КАРЬЕРА

В открытое окно вплывала городская духота. Влажный воздух летних сумерек заполнил помещение. Окружающее пространство отяжелело и набрякло. Евгений Семенов, лежа на диване, смотрел в потолок и наливался звонкой пустотой. Бугристая тишина подползла к дивану и навалилась на Семенова. Испугавшись тишины, ее дикой силы, ее давящего мрака Семенов встрепенулся и выкрикнул слово, запустил его вверх, словно камень в небеса. “Эта!” — выкрикнул Семенов, дрожа всем телом, как бездомный пес под режущими струями дождя. “Молодец! Хвалю!” — откликнулся голос, и всё завертелось вокруг Семенова, сдвинулось, зазвенело, понеслось. Семенов водрузился на трибуне и повторил свое слово, внимая грохоту народных аплодисментов. В зале внизу теснились люди и задавали вопросы, и просили указать, и он отвечал: “Эта!”, и его плотно окружили толпой, и тормошили, и вели, и несли на руках, и за массивным столом в конце огромного, прямоугольного, вытянутого кишкой кабинета Семенов писал на листах мелованной бумаги: “эта, эта, эта”, и листы разлетались во все стороны, а Семенов поднимал трубку жужжащего телефона, и юг, и север, и восток, и запад слышали его слово, и ветер разносил звонкое эхо, как мальчишка-торговец сигареты и кока-колу. Портреты Семенова возникли на всех столбах, голос Семенова звучал изо всех динамиков, и к Семенову тянулись тысячи рук поклонников, поклонниц и паломников издалека. Семенов, прищурившись, смотрел поверх голов, и деньги, шурша, падали к его ногам, и женщины жарко прижимались к нему грудями и чреслами. А потом Семенов на голубом глазу телекамер, с черными фаллосами микрофонов во рту сказал слово второе: “Туда!”

ИСПОВЕДЬ

“Ноги мои не видят. Руки мои не ходят. Плечи мои не слышат. Господи, почто оставил ты мя!” — написав последнее слово, он на секунду задумался, зачеркнул слишком патетическую фразу, и продолжил с новой строки: “Парадантоз властелин мира. Геракл проходит по краю. В руках у него меч, в зубах факел. Он бросает властителю вызов, Парадантоз вызов хватает и разбивает его, и топчет. Геракл, размахивая руками, как мельница крыльями, придвигается ближе. Парадантоз смеется и воздухом звука сбивает Геракла. Герой падает без дыханья”. В этот момент его отвлекла вдоль пролетевшая муха, и он некоторое время смотрел, как она сосредоточенно ползет по стене, потом перечитал написанное, раздраженно разорвал лист пополам, и еще раз, и еще; клочки сложил в пепельницу и поджег; огонь взметнулся, дернулся, исчез; осталась серая горстка пепла. А он взял чистый лист бумаги и начал писать: “Тяжела ты шапка идиота! Как стог поздненоябрьского сена, бурого, подгнившего, присыпанного снегом, с корочками льда по краям. Застиранное небо давит на плешь. Голос похож на скрип дверных петель. На левом пальце нарыв, на правом рана. Весь я, как ворох тряпья, треплет меня ветер. Лежу я, словно не здесь, иду я, словно куда”. Тут случилось последнее, что могло: в комнату на цыпочках вошла буква рцы, подкралась сзади неслышно и, хихикая и урча, схватила исписанный лист. Человек испуганно обернулся и успел увидеть, как буква рцы запихивает бумагу в треугольный рот.

