочая, и прочая. “А ты-то сам куда?” — спросила. Я объяснил. “А, — бабка кивнула — там всем Кирилловна заправляет, она яга хорошая, добрая.” Рядом с нами что-то щелкнуло, треснуло, забренчало. Бабка встрепенулась и вытащила из корзины старинные настенные часы, ходики с гирьками. “Во, с собой вожу, а то сейчас никому доверять нельзя, времена последние приходят. По телевизору что говорят? Молитесь Христу. А кто он такой? Я не знаю. Может, он Гитлер? Откуда я знаю. А мы здесь по старинке живем, вот и приходится время с собой возить.” И она взглянула на меня пронзительно и строго. Не зная, что отвечать, я молчал. К счастью, вдалеке появилась моя станция. Я быстро закинул рюкзак за спину, вежливо попрощался (бабка улыбнулась, продемонстрировав отсутствие двух верхних зубов), и через несколько минут шел по тропинке в сторону леса. Идти было далеко, я закурил и бодро зашагал вперед.

ДЕТЕКТИВ

Павел Иванович Аперкотц проснулся с чувством неясной тревоги. Чувство неясной тревоги лежало в ногах и посапывало. Неясная тревога гремела каплями дождя. Утро червивым яблоком висело за окном. Рудокопы в Альпах откопали чемодан с шоколадом. Сеня открыл холодильник, достал прохладно-скользкую бутыль, весело набулькал в стакан граммов пятьдесят и выпил одним глотком; выдохнул, убрал бутыль в холодильник и вернулся в комнату, к столу, где лежала пухлая пачка чистой бумаги. Ночь надвигалась работой, и Сеня взвинтил себя, вкрутил в плотный воздух и закурил. Рудокопы в Альпах съели шоколад. Павел Иванович, подрагивая и зябко ежась, унылым ежиком влез в ванну и резко повернул кран; холодная вода хлестнула бодростью, и Павел Иванович, охая и похлопывая себя по животу и груди, вылез из ванной. Зеркало над умывальником отразило длинную пятидесятилетнюю физиономию, темные круги под глазами и аккуратно постриженную седеющую бороду. Павел Иванович протер стекло рукой. Зеркало показало залысины и морщинистый лоб. Рудокопы в Альпах откопали второй чемодан с шоколадом. Час подряд Сеня переделывал первую главу и никак не мог свести воедино героиню, лежавшую на пляже, обвал в горах и врача-хирурга, влюбленного в пациентку. То девушка отказывалась раздеваться на холодном ветру, то грохот обвала заглушал тихое пение соловья, то пациентка умирала на руках у безутешного мужа. Сеня закурил очередную сигарету и решительно перечеркнул написанное. Теперь он начал с середины, с описания теплого летнего дождя, мягких прикосновений и телефонной будки с выцарапанной надписью: Катя +. Павел Иванович допил кофе, набил трубку табаком и сделал первую утреннюю затяжку. Первая утренняя затяжка вползла в легкие горчащей змеей. Дождь за окном продолжал мерно постукивать, сочиняя донос на мирозданье, изолгавшееся и прогнившее. Рудокопы в Альпах съели шоколад из второго чемодана. Павел Иванович вышел на лестничную площадку, расстелил газету и долго, тщательно обхаживал остроносые ботинки тряпочкой с черным кремом, надраивал щеткой и наводил блеск кусочком бархата. Потом вернулся в квартиру и переоделся. Оказалось, что проблему можно решить, если убрать горы; если убрать горы, то не будет никакого обвала, и никто не погибнет; никто не погибнет, и врач влюбится не в пациентку, а в девушку на пляже. Чувствуя приближение удачи, вкрадчиво мурлыкавшей где-то рядом, Сени вскочил, возбужденно пробежался от стола к двери и обратно. Плюхнулся на стул и быстро-быстро застрочил, нанизывая слова, словно