Даур ЗАНТАРИЯ

СЛОВО О ЛЕЧЕБНОМ ГОЛОДАНИИ

Замечательную универсальность китайской письменности открыл мне мой друг А., когда мы с ним голодали в гагрском санатории по системе ленинградского профессора В.И.Неймана. Профессор лично консультировал нас по телефону. Он сам выехал с учениками на свою дачу в Петродворце и вошел в пятнадцатидневное голодание синхронно с нами. Устроились мы в санатории, чтобы быть подальше от любопытных глаз. Долгие часы голодания мы заглушали звон в желудках тем, что друг читал мне вслух антологию китайской поэзии. Конечно же, не в оригинале, а в переводе, выполненном синологом Гитовичем. Меня забавляла сама идея перевода с китайского рисунка на русские слова. Но ежели бы мы китайской грамоте разумели, то могли бы читать с текста на русском, а то и на абхазском языке. Ду Фу и Ли Бо, ученики Ван-Вея, как раз читали одно и то же письмо мудреца, произнося при этом разные звуки. Потому что один иероглиф обозначает один слог. Голубь садился на подоконник, клевал зерна и тоже, казалось, слушал.Особенно растрогало меня стихотворение Ван Вея, где поэт, обращаясь к Ли Бо и Ду Фу, сетует, что ему удается жить "от мирской суеты вдалеке"; что он днями просиживает на холме у речной долины, где жжет костер их сухих трав; давно усмирил плоть и очистил помыслы, - но птицы, с очаровательной иронией заключает он, " не ведаю почему: нисколько не верят мне".

Стояли солнечные теплые дни, несмотря на середину осени. Мы много гуляли вдоль пляжа и по самшитовому лесу. Редкие отдыхающие привыкли к нашим странным теням. Сначала было даже приятно превозмогать чувство голода, но на седьмой день, как и предупреждал профессор, наступил кризис. Мы решили остаться в номере. Голубь с любопытством наблюдал за нашими добровольными мучениями. И поскольку у нас с другом все процессы в организме проходили синхронно, в том числе и поток мысли, мы взглянули друг на друга и мучительно улыбнулись: оба одновременно вообразили эту птицу зажаренной именно на сухумском привокзальном павильоне.Голубь поспешно упорхнул.

- Глаза у старика очень злые, - простонал мой друг.- Да, - ответил я, телепатически поняв, что речь идет о пенсионере, который день-деньской кормит голубей в парке Сталина в Сухуме. - Я слыхал, что он ест своих голубей. А этот опять уселся на подоконнике!

- Айне кляйне фрийдерштаубе! - завыл я и стал подкрадываться к голубю мира, но сил мало. Опять он улетел.

Зато на восьмой день кризис миновал. (Профессор предупреждал еще о двенадцатом дне). Мы уже смеялись над вчерашними ощущениями. Снова друг слабым голосом читал Ван-Вея.

Из нашего детства, когда были еще добросовестные изделия из Китая - и штаны со множеством кармашков, и кеды "Два мяча" - вспоминается также чудный фарфоровый болванчик. Пухлый, улыбающийся, босой человечек, весь облепленный то ли ребятишками, то ли птицами (кажется, голубями) - уж не помню. Тронешь - он кивает головой. И это было очень смешно. Но потом что-то повредилось в его внутреннем механизме и болванчик уже не кивал, а резкими движениями поворачивал голову набок, как будто собираясь, клацанув зубами, схватить сидевших на плече голубей.

А Ван Вей, этот очаровательный китаез моего друга - вот кто действительно усмирил свою плоть! Ему не то, чтобы позариться на голубя: его тело ни разу не осквернялось ни чесноком, ни мясом; он сам был чист и звонок, как фарфоровый болванчик. И не только тело у него было чисто. Вычищено было его сознание, в котором все суетное, земное мудрец выжег, как сухую траву. И только добротой светились запятые его глаз. Но птицы все же боялись его, будто чувствуя, что стоит им только довериться и спикировать ему на плечо, как он неожиданно сделает движение головой набок, словно фарфоровый болванчик, и вопьется в крылышко голубя улыбающимися зубами. И птицы не только не садились на призывное плечо каллиграфа, а напротив, стоило только мудрецу усесться на холме у долины в покойной позе, как отлетали восвояси аж до самой Хуанхэ.Свет мозгов китаеза высвечивался из лысого темени, готового быть мягким пристанищем для голубей, а левое плечо едва заметно подрагивало, выдавая коварство человеческой природы. Но, достигнув Верхней Ступени просветления, с улыбкой перешел философ из Земной в Звездную обитель, так и не клацанув в бок ни одному голубю.

Мы уже не гуляли, а только устраивались в шезлонгах на балконе своего номера. Наступил двенадцатый день полного голодания. Друг, позвонив в Петродворец, поднялся из вестибюля. У него новость. Говорил он не с Вениамином Иосифовичем, а с его ученицей Гетой, которая сообщила, что профессор, прекрасно переносивший голодание все эти дни, сегодня с утра неожиданно занемог. Учитель сам констатировал у себя нервный тик, который сопровождался типичным внешним симптомом: голова профессора стала непроизвольно дергаться набок. Сказывался возраст. Ученики настояли, чтобы он прекратил голодовку. То же самое рекомендовано было и нам.