ЭПОПЕЯ

Облака. Облака ползли по небу. Тяжелые облака ползли по небу. Тяжелые темные облака ползли по небу. Тяжелые темные облака позли по небу, задевая верхушки деревьев. Тяжелые темные облака позли по небу, задевая верхушки деревьев, и оставляли в ветвях клочки тумана. Тяжелые темные облака позли по небу, задевая верхушки деревьев, и оставляли в ветвях клочки тумана, каплями падавшие вниз. Тяжелые темные облака позли по небу, задевая верхушки деревьев, и оставляли в ветвях клочки тумана, унылыми каплями падавшие вниз. Тяжелые темные облака позли по небу, задевая верхушки деревьев, и оставляли в ветвях клочки тумана, унылыми каплями падавшие вниз, на землю. Тяжелые темные облака позли по небу, задевая верхушки деревьев, и оставляли в ветвях клочки тумана, унылыми каплями падавшие вниз, на землю, в траву. Тяжелые темные облака позли по небу, задевая верхушки деревьев, и оставляли в ветвях клочки тумана, унылыми каплями падавшие вниз, на землю, в траву, где сновали разнообразные насекомые. Тяжелые темные облака позли по небу, задевая верхушки деревьев, и оставляли в ветвях клочки тумана, унылыми каплями падавшие вниз, на землю, в траву, где сновали разнообразные насекомые: жуки, муравьи, гусеницы. Тяжелые темные облака позли по небу, задевая верхушки деревьев, и оставляли в ветвях клочки тумана, унылыми каплями падавшие вниз, на землю, в траву, где сновали разнообразные насекомые: жуки с блестящими черными лакированными надкрыльями, муравьи, гусеницы. Тяжелые темные облака позли по небу, задевая верхушки деревьев, и оставляли в ветвях клочки тумана, унылыми каплями падавшие вниз, на землю, в траву, где сновали разнообразные насекомые: жуки с блестящими черными лакированными надкрыльями, рыжие деловитые муравьи, гусеницы. Тяжелые темные облака позли по небу, задевая верхушки деревьев, и оставляли в ветвях клочки тумана, унылыми каплями падавшие вниз, на землю, в траву, где сновали разнообразные насекомые: жуки с блестящими черными лакированными надкрыльями, рыжие деловитые муравьи, ленивые волосатые гусеницы. Тяжелые темные облака позли по простуженному небу, задевая верхушки остроклювых деревьев, и оставляли в ветвях клочки тумана, унылыми каплями падавшие вниз, на землю, в траву, где сновали разнообразные насекомые: жуки с блестящими черными лакированными надкрыльями, рыжие деловитые муравьи, ленивые волосатые гусеницы. Тяжелые темные облака позли по простуженному небу, задевая верхушки остроклювых деревьев, росших вдоль песчаной аллеи, и оставляли в ветвях клочки тумана, унылыми каплями падавшие вниз, на землю, в траву, где сновали разнообразные насекомые: жуки с блестящими черными лакированными надкрыльями, рыжие деловитые муравьи, ленивые волосатые гусеницы. Тяжелые темные облака позли по простуженному небу, задевая верхушки остроклювых деревьев, росших вдоль песчаной аллеи, протянувшейся с севера на юг, и оставляли в ветвях клочки тумана, унылыми каплями падавшие вниз, на землю, в траву, где сновали разнообразные насекомые: жуки с блестящими черными лакированными надкрыльями, рыжие деловитые муравьи, ленивые волосатые гусеницы. Тяжелые темные облака позли по простуженному небу, задевая верхушки остроклювых деревьев, росших вдоль песчаной аллеи, протянувшейся с севера на юг, и оставляли в ветвях клочки тумана, унылыми каплями падавшие вниз, на землю, в траву, где сновали разнообразные насекомые: жуки с блестящими черными лакированными надкрыльями, рыжие деловитые муравьи, ленивые волосатые гусеницы, и холодные весенние сумерки опрокидывались на вольготно раскинувшийся парк. Тяжелые темные облака позли по простуженному небу, задевая верхушки остроклювых деревьев, росших вдоль песчаной аллеи, протянувшейся с севера на юг, и оставляли в ветвях клочки тумана, унылыми каплями падавшие вниз, на землю, в траву, где сновали разнообразные насекомые: жуки с блестящими черными лакированными надкрыльями, рыжие деловитые муравьи, ленивые волосатые гусеницы, и холодные весенние сумерки опрокидывались на вольготно раскинувшийся парк, и приближался криворотый неправильный дождь. Тяжелые темные облака позли по простуженному небу, задевая верхушки остроклювых деревьев, росших вдоль песчаной аллеи, протянувшейся с севера на юг, и оставляли в ветвях клочки тумана, унылыми каплями падавшие вниз, на землю, в траву, где сновали разнообразные насекомые: жуки с блестящими черными лакированными надкрыльями, рыжие деловитые муравьи, ленивые волосатые гусеницы, и холодные весенние сумерки опрокидывались на вольготно раскинувшийся парк, и приближался криворотый неправильный дождь, готовый извилисто проскользить по стеклам узорчатых окон. Тяжелые темные облака позли по простуженному небу, задевая верхушки остроклювых деревьев, росших вдоль песчаной аллеи, протянувшейся с севера на юг, и оставляли в ветвях клочки тумана, унылыми каплями падавшие вниз, на землю, в траву, где сновали разнообразные насекомые: жуки с блестящими черными лакированными надкрыльями, рыжие деловитые муравьи, ленивые волосатые гусеницы, и холодные весенние сумерки опрокидывались на вольготно раскинувшийся парк, и приближался криворотый неправильный дождь, готовый извилисто проскользить по стеклам узорчатых окон, ячеистыми огненными глазами блестевших под лучом закатного солнца. Тяжелые темные облака позли по простуженному небу, задевая верхушки остроклювых деревьев, росших вдоль песчаной аллеи, протянувшейся с севера на юг, и оставляли в ветвях клочки тумана, унылыми каплями падавшие вниз, на землю, в траву, где сновали разнообразные насекомые: жуки с блестящими черными лакированными надкрыльями, рыжие деловитые муравьи, ленивые волосатые гусеницы, и холодные весенние сумерки опрокидывались на вольготно раскинувшийся парк, и приближался криворотый неправильный дождь, готовый извилисто проскользить по стеклам узорчатых окон, ячеистыми огненными глазами блестевших под лучом закатного солнца, прятавшегося в облаках. Тяжелые темные облака позли по простуженному небу, задевая верхушки остроклювых деревьев, росших вдоль песчаной аллеи, протянувшейся с севера на юг, и оставляли в ветвях клочки тумана, унылыми каплями падавшие вниз, на землю, в траву, где сновали разнообразные насекомые: жуки с блестящими черными лакированными надкрыльями, рыжие деловитые муравьи, ленивые волосатые гусеницы, и холодные весенние сумерки опрокидывались на вольготно раскинувшийся парк, и приближался криворотый неправильный дождь, готовый извилисто проскользить по стеклам узорчатых окон, ячеистыми огненными глазами блестевших под лучом закатного солнца, прятавшегося в облаках и медленно уползавшего за край далекого леса. Тяжелые темные облака позли по простуженному небу, задевая верхушки остроклювых деревьев, росших вдоль песчаной аллеи, протянувшейся с севера на юг, и оставляли в ветвях клочки тумана, унылыми каплями падавшие вниз, на землю, в траву, где сновали разнообразные насекомые: жуки с блестящими черными лакированными надкрыльями, рыжие деловитые муравьи, ленивые волосатые гусеницы, и холодные весенние сумерки опрокидывались на вольготно раскинувшийся парк, и приближался криворотый неправильный дождь, готовый извилисто проскользить по стеклам узорчатых окон, ячеистыми огненными глазами блестевших под лучом закатного солнца, прятавшегося в облаках и медленно уползавшего за край далекого леса, изломанной линией висевший на горизонте. Тяжелые темные облака позли по простуженному небу, задевая верхушки остроклювых деревьев, росших вдоль песчаной аллеи, протянувшейся с севера на юг, и оставляли в ветвях клочки тумана, унылыми каплями падавшие вниз, на землю, в траву, где сновали разнообразные насекомые: жуки с блестящими черными лакированными надкрыльями, рыжие деловитые муравьи, ленивые волосатые гусеницы, и холодные весенние сумерки опрокидывались на вольготно раскинувшийся парк, и приближался криворотый неправильный дождь, готовый извилисто проскользить по стеклам узорчатых окон, ячеистыми огненными глазами блестевших под лучом закатного солнца, прятавшегося в облаках и медленно уползавшего за край далекого леса, изломанной линией висевший на горизонте, обрываясь в никуда, в пустоту. Тяжелые темные облака позли по простуженному небу, задевая верхушки остроклювых деревьев, росших вдоль песчаной аллеи, протянувшейся с севера на юг, и оставляли в ветвях клочки тумана, унылыми каплями падавшие вниз, на землю, в траву, где сновали разнообразные насекомые: жуки с блестящими черными лакированными надкрыльями, рыжие деловитые муравьи, ленивые волосатые гусеницы, и холодные весенние сумерки опрокидывались на вольготно раскинувшийся парк, и приближался криворотый неправильный дождь, готовый извилисто проскользить по стеклам узорчатых окон, ячеистыми огненными глазами блестевших под лучом закатного солнца, прятавшегося в облаках и медленно уползавшего за край далекого леса, изломанной линией висевший на горизонте, обрываясь в никуда, в пустоту, покрывавшую пространство. Тяжелые темные облака позли по простуженному небу, задевая верхушки остроклювых деревьев, росших вдоль песчаной аллеи, протянувшейся с севера на юг, и оставляли в ветвях клочки тумана, унылыми каплями падавшие вниз, на землю, в траву, где сновали разнообразные насекомые: жуки с блестящими черными лакированными надкрыльями, рыжие деловитые муравьи, ленивые волосатые гусеницы, и холодные весенние сумерки опрокидывались на вольготно раскинувшийся парк, и приближался криворотый неправильный дождь, готовый извилисто проскользить по стеклам узорчатых окон, ячеистыми огненными глазами блестевших под лучом закатного солнца, прятавшегося в облаках и медленно уползавшего за край далекого леса, изломанной линией висевший на горизонте, обрываясь в никуда, в пустоту, покрывавшую пространство невидимой сферической чешуей.

