Даур ЗАНТАРИЯ

ПОЖИРАТЕЛИ ГОЛУБЕЙ

1

* * *

Приехали на велосипедах. Устроились. Буду вести дневник.

Санаторий отличный: голодай, никто не помешает. Мы с другом платим только за двухместный номер, на довольствии, естественно, не стоим и санаторных процедур тоже нам не надо. У нас свой врач. Нас лично консультирует по телефону ленинградский профессор Нейман В.И. Профессор сам выехал с учениками на свою дачу в Петродворце и вошел в пятнадцатидневное голодание синхронно с нами.

Мой друг сразу взялся за китайскую антологию. Друг увлекается Китаем всерьез. Это он подбил меня на лечебное голодание, познакомил с Вениамином Иосифовичем.

Встали с рассветом. Солнце теплое и ласковое, несмотря на середину осени. Чувство голода есть, но его превозмогать даже приятно. В окно - вид на самшитовую рощу и бухту. Очень красиво. Голубь садится на подоконник и что-то клюет. Сначала показалось - дикий, потом вижу: обычный голубь мира. Я привыкаю к нему. Иногда мы встречаемся взглядами, если можно так выразиться.

До обеда купались в море. Потом прогулка по набережной и самшитовой роще.На велосипедах выезжаем вечером. Вениамин Иосифович этих удовольствий лишен, зато он может любоваться прекрасными фонтанами Петродворца, которые еще не выключили, как он сообщил нам утром по телефону.

В отличие от друга, на длительное голодание я решился впервые. Мне труднее. Друг оторвался от антологии и перехватил раздраженный взгляд, который я бросил на глупого голубя на подоконнике. я боялся, что он начнет иронизировать, но он только мучительно улыбнулся. При совместном голодании необходима взаимная деликатность.

* * *

Учитель был прав. Сегодня четвертый день голодния, а уже со вчерашнего дня я совершенно не ощущаю голода. Оно исчезло, чувство голода.

Я полностью солидарен с другом, точно выразившим наше общее состояние, при котором класть в рот пищу так же противоестественно, как всовывать ее в ухо. Звонили Вениамину Иосифовичу. Он одобрил нашу программу, остался доволен наши, состоянием, но предупредил, что на 7-й, а также на 12-й день следует ожидать кризисов. Друг взялся просвещать меня в китайской мудрости. Интересно. Просто здорово. Всего этого я не знал...

* * *

Очевидно, оттого, что все сигналы восприятия при голодании обострены, начинается самая настоящая телепатия.

Я как-раз спугнул с подоконника голубя. И вспомнил ни с того, ни с сего пенсионера, который кормит голубей в бывшем парке Сталина в Сухуме.

- Глаза у него какие-то злые... - тут же произнес друг. - Что ты сказал. - Глаза у старика очень злые, - простонал мой друг. - Да, - ответил я. - Я слыхал, что он ест своих голубей.

* * *

Опять этот проклятый дождь. С утра неохота вставать с постели. Сегодня 7-й день. Приятель надоел мне со своей китайской поэзией. Он как раз сейчас ушел звонить Вениамину Иосифовичу. Хотя была моя очередь торговаться с этой хамкой-телефонисткой. Китай! Собственно говоря, что мы можем знать о Китае. У тех, кто пограмотнее, вроде моего приятеля, сведения идут дальше Маоцзэдуна, хунвейбинов, заплыва через Хуанхэ и черовядения. Они еще знают, что Ван Вей и его ученики Ли Бо и Ду Фу - великие поэты эпохи Тан. Ну, и мне это известно. Только это знание забавляет меня и не более. Ведь читали-то мы в переводе Гитовича. Привязанные к примечаниям. Мучительно закладывая палец в конец книги. Странное это занятие: переводить с китайского рисунка на русские слова. Вернулся приятель. Он спугнул птицу с подоконника. Я бы на его месте запустил в нее "Антологией китайской поэзии".

* * *

Сейчас, к вечеру, с приятелем мы помирились. Нет, так нельзя. Надо сдерживать эмоции. Все чувства обострены. Можно и рассориться из-за пустяка. Кризис, о котором предупреждал Вениамин Иосифович, налицо. На неизменного голубя на подоконнике я смотрю уже с жадностью, воображаю его зажареннымпочему-то в привокзальном павильоне, и улыбаюсь.