гирлянду пулеметных гильз. Он писал о том, как в жаркий летний день на городском пляже появилась невысокая рыжеволосая девушка; подойдя к воде, она сняла платье, на мгновенье задумалась и, спокойно, медленно освободив тело от купальника, вошла в воду, так же спокойно и медленно. Павел Иванович придирчиво себя оглядел: отутюженные светлые брюки, белая рубашка, шейный платок создавали явственное впечатление свежести, бодрости и благополучия. И это впечатление Павел Иванович набросил на плечи, как царственную накидку, и вышел на улицу. Дождь прекратился давно, и к полудню лужи высохли. Рудокопы в Альпах откопали третий чемодан с шоколадом. Павел Иванович завернул за угол и купил в киоске сегодняшний выпуск “Вестника”. На первой странице чернел заголовок: “Гибель альпинистки”. Подняв трубку телефона, Сеня набрал 100. Полтретьего ночи. Сеня перевернул лист и продолжил: для обострения сюжета он решил отправить врача в круиз вокруг Европы. Войдя по ошибке в чужую каюту, врач увидел лежавшего на полу мужчину с перерезанным горлом. Кровь уже успела засохнуть. Рудокопы в Альпах съели шоколад из третьего чемодана. “Нет, нет и нет! — Сеня задумался — Никаких теплоходов, трупов, и лучше всего — никаких врачей. Остается девушка на пляже.” Она шла, рыжие волосы светились на солнце, и две полоски, нагло белевшие на загорелой коже, притягивали взгляды. Павел Иванович бросил газету в урну. Он прогуливался неторопливо, посматривая по сторонам. “Убийство в море” — истошно вопила афиша встречного кинотеатра. Павел Иванович скользнул глазами и пошел дальше. Рудокопы в Альпах откопали четвертый чемодан с шоколадом. Сеня налил воду в чайник, поставил его на огонь, насыпал в чашку две ложки кофе; чайник свистнул, Сеня выключил газ и налил кипяток в чашку; потом, прихлебывая, чирикал на обрывке газеты диалог, разговор двух теток: одна осуждала бесстыжую, другая говорила, что ничего страшного, это такой тест на терпимость; да, твердила первая тетка, как в доме терпимости. Рудокопы в Альпах съели шоколад из четвертого чемодана. Павел Иванович прошел проходным двором, вышел в скверик, сел на скамейку, вынул из внутреннего кармана трубку и закурил. Дымок легкой струйкой поднялся вверх, к ярко-синему небу с легкими заплатами облаков. Сеня представил немолодого мужчину, которому пялиться на голую девку стыдно, и он разворачивает газету, и смотрит поверх газеты, как выходит из моря рыжеволосая, как шаг за шагом опускается кромка воды, и сердце его учащенно бьется о ребра, и нарастает шум в ушах. Сеня записывал это почти не думая, повинуясь инстинкту. Рудокопы в Альпах откопали пятый чемодан с шоколадом. Сеня посмотрел в окно. Ярко светило бельмо луны. Павел Иванович докурил, выколотил трубку, встал со скамейки, пересек площадь и вошел в подъезд дома напротив. Поднявшись по лестнице на четвертый этаж, Павел Иванович открыл своим ключом дверь и тихо вошел в темноту. Стараясь не шуметь, он проскользнул в комнату. Сеня сидел за столом и увлеченно писал. Павел Иванович шагнул вперед, схватил подвернувшуюся под руку чугунную статуэтку и ударил Сеню по голове — сверху вниз, справа налево. Что-то хрустнуло, и Сеня повалился на пол. Павел Иванович собрал исписанные листы бумаги, прошел на кухню, бросил их в раковину и поджег. Рудокопы в Альпах съели шоколад из пятого чемодана. От обилия сладкого им стало нехорошо. Рудокопы дружно блевали на зеленых альпийских лугах.