ПАЛЕЦ

Мы вошли в комнату, где человек в зеленом стоял, облокотившись на спинку кресла, и смотрел на нас. Стены комнаты уходили вверх, пыльный воздух висел столбом, и лучи света тянулись сквозь него. На полу лежал газетный лист с фотографией: немолодая женщина за тюремной решеткой. Старуха смотрела вверх, в следующее мгновение бумага изогнулась горбом, и старуха седой макушкой прорвала решетку; ее лицо ничего не выражало, да у нее и не было лица: гладкое розовое яйцо, покрытое редкими седыми патлами. В полутемной прихожей, где я оказался потом, около стены валялась груда тряпья: грязное пальто, один ботинок, разодранная пополам простыня. Я вытащил из кармана кусок газеты, скрутил жгутом, поджёг и бросил. Куча зашевелилась и вспыхнула. Сразу стало ясно, что там, внутри огня, человек. Испугавшись, я побежал по лестнице вниз. В подвале струился мягкий свет. На невысоких деревянных тумбах были расставлены глиняные скульптуры — портреты мужчин и женщин, но стоило мне взглянуть на любой из них, как он рассыпался, раскалывался, и черепки с легким стуком падали на мраморный пол. Я медленно пошел вперед. В центре большого цветочного горшка рос заскорузлый палец с плоским мужским ногтем, расплющенным возрастом и непосильной работой. Палец рос и гневно покачивался из стороны в сторону.

В САДУ

Человек по имени Валерий сидел на ступеньках крыльца и чутко прислушивался к негромким звукам. Как будто слышался мерный скрип, тихий щебет. Это посвистывало внутри Валерия, сначала слегка, потом шум усилился, и застучало уже вовсю. Валерий замер, почти что умер, улавливая оттенки и полутона, бессильно уронив лицо в ладони. Вдруг его затрясло, и из сердца Валерия вылетела птица. Валерий упал навзничь и зарыдал. Слезы текли неостановимо, не принося облегчения, не смягчая боли. И если вы думаете, что это рассказ о любви и страсти, то вы ошибаетесь. Это был бы рассказ о любви и страсти, если бы из распахнутой груди выскользнула ласточка, чиркнув по воздуху острыми крыльями, или выпорхнул невзрачный соловей, сразу же затерявшись в сердцевине куста, растущего около. Нет. Это была сова. Она бесшумно понеслась в ночи, убийственно неслышно, и лунный свет серебрил ее перья, и мрачная тень ее металась по земле за мышью-полевкой, испуганно спешившей к своему гнезду, укрытому в корнях березы. А сова зорко взирала с высоты и приближалась, приближалась, растопырив лапы с острыми когтями. Впрочем, сова слишком литературна. Как и орел, и коршун. Вы бы еще захотели услышать, что орел, вскормленный в неволе, кровавую пищу клюет под окном. Никакую, конечно, не пищу, а растерзанного глупого зайца. Интересно, орлы охотятся на зайцев? Но даже если и так, никакой это был ни орел. А курица. Обыкновенная пестрая курица. Вывалившись на свет, она засеменила к сараю, остановилась, поклевала рассыпанное зерно и быстро-быстро побежала, вертя головой из стороны в сторону. Человек по имени Валерий встал и ушел в дом.

УСТРИЦА

Пасмурное осеннее утро. Солнце выползло из-за домов, слегка прикоснулось лучами к брусчатке двора, весело поиграло бликами на бутылочных осколках в дальнем углу и спряталось в темно-серое облако. Я сижу, придвинув кресло к окну. Через двор пробегает соседский мальчишка, размахивая целлофановым пакетом. Слева начинают заводить машину, с громким урчанием прогревают мотор; аромат сгоревшего бензина достигает моего третьего этажа и противно щекочет ноздри. Приподнявшись, я закрываю форточку. Потом машина выруливает на середину двора и медленно едет, старательно объезжая лужу, оставшуюся после вчерашнего дождя. У кирпичной стены стоит девушка. Она стоит, привалившись спиной к стене, согнув ногу так, что хорошо видна гладкая белая коленка. Девушка стоит, курит, и можно подумать, что это ночная бабочка, и сейчас она взлетит, взмахнув перламутром бумажных крыльев, но вокруг нет никого, и девушка просто стоит и курит, она не знает, что я вижу ее гладкую белую коленку. Мне снится девушка, стоящая около красной кирпичной стены; она стоит, прижавшись спиной к стене, согнув ногу так, что хорошо видна гладкая белая коленка. Девушка стоит и курит. Докурив, она бросает окурок на землю. Упав в лужу, окурок шипит и гаснет. Девушка поворачивается и уходит. Я только сейчас замечаю, что одета она в мятую джинсовую юбку и куртку-ветровку. Я вспоминаю скользкое слово “устрица” и просыпаюсь. Девушка идет уже в самом конце двора. Ее синяя юбка выделяется на фоне серого осеннего дня.