Начались сборы к отъезду. Как никак индульгенция была нам дана. В тот же вечер по нашему звонку за нами заехали, и мы вернулись в Сухум с легким чувством вины не только перед профессором, но и перед голубем, с которым успели подружиться.

Недельный выход из голодания мы пересидели по домам, как выяснилось позже, подозревая друг друга в нарушениях норм, указанных Вениамином Иосифовичем. Нам с другом не хотелось даже видеться, настолько мы переобщались, голодая. А на восьмой день наконец созвонились и договорились встретиться на набережной. Легкий, помолодевший, я шел по проспекту Мира в сторону центра. Тот самый пенсионер сидел в парке на обычном месте и кормил голубей.

Бедные голуби! Сколько раз они взлетали пышным веером над людьми и роте фане, чтобы потом, когда отхлынет праздник, упасть вместе с лоскутами кумачей и обрывками бумаг на опустевшие площади, и дальше вести жалкое существование, находя пропитание в мусоре. И для них нашелся человек. Наверняка уж глаза у него были злые. Я их, конечно, не видел, потому что старик, никого и ничего не желая знать, кроме голубей, с головою ушел в закаканную плащ-палатку, откуда монументально высовывалась только его рука. И птицы, так умилявшие недоверием древнего китайца, безо всякого страха, десятками садились пенсионеру на руки и на плечо. А он, спрятавшись от людей под плащ, как бы становился олицетворением человека, кормящего голубей под шатром милосердия. Не скрою, я залюбовался этой картиной.

Однако я торопился и, подумав: "Прости, старик, но помочь тебе ничем не могу", собирался уже восвояси, как вдруг сквозь голубиное воркование явственно различил странный хруст из-под плащ-палатки. Я остановился. Сомнения быть не могло: старик завтракал и завтракал именно голубятиной! Он подкреплялся перед предстоящим трудным днем кормления голубей, подкреплялся одним из них, а остальные спокойно сидели у него на плече, "не ведаю: почему?", как сказал бы Ван Вей.

И как раз в этот момент, когда я остановился, сраженный этим открытием, раздвинулись полы его плаща и глаза мои встретились с его злыми глазами. Вот вы говорите, что человек не меняется. Даже голуби изменились. Дороже они стали ценить хлеб свой. Плата за него - один из стаи.

Такие, или примерно такие мысли похрустывали в моем мозгу, как голубиные косточки. Я пошел прочь от пенсионера, успев его понять и простить.Поиск пожирателей голубей в жизни может завести слишком далеко. Самому бы не жрать голубей, тем более, что не кормил их ни разу.

А человек, накормивший сто голубей, получает, наверное, право съесть одного из них, чтобы и завтра кормить остальных. Право это получает он именно от окормляемых. Разве лучше, чтобы, стряхнув с себя голубей, он поплелся в ближайший общепит, где его накормят тем же голубем, только закланным государственной рукой.Главное, чтобы тот голубь, которого он пожирает, не оказался Святым Духом.

Что же касается древнекитайских голубей, они не чета нашим фрийдерштаубе. Их невозможно было обмануть. Но Ван Вею все же это удалось. И было это так.

Ван Вей писал ученикам Ду Фу и Ли Бо, что наивно считать, будто тщательного выполнения предписаний древних мудрецов достаточно, чтобы достичь Верхней ступени просветления. Он в этом убеждался на своем опыте с голубями. И продолжал совершенствоваться. Как явствует из писем ученикам, он понял: истина не в том, чтобы достичь цели пути, а в том, чтобы самому стать стезей. Выбрасывая из мозгов все лишнее, все больше очищаясь и соизмеряя своё очищение с недоверчивостью голубей, он еще не выбросил из мыслей остаток тщеславия - саму мысль о недоверчивости голубей. И только жег сухие листья и улыбался.

Старый Ван Вей сидел на пригорке в Позе Покоя. Бледно-голубые иероглифы голубей повисли на рисовой бумаге пространства над долиной у желтой реки. Голуби весело притворялись. будто по-прежнему не доверяют ему. Это забавляло детскую душу мудреца. Он улыбался. Его фарфоровая фигурка как бы говорила птицам: только сядет один из вас мне на плечо, как я тут же клацану зубами и вопьюсь ему в бок. Голуби в ответ давали знать, что понимают древнекитайский юмор, но и о человеческой природе не забывают. Такую игру затеяли с человеком любящие его птицы. Ван Вей улыбался и длинные лучи его улыбки заполняли матовое пространство у желтого изгиба реки. Включаясь в игру светотени, голуби раскачивались на этих лучах, радостным воркованием сообщая друг другу: нашу природу человеку не обмануть. Голуби знали, что человек понимает их язык. Он сейчас весь ушел в себя, он ушел в себя глубже, чем когда-либо, но в покое его плеча им виделся коварный призыв. А когда еще ярче, еще упруже стали лучи его улыбки, голуби увлеклись катаньем на этих лучах и не догадывались, что природа их все таки обманула, что они не почувствовали того, что должны были почувствовать диким нутром. Улыбка, которой изошел поэт, была последней - умер дедушка Ван Вей.