ИСТОРИЯ СЛУЧАЙНОЙ КОМПАНИИ

Скользнул ветерок и взморщил поверхность лужи. Обрывок газеты слегка дернулся, словно хотел улететь, но, отяжелевший от влаги, остался лежать в мутном водоемчике, прогретом неярким осенним солнцем. Дверь скрипнула, Игорек вышел во двор, сплюнул, выдохнул и уныло вверх посмотрел, на небо. Плотная серая мерзость висела над городом. Игорек вытащил сигарету и первый раз в это утро закурил, втягивая в себя никотиновую терпкость. Из соседнего подъезда бодрячком почти выбежал Вова, Володечка, Вольдемар.

— Всё травишься?

— А чё? Жалко?

— Да нет, травись на здоровье. — Вова хохотнул и спросил весело: Куда пойдем? Есть предложения?

— Да какие предложения... — Игорь поправил выбившийся шарф, докурил сигарету и “бычок” обслюнявленный отбросил. Из-под арки вывернул темно-синий, с земляного цвета пятнами грунтовки “Жигуленок”.

— О, вот нас и четверо! — Володечка приветственно помахал рукой. Брюхом вперед из машины вылез Эдуард Васильевич Хоринев, живший этажом выше. Впятером и отправились. Седьмым оказался Петрович, слесарь, восьмыми — поселковые ребята, девятыми — три мента, возвращавшиеся с ночного дежурства, десятым — Корнилов, тот самый, у которого в прошлом году угнали свежекупленный джип — темносиний, лаково-блестящий, сверкающе-веселый, он стоял в тени чахлых деревьев и радовал глаз хозяина своей мощной, всё подавляющей яростью, но однажды Корнилов выглянул в окно и пустота ударила его тоской и безнадежностью — джип исчез; Корнилов пил две недели и еще три года отрабатывал долги, помогая местной братве отслеживать большегрузные фуры. Вообще-то, Корнилов среди нас был чужаком, приблудным, бомжей у нас не любят, но не прогонять же приличного человека из-за пустяков. И вот, все вместе, они и двинулись вдоль проспекта через площадь, прямо по направлению к стадиону, что остался сзади, слева от спортивной площадки около рюмочной у метро, когда вылетел на повороте грузовик-трехтонка, крутанулся на льду и с ходу врезался в троллейбусную остановку, где воскресным вечером человек пять или шесть переминались и хохлились на морозе. Игорь почувствовать ничего не успел, ни удара, ни боли, отлетел в сторону и остался лежать, неестественно вывернув шею, прижавшись щекой к мокрому асфальту. Снег падал тяжелыми хлопьями и не таял на быстро остывавшем теле. Вдалеке слышались чужие голоса.

ЭХО

Подъезжая к городским воротам восточным, придержал коня, перевел дыхание, поправил шляпу чуть-чуть набекрень, беззаботно. Был теплый осенний вечер. Легкий ветерок шевелил листву на деревьях. — “Хей!” — пришпорил коня и уже через несколько минут въезжал в ворота. Удивила тишина и отсутствие городской стражи. Огляделся и прислушался. Улицы были пустынны. Хлопья сажи парили в воздухе. Дома стояли с закрытыми ставнями. Далеко разносился топот копыт коня по мостовой булыжной. Въехав на главную площадь, увидел огромный костер в центре ее. Искры взметались вверх, но никого вокруг. Круг выжженный зиял отсутствием. Всадник спешился, подошел к ближайшему дому, постучал в дверь. Медный дверной молоток гулко ударился о дерево. Без ответа. В ставни окна постучал он. Безответно. К другому дому бросил себя. И также. На коня вскочил, закричал “Эгей!” — ни ответа, ни отклика, только пламени языки извивались, и клубы дыма тянулись. Поскакал по улицам, гонимый, несчастный — выехал из западных ворот. Высились горы до неба, и по тропе узкой в ущелье въехал всадник в синем плаще и крикнул небу: “Я — властелин Вселенной!” — “Ой, ой, ой”, — ответило эхо и затихло вдали.