В ГОСТЯХ

В эту комнату заходили поодиночке. Размером она была с одиночную камеру в каменном каземате, мрачно застывшем на берегу реки. В этой комнате нависал потолок, под потолком болтался пластмассовый желтый абажур, и даже днем тускло светила лампочка, окрашивая пространство в бледно-оранжевый цвет. Окно пряталось за листьями разросшегося фикуса, ловившего одинокие солнечные лучи, как хоккейный вратарь черное пятно шайбы, вратарь, стороживший калитку ворот, словно рыцарь в телогрейке и валенках. В центре комнаты стояло кресло, ожидающе смотревшее в угол, где на тумбочке покоился сломанный, ослепший и оглохший, телевизор, покрытый кружевной салфеточкой. И в эту комнату заходили поодиночке. Один влетал ликующим пловцом, размахивая в воздухе руками; вбегал другой, щелкая ногами-ножницами, неся в зубах отрезанный кусок шинельного сукна, а в карманах куртки три пригоршни слов ни о чем; третий впрыгивал заводным цыпленком, ядовито-желтым жестяным уродом на корявых трехпалых лапках, четвертый протискивался сквозь ниспадающие шторы, насквозь протыкая комнату непонятно-радостным криком, а пятый, а шестой, а седьмой, и все они приходили поодиночке. Но в комнате царствовала серая тишина, звуки сонно падали на пол, словно капли дождя, медленно и вяло скользившего над городом. Дождь начинался где-то на северо-западе и шел на юг, пересекая улицы и переулки, оставляя влажные следы на стенах домов. А в комнате стояла тишина, неподвижно, как врытый в землю телеграфный столб. И когда бы ни приходили в комнату гости, они приходили поодиночке, и в комнате была тишина и никого больше. Только тишина. Одна тишина, а вторая вышла прогуляться под моросившим медленным дождем. Тишина лежала пыльным ковром и ни о чем не говорила, и гости исчезали поодиночке внутри этой комнаты, внутри тишины, проглоченные, как планктон, просочившийся сквозь китовый ус, а уснувшие стены мерно дышали и вздрагивали во сне.

ДЕНЬ В ГОРОДЕ

Я выхожу из дома, прохожу несколько кварталов, где здания отличаются друг от друга ростом и выражением лица, и оказываюсь на бульваре, опрокинутом вниз головой. Неровно-упорядоченно растущие вдоль песчаной дорожки деревья образуют приятную тень. На газетном стенде я прочитываю несколько необъемных статей: спорт спрашивает, кино канает, музыка молчит, мода модничает. Потом я сажусь на скамейку и расслабленно смотрю по сторонам, сторонний наблюдатель, сторож мгновений. Мимо движутся кум с кумой с бутылью кумыса, с узорчатой камчой, с камнем за пазухой, с запахом перегара, переругиваясь и треща на ходу всеми костями. Невысокий бродячий пес ковыляет на трех лапах около, жалобно глазами слезясь. Из аптеки напротив, хлопнув дверью, выбегает ацтек. Он торопится успеть, перья над его головой колышутся на ветру, горбоносый профиль его впечатан в пасмурность дня, красно-золотая накидка светится и блестит. Он вышагивает вслед за самураем смурным и фарфоровым африканцем; черный фарфор привычен для во фригийских колпаках фригидных женщин, ведомых гремящими гидами по зябким продуваемым улицам. Проезжает троллейбус. В троллейбусе тролли охраняют покой. Их глаза спрятаны в глыбах гранита, рога упираются в потолок, зубы пережевывают строительный щебень, пальцы сцеплены мертво и навсегда. Рядом со мной на скамейку садится человек. Он садится неуверенно и нервно, закидывает ногу за ногу и вызывающе смотрит на меня, надеясь вызвать какие-нибудь слова. Я молчу. И тогда он сам начинает говорить. Он говорит, что ему холодно, одиноко и обрыдло, он рыдает и рычит, что дом его пуст, что все ушли, убежали, унеслись, и что он плачет вечерами, глядя на темнеющий воздух и возникающие вразнобой огоньки чужих окон. Я продолжаю молчать и смотрю на двух девушек, деловито спешащих, перебрасывающих друг другу неразличимые обломки фраз. Ну скажи, скажи хоть что-то, кричит он и хватает меня за плечо. Я брезгливо отодвигаюсь. Какое мне дело до него или до низких облаков, отражающихся в луже у меня под ногами. И тогда он, взбешенный, выходит из себя и уже через несколько минут мелькает вдалеке, в осенней дымке. То, что осталось, сидит на скамейке неподвижно, бессильно уронив руки. Ветер шевелит его растрепанные волосы, но он и не пытается их пригладить и лишь дрожит мелкой пупырчатой дрожью. Начинается дождь. Я достаю зонт, щелкаю кнопкой и надо мной разворачивается маленькое непромокаемое небо. Я встаю и медленно иду домой.

ТЕНИ

На ходу выпрыгнув из кареты, он метнулся между домами, пробежал полутемным двором (бледно-желтый свет низкого окошка освещал неровно уложенную поленицу дров), повернул направо, чуть замедлил бег, на секунду остановился и прислушался. Тишина. Минут через десять он спокойно шел по одной из центральных улиц города. Согласно решению Исполнительного комитета харьковский генерал-губернатор был казнен. Стоявшая на столе бутылка отбрасывала тень, похожую на сидящую женщину. Тень жалобно скулила и подползала обратно, но ее брезгливо отпихивали в сторону. Женщина сидела на краю постели и поправляла растрепавшиеся волосы. Лежа на боку, он медленно провел ладонью вдоль позвонков, и пальцы его скользнули в ложбинку. “Прекрати, — женщина встала и набросила халат — мне пора, Виктор, наверно, уже вернулся”. Спускаясь вниз к реке, он поскользнулся и упал, проехал метра два по крутому глиняному склону, нелепо взмахивая руками. “Да он в жопу пьяный” — кто-то стоял на дороге и смотрел на него. За спиной светил фонарь, и корявая тень неровно тянулась и вздрагивала. После вчерашнего нестерпимо болела голова и во рту пересохло. Исходя мелкой дрожью, он сел, нашарил под кроватью бутыль и одним глотком допил остаток. Тень на стене напоминала пионера-горниста в заброшенном парке. Дорожки засыпаны были листвой, и пионер-горнист, с хрустом выдрав гипсовые ноги из бетонного постамента, медленно пошел по палым шуршащим листьям, а тень, прогретая последними лучами солнца, ползла за ним, хищно втягивая в себя осколки осенних сквозных пространств.

АЛЬТЕРНАТИВА

Было утро, и было солнце; был день, и была пища; был вечер, и была луна; была ночь, и вор варанов Иван Иванов вышел на промысел, поразмыслил и повернул. Его шаги были бесшумны, его пальцы были быстры, его имя было Арсений, его жизнь была ненужна. Тихо-тихо, бесшумно-бесшумно он открыл дверь в питомник, терракотовый террариум на террасе трапеций. Лучом фонарика ощупал стены. Взглядом пробежал по замкам и решеткам. Нашел скользкого, серого, снулого, погладил ласково, угостил гостинцем, сунул в сумку и улицею поспешил, хоронясь от фонарей. — Стой, стой, голос, голос, крик, свисток, шум, бряк. Прыгнул в сторону, стрелой струхнувшей — стой, стреляю — не верил, не слышал, рвался, хорохорился, храбрился — а другой нажал на вскидку, шумнул-громыхнул, выстрелил — и упал вор варанов Иван Иванов на холодную землю, на черный асфальт, во втором часу ночи, в городе, в XX веке, на исходе тысячелетия, на планете Земля. Его тело вытянулось, его ноги ослабли, его пальцы разжались, его глаза не мигали, его имя было Арсений, его жизнь была ненужна. А серый и снулый выполз из сумки, голову шарнирную повернул, и подернутые пленкой глаза уставились на луну.

НОВАЯ ПЬЕСА

Занавес медленно поднимается. На пустой сцене стоят двое: справа Фигура в белом, слева Фигура в черном. Они неподвижны.

Фигура в белом. Йаахм! Йаахм! Йаахм!

Фигура в черном. Унгам! Унгам! Унгам!

Фигура в белом. Йаахм! Йаахм! Йаахм!

Фигура в черном. Унгам! Унгам! Унгам!

Фигура в белом. Йаахм! Йаахм! Йаахм!

Фигура в черном. Унгам! Унгам! Унгам!

Фигура в белом. Йаахм! Йаахм! Йаахм!

Фигура в черном. Унгам! Унгам! Унгам!

Фигура в черном и Фигура в белом (хором). Мускардина! Мускардина! Мускардина! Мускардина!

Занавес медленно опускается.

В МАГАЗИНЕ

Я внимательно рассматривал ценники. “Чечевица читай черепаха; чересполосица читай ремонт; трактор читай тарантелла”. “А что это значит — у.е.?” — спросил у продавщицы. Продавщица взглянула на меня как на сульфат натрия. “И все-таки?” — я растерянно продолжал недоумевать. “Кукамайя, кукамайя!” — ответила продавщица и улыбнулась улыбкой разбитого вдребезги блюдца. Брызги побежали во все стороны.

ПРОБУЖДЕНИЕ

Ранним утром я проснулся, чувствуя себя внутри и снаружи гораздо иначе, чем поздним вечером. Сел, протянул руку и взял стакан с водой. Карачун зашевелился и поднял голову. Я достал из тумбочки флакон с каплями, открыл и добавил в воду, считая до двадцати. Карачун поднялся во весь немалый свой рост. Я принужденно глотнул. Карачун передернулся и скорчился. Я допил воду. Карачун отполз и спрятался в щель. Я медленно встал, шагнул, еще раз, еще, запнулся и рухнул. Карачун высунул плоскую голову и хихикнул.

НОВОЕ СЛОВО В ЛИТЕРАТУРЕ

Абевегедейкитьля.

ПРИМЕТА

Дом стоял на берегу реки, и вечерами было видно, как поднимается над водой белесый туман. Становилось прохладно, и она закрывала окно, задергивала занавески, включала настольную лампу. Сын давно уже спал. “Устал, набегался за день”, — шептала она, поправляя одеяло. На бледном небе появлялся худосочный месяц. Она выходила во двор, садилась на лавочку, долго смотрела вверх, на медленно плывущие облака, на проступающие крапины звезд, и накатывали тоска и горечь за всю ее нелепую, неудавшуюся жизнь, и она начинала подвывать, сначала тихо, потом всё громче и громче, заглушая бормотание радио во дворе у соседей. “Ну вот, — говорили старики, — Антонина завыла, пора сено на зиму закладывать.”

ПРОСТО ТАК

Кирилл уже стоял на лестничной площадке и, закрывая дверь, поворачивал ключ в замке, когда телефон в прихожей зазвенел решительно. Пришлось вернуться. “Ну и что дальше?” — спросила телефонная трубка. Кирилл промолчал, положил трубку на аппарат и подошел к двери. Телефон зазвенел. Кирилл вернулся и взял трубку. Трубка захихикала. Кирилл положил трубку рядом с аппаратом. “Положи на место! Немедленно положи на место!” — заверещала трубка и закашлялась от возмущения. Не слушая, Кирилл повернулся и подошел к двери. “Не пущу”, — сказала дверь и, тяжело дыша, заскрипела. Кирилл взялся за ручку и потянул дверь на себя. “Бесполезно. Замок защелкнулся и залип”. — Прокомментировала у него за спиной телефонная трубка. Наклонившись, Кирилл вытащил из-под тумбочки топор и замахнулся. “Спасите! Убивают! Милиция!!” — дверь загудела сиреной, и Кирилл испуганно сунул топор обратно под тумбочку. “Туда - сюда, туда - сюда, никакого покоя”, — проворчала тумбочка. Кирилл взглянул на хронометр. Хромая минутная стрелка, изогнувшись, догоняла часовую. Он опоздал. Кирилл прошел в комнату, задернул шторы, разделся и лег в постель. Солнце за окном попятилось и уползло на восток, обратно в Японию. Вызвездилась ночь, и ртутный столбик градусника покинул нулевую отметку.

ЭТО

Гастарбайтер скончался. Он шел Арбатом, присел на скамейку и кончился. Сначала исчезла мускулистая рука, напоминавшая слог бай, потом становой хребет — тар, потом кривые ноги — тер, и, наконец, три последние буквы — гас — растворились в пространстве — это была его голова, ушастая голова недоумка.

ПЕЙЗАЖ

Я выглянул в окно: там шла война. Два партизана в рыжих париках бежали вдоль железнодорожной станции, пригнувшись. Длиннобородый моджахед палил навскидку, и в накидке белой шла женщины глухая тень. Ей вслед кричали: эй, постой, туда нельзя, звереет артобстрел огромный! А она бесплотна, без паруса и без руля, но пуля хохочет, хочет утренней росы на завтрак выпить. И назавтра я выгляну в окно, а там война в зубах несет чужую руку, и небо низкое, и облака, и дерево растет, простор ветвей раздвинув — не спрятаться, не скрыться от холода знобящего угрюмо. Идет война, как гусеница танка, ползет, ползет и пожирает камни. И эта гусеница осенью уснет, окуклится и зиму переждет, а весной вылупится красивый толстый танк, и закричит, заплачет, весь голодный, и вновь война за окнами гремит.

МАЛЕНЬКИЙ РАССКАЗ С МАТЕРНОЙ БРАНЬЮ

Жили-были пиздоболы и пиздорванцы.

МАЛЕНЬКИЙ РАССКАЗ БЕЗ МАТЕРНОЙ БРАНИ

Жили-были.

КУРОРТНАЯ ИСТОРИЯ

Если поэт прав, и море есть свалка велосипедных рулей, то берег — это карданный вал, а камни на мелководье, где проворно снуют черно-красные крабы, — ни что иное, как смотровые щели боевой машины пехоты. На склоне горы печально тянутся к небу пирамидальные кипарисы. По аллее идет Эвридика, оставившая за плечами, чуть-чуть покатыми, загорелыми, десятка полтора безутешных Орфеев. Она присела рядом со мной на скамейку. “Мужчина, сигареткой не угостите?” — Я достал сигарету и щелкнул зажигалкой. Она закурила, поправила сбившуюся лямку пестренького сарафана и спросила: “Ну что, куда пойдем? В ресторан или сразу ко мне?” Я промолчал. “В ресторане шумно, дорого, и мест, наверное, уже нету. Давай ко мне. По дороге купим.” Она снимала комнату в небольшом беленьком домике, спрятавшемся среди густых широколиственных южных деревьев, платанов, магнолий и каких-то еще, чьи имена столь же приятны на слух и на ощупь. Томительно-неподвижный воздух медленно остывал, и ночные терпкие ароматы проникали в полуоткрытое окно. Неожиданно дверь распахнулась со стуком: “Катька, блядь, опять мужика привела! Сколько раз тебе говорить, чтоб не приводила!” На пороге стояла сухонькая старушенция, и резко белела в темноте ее длинная ночная рубаха. Я сел и начал торопливо одеваться. Уходя, обернулся. Полупрозрачная женская фигура истаивала в клубах табачного дыма, и если море — это свалка велосипедных рулей, то берег — дюралевое крыло биплана.

БАЛЛАДА О ТАРАБЕНЬКЕ

В домике по-над речкою, в маленьком по-над озером, в крошечном на краю села Тарабенька-вытребенька жила, жилы тянула воловьи, чеботы шила зимою, овец стригла весною, а летом тушканчика туше тихо-тихо оркестр наигрывал в пригородном парке, где столетние липы раскинули тени шатер, и Тарабенька сквозь сеть ветвей смотрел мечтательно в глубину голубеющего неба, и горло перехватывало от тоски неясной, петлей-петелькой сжимал петух-петенька, петел с кровавым глазом, кочет с набрякшим гребнем, с хвостом пестрядным, чья песня утра взметалась бодро, будила солнце, а вечерами Тарабенька на завалинке сидела, куры в пыли копошились, стадо вдали продвигалось, закат догорал за лесом, а воздух-то, воздух — пей по капельке, не напьешься, но под вражьей пятой стонала родная земля, и слезы матерей, и суровые лица отцов, и сухие глаза сестер снились Тарабеньке бессонными ночами, и встал Тарабенька, и взнуздал коня, и булатным мечом опоясался, и понесся на силу несметную, басурманскую, а хинови тучею налетели, а их стрелы дождем пролились, а их танки громом загрохотали, их ракеты молниями засверкали, латиняне поганые захохотали, лебедей на поле вороны заклевали, и заплакала Тарабенька иволгою, зарыдала выпью болотною над могилою милого, и отворились двери гробовые, и всадник вороной на черном коне Тарабеньку схватил, посадил пред собою и поскакал в пламенеющий тускло закат, и поникли кладбищенские розы, и только неясыти хохот леденил кровь поселян, и матери испуганно обнимали дрожавших детей и молились Пресвятой Богородице.

ЕЩЕ ОДНО ПРОБУЖДЕНИЕ

На потолке была ясно видна исчезающая вдали ровная цепочка следов.

НА УТРО

“Бестолочь!” — мать наклонилась, вцепилась в плечо тяжелой, влажной ладонью, толкнула сердито — “Всё сидишь? Бездельничаешь? И что из тебя получится? Что выйдет?”

“Что-нибудь да получится, что-нибудь да выйдет”, — привычно бормотал он, раздеваясь и ложась в свежую, пахнущую сумерками постель.

На утро из него вышли: прозрачный осколок бутылочного стекла, мраморный волейболист, пупырчатая жаба, бледно-розовое фарфоровое блюдце и четырнадцать безногих ракушек.

ВАСЯ И АНГЕЛЫ

Каждый день он рисовал ангелов, черной тушью на белой бумаге. Взмахивал кисточкой и выпускал ангела на волю. Потом еще одного. И еще. И еще. Ангелы сидели, разговаривали, парили, смеялись, плакали. А он брал другой лист бумаги, начинал рисовать дерево или мотоцикл, проводил линию, вторую, третью, и новый ангел расправлял крылья, наклонялся, поднимал засохшую травинку и тут же ронял. “Вася, — говорили художнику, — опять ангел? Нарисуй сегодня муху”. А он улыбался растерянно и каждый день рисовал ангелов. Или это ангелы рисовали его?

ЦВЕТОК И НЕБО

Когда он умер, из черепа его вырос цветок и всеми глазами своими посмотрел на небо, а небо посмотрело на цветок и розовым ртом плотоядно ощерилось.

КОРОЛЕВА

Солнце медленно опускалось в глубины хмурого леса, обступившего замок. Фиолетовые грозовые тучи обещали несчастье. Тяжелые звуки грома нарастали вдали. Всполохи молний растекались на горизонте. Но, быть может, это летели драконы запада, и пламенем дышали они, и крылья их закрывали небо. В башне высокой юная королева тревожно ждала короля. Она прислушивалась, не запоют ли рога, не застучат ли копыта, не взлают ли псы охоты, но в тишине вечерней лишь гром раскатывался и замирал. Королева в алом платье атласном стояла у открытого окна и держала на руках любимую мармазетку. Слабо сверкнула молния. Королева бросила мармазетку в окно, мармазетка взвизгнула и умерла еще в полете, от разрыва сердца. Королева испуганно бросилась вглубь комнат, пробежала темной анфиладой, упала на постель и зарыдала, лицом уткнувшись в лебяжий пух подушек. “Госпожа, госпожа, — кривоногая карлица вынырнула из дальнего угла и встала робко около кровати, раскинувшейся под темно-зеленым балдахином, — вас к телефону, Париж на проводе”.

ФРАГМЕНТ

Ранняя осень. Медленно остывает жарко натопленная печь. В темной тишине за окном моросит дождь. На белом крашенном потолке — тень крыльев — проснулась бабочка и летит к настольной лампе. С шелестом бьется, обжигается, отлетает и бьется снова. Садится на стене рядом, развернув крылья — прихотливо изрезанные по краям, оранжево-черные, с желтыми пятнами — устроившись поудобнее, крылья складывает, демонстрируя блеклую изнанку, топорщит длинные усики с утолщениями на концах. И опять вспархивает и бьется, и отлетает, и сидит, дышит крыльями. Мне бы выключить лампу, но я лишь смотрю, как мечется по комнате бабочка, как скользит по потолку тень ее крыльев.

ДАЧНЫЕ ФРАГМЕНТЫ

Катя любит Петю. Петя любит Машу. Маша любит Константина Степановича. Илья Андреевич любит выпить водки перед обедом. Сосед иногда заглядывает в окна.

А ночное небо покрыто звездами сплошь, неожиданно ясное нависло над крышами домов, как будто вышитое, изукрашенное серебром, неестественно огромное, надвигающееся со всех сторон, не северная заплата на сквозной прорехе — прилетевший тропический сон, обморок, морок.

Прасковья Викторовна делает варенье. Дядя Вася выращивает кроликов. Ванда любит Андрея. Андрей любит Ингу. Инга катается на лодке с Алексеем Алексеевичем. Алексей Алексеевич что-то мурлычет под нос, подыгрывая себе на гитаре. Сосед иногда заглядывает в окна.

А ночь до краев заполнена птичьим пением, посвистом, щелканьем, переливами, трелями, руладами, и нет ни миллиметра свободного, ни секунды пустой, и темный воздух искрится и мерцает звоном, звуками, хрусталем.

Алевтина протирает окна. Аксинья доит корову. Маша любит Костю. Костя любит Соню. Соня никого не любит. Тетенька раскладывает пасьянс. Профессор приезжает в гости. Родион гуляет по окрестным холмам с этюдником. Сосед иногда заглядывает в окна.

ФРАГМЕНТ ИЗ ДЕТСТВА

Колоннада ног, коричневый шерстяной силуэт коровы, выщипывающей траву вокруг себя. Два раза в день выдергивали колышек и вбивали в другом месте, чуть в стороне. Это была обязанность хозяйского сына, но иногда и мне позволялось. А вечером пьяный хозяин приводил корову домой; он шел по пыльной улице и что-то кричал, а корова бежала впереди. Хозяйка ловила ее и загоняла в сарай, где у входа, в углу, вяло шевелилась свиная туша, и когда я облокачивался на загородку и рассматривал серо-белую глыбу, она пододвигалась и обнюхивала мой ботинок. Я уходил в клеенчатую прохладу утра и шел вдоль шоссе, потом забрасывал попловок и грузило в речку, быстро шумевшую в сторону озера. Шустрые уклейки жадно заглатывали червяка, и крючок впивался в губу или нёбо. У самого берега я часто видел непонятную рыбу с одним глазом. Она крутилась на месте, вращалась вокруг оси; ее сплющенное тело вызывало из мутной глубины зеленоватый страх, как будто напоминая о чем-то, но воспоминание уходило, и я возвращался домой, неся в целлофановом пакете десяток скользких рыбешек. Иногда их жарили, и я осторожно выплевывал кости, а иногда дворовому коту доставались не только головы и требуха, но и рыбины целиком.

ТРАГИЧЕСКИЕ ФРАГМЕНТЫ

нное зимнее утро. Снег лежал на тротуаре, еще не успев превратиться в серое месиво под ногами сотен прохожих. То тут, то там игриво поблескивали ледяные дорожки. Гирлянды сосулек украшениями висели на карнизах и водосточных трубах. Где-то сбоку шваркал деревянной широкой лопатой дворник. Мимо проехал автобус, попыхивая белыми клубами выхлопного газа. Впереди виднел

улся неловко и упал, поскользнувшись. При падении подставил руку и сразу почувствовал резкую пронзающую боль. Высокий парень в спортивной шапочке помог ему подняться. “Что же вы, дедушка?

гипс. Кое-как доковылял до дому. Дома жена заохала, за

Сидел на кухне и внимательно смотрел, как вода в чашке становилась сначало светло-желтой, потом темнела и приобретала цвет коричневый, густой, терпкий. Вытащил пакетик и положил на блюдце. Мелкими глотками начал прихлебывать. Чашку держал левой рукой, правая безжизненно висела на перевязи.

и опрокинул кастрюлю с кипящей жидкостью себе на ноги. Вскрикнул, дурным голосом завопил, матю

,сходила кожа, и оставались следы.

Спать приходилось на спине, чтобы не потревожить сломанную руку и обваренные ноги. Жена пристраивалась сбоку, у стенки, стараясь занимать как можно меньше места, и часто ночью вздрагивала, открывала глаза и, приподнявшись, видела, что он неуклюже сползает с кровати и, пошатываясь, идет в туалет. После он возвращался, укладывался, постанывая и кряхтя, засыпал и во сне всхрапывал тоненько и дребезжаще.

ЧЕРНО-БЕЛЫЙ ФРАГМЕНТ

Окно занимает всю стену; за окном — закатное солнце. Опущены жалюзи. На белой ребристой поверхности — невнятная серая тень — это ветви дерева, растущего во дворе. Ветер шевелит листья, и шевелится, колышется серая тень на белом — она живая, дышит. Трепет приковывает взгляд — серое на белом — как будто расплылось акварельное пятно на шершавой бумаге. Если подойти к окну и поднять жалюзи, то яркие лучи больно уколют сетчатку глаз — лучше смотреть, как тихо вздрагивает тень листьев на белом. Серое на белом, и ничего больше. Мягкое прикосновение цвета, ласковый воздух, серые пятна чуть-чуть скользящие из стороны в сторону, повинуясь невидимому ветру, чья легкая прохлада отгорожена стеклом. Как хорошо и спокойно, безмятежно и бездумно. Серое на белом — и ничего больше.

ФРАГМЕНТ С ОБЛАКАМИ

Полпятого ночи. Или утра? Светает. Солнце еще не вышло на хрупких ножках-лучиках, какие рисуют дети, самозабвенно мусоля цветные карандаши. Солнце еще не вышло, не взошло обжигающим цветком из романтической прозы. Солнце еще не взошло, но небо окрасилось бледно-голубым. Небо окрасилось бледно-голубым, но облака еще темнеют, еще не превратились в ватно-белые, изменчивые, воздушные — ну, например, перелески — потому, что нельзя сказать: острова. Облака еще не превратились в плотные белые шторы, сквозь которые прорываются потоки света — желтые, оранжевые, перламутровые, как изнанка речной ракушки — овальную ракушку можно было нащупать ногой, потом нырнуть и вытащить, убить и любоваться несколько минут разноцветными переливами. Облака еще только около земли поблескивают розовым, а выше — лилово темнеют. Закат вчера был ясный, растущее вдали дерево спокойно выделялось черным пятном на светлом фоне. Я начинаю писать другие слова: стекло, занавеска, ветер, но это бесполезно, бессмысленно. Как и всё остальное, как и прочее. Слова ничего не выражают, ничего не значат. Для меня самого, для другого или других. Я лишь пытаюсь говорить, не молчать, говорить, что угодно, угождая неизвестно кому. Нижний край облака становится розовым, но я уже повторяюсь. Я повторяю те же слова: стекло, занавеска, ветер. Зачем писать дальше, ближе, длиннее или короче? Стекло, занавеска, ветер. Самые легкие, скользящие облака светятся изнутри, а плотные и густые неподвижно свиваются, клубятся, нависают тяжелыми свинцово-серыми гроздьями. И я не виноват, что мрачные, тревожные облака — именно свинцовые, и никак иначе не получается изобразить напряженные лаокооновские формы, застывшие над крышами домов.

ФРАГМЕНТ С ПОЕЗДОМ

“С-сссс” — звук ветра в щелях. Мой маленький домик продуваем насквозь. Надо бы найти паклю и законопатить щели. Надо бы найти паклю, мохнатые клочки пакли. Паки и паки. Но это потом, а сейчас я забрался под одеяло и жмусь в углу, мне холодно. Ветер свистит в щелях. Ветер рвется, надрывается, дрожат доски под ударами ветра. Мой домик вздрагивает, и я вместе с ним. Мне холодно. Тонкое одеяло не греет, тонкое верблюжье одеяло, зеленое, изношенное временем. К свистящему звуку ветра, к дребезжанию досок присоединяется дальний гул. Это поезд, и с каждой секундой гул нарастает, становится огромным, размером с гору, и рокот пронзает насквозь непрочные фанерные стены. Поезд несется и тащит тоску за собой, вагоны, до верху набитые тоской и грустью, горьким запахом тревоги, и проносится мимо, а остаток мертвящего аромата проглочен ветром, и я чувствую, как вползает в щели привкус грусти. Компот с грустью на моем столе, яблочный кисель, черносмородиновый мусс. Мне холодно, и я вжимаюсь в старое кресло, подтыкаю одеяло и закрываю глаза, как будто темнота может одарить теплом и покоем.

ФРАГМЕНТ С ОЗЕРОМ

Лодка бесшумно скользила вдоль берега. На берегу росли темные готические ели и отражались в воде. Мелкие волны дробили зубчатый силуэт и затихали. Стена деревьев вздымалась у самой кромки воды. Вдоль земли стлался тяжелый сумрак. Влажные запахи таились у корней деревьев, куда сквозь мохнатые еловые лапы не могли пробиться лучи солнца. В прелом сумраке легко и таинственно взрастали тени, подползали к воде, смотрели, как проплывает лодка, пустая лодка, без паруса, без гребца. Лодка двигалась по кругу, как патефонная игла, с утра до вечера и с вечера до утра, и робкие тени смотрели на нее, завывая от неясной тоски. Иногда лодка останавливалась, застывала, и тогда небольшое круглое лесное озеро превращалось в зрачок зверя, неподвижно смотревший в одну точку на небосводе, и тени испуганно замолкали. Но лодка снова начинала свое мерное унылое движение, зверь исчезал, и тени, еще взвыв несколько раз, прятались в глубине ельника. А где-то вдалеке, за лесом высились стены замка, и два всадника выехали из ворот и поехали прямо на юг, по дороге покрытой плотно пригнанными друг к другу плитами.

ЧУЖОЙ ТЕКСТ

«Чем помочь печени? Хронические заболевания печени снижают активность защитных механизмов всего организма, причем во многих случаях человек не чувствует, что его печень уже пострадала.

Еще в средние века (1493 - 1541 гг.) великий врач, естествоиспытатель, философ и основатель современной фармакологии Парацельс писал: “Все — яд и только доза делает вещество неядовитым”. Иначе говоря, нет таких веществ, которые, принятые вовнутрь в определенной дозе, не могли бы повредить здоровью. К примеру, всем известна соль, которую мы постоянно принимаем, если ее съесть сразу примерно с четверть килограмма, то можно распрощаться с жизнью.

В нашей жизни сегодня наиболее распространенными ядами являются средства защиты растений, которые очень широко применяют как удобрение и фармакологические средства.

Отсюда вывод: вылечить человека может только природа. И тут особый разговор: врачи, которые будут лечить, последняя как бы надежда перед тяготами нашей жизни. Нищета материальной базы отечественной медицины известна и уже беспросветна, но мы все уговариваем друг друга, что зато и слово, мол, лечит, и самоотверженность наших людей в белых халатах творит чудеса. Может и так. Только эта история показала другое.

В больницах нечем лечить, хотя лозунгов и призывов достаточно. Зато в палатах некуда порой воткнуть прикроватную тумбочку, и с десяток (такая уж палата) страдают на глазах друг у друга, где в коридорах спят на топчанах, где в залитых жижей клозетах хворые ковыляют по кирпичикам, в такой больнице врач неизбежно превращается во что-то иное.

Трудности, говорят, закаляют. Да нет, как видно, развращают. Это страшно. Потому, что даже медикам уже отказывают инстинкт самосохранения и они не считаются с тем, что завтра сами могут угодить на скорбную койку в реанимации.

Чтобы не произошло перерождение, опасное не только для других, но и для себя самого, советуем обращаться к матушке-природе. И мы еще раз напоминаем слова Леонардо да Винчи: “Наставницей я взял себе природу, учительницу всех учителей”.

Пусть природа будет высшим академиком, советчиком и судьей каждому врачу.»