Приятель заглядывает в мои жадные глаза, что-то вычитывает в них и кивает:

- И ты тоже в привокзальном? - выдавливает он из себя слабым голосом.

Голубь поспешно упорхает с подоконника.

* * *

Терпеть не могу чудаков. Вот и сейчас лениво промелькнул перед глазами образ пенсионера, который с головой уйдя в вымазанный пометом плащ, весь облепленный голубями, просиживает дни в бывшем парке Сталина.

* * *

Кризис миновал. Вот и миновал кризис-то. Связались с консультантом, который подтвердил, что и у него было то же самое, вплоть до навязчивых мыслей о мясе, от которого профсоор отказался давно и решительно. Он пошутил, что благодаря опыту частых и длительных голоданий, эта навязчивая идея мяса не выражается у него в столь агрессивной форме,как у нас с голубем, и назвал такое явление остаточным синдромом. истекает восьмой день полного голодания плюс неделя вхождения в голодание.

* * *

Ограничиваемся прогулками в самшитовой роще и на набережной. Отдыхающие уже привыкли к нашим странным теням. Уже не купаемся в море, только душ в номере. Помогаем друг другу. Сил мало, но состояние замечательное, этакое блаженно-томное. Друг, так много рассказавший мне в эти дни о китайской философии, живописи и поэзии - предметах своего страстного увлечения, теперь только открывает книжку на нужной странице и указывает на очередной стих.

Меня особенно растрогало стихотворение ван Вея, где поэт сетует, обращаясь к ученикам Ли Бо и Ду Фу, что ему удается жить "от мирской суеты вдалеке"; что он днями просиживает на холме у речной долины, где жжет костер их сухих трав; что он помогает поселянам советами в их нелегком труде; давно усмирил плоть и очистил помыслы, - но птицы, с очаровательной иронией заключает он, " не ведаю почему: нисколько не верят мне".

Вроде бы, и нельзя пересказывать стих. Но и перевод ничто иное, как пересказ, условность, ведь не на китайском же мы стих читали, точнее смотрели.

* * *

Из этой затеи вести дневник у меня ничего не получается. Идет десятый день голодания, а перечитал: вместо сухого и точного описания ощущений - претенциозные записи. Положительно, приятель влияет на меня своим увлечением китаезами!

Опять он садится на подоконник! - Айне кляйне фрийдерштаубе! - застонал я и стал подкрадываться к голубю мира, но сил мало. Опять он улетел.

* * *

Сама суть китайского письма открылась мне при помощи моего друга. В отличие от нашего линейного, в китайском письме каждый знак означает не звук, а смысл. Таким образом, зная иероглифы, можно считать один и тот же текст на разных языках Китая. Я представляю забавную картину: двое юношей эпохи Тан, оба ученики Ван Вея, но выходцы из разных провинций, уткнувшись в только что полученный свиток, читают вслух одно и то же, только при этом издают совершенно разные звуки.

* * *

Перечитал вчерашние записи о письменности. Как я плохо все это объяснил. Впрочем, объяснять некому. Дневник-то не для чтения, а для меня одного.

* * *

Из нашего детства, когда были еще добросовестные изделия из Китая - и штаны со множеством кармашков, и кеды "Два мяча" - вспоминается также чудный фарфоровый болванчик. Пухлый, улыбающийся, босой человечек, весь облепленный то ли ребятишками, то ли птицами (кажется, голубями) - уж не помню. Тронешь - он кивает головой и это было очень смешно. Но потом что-то повредилось в в его внутреннем механизме и болванчик уже не кивал, а резкими движениями поворачивал голову набок, как будто собираясь, клацанув зубами, рвать сидевших на плече то ли ребятишек, то ли голубей.

А Ван Вей, этот очаровательный китаез моего друга вот кто действительно усмирил свою плоть! Ему не то, чтобы позариться на голубя: его тело ни разу не осквернялось ни чесноком, ни мясом; он сам был чист и звонок, как фарфоровый болванчик. И не только тело у него было чисто. Вычищено было его сознание, в котором мудрец все суетное, земное выжег, как сухую траву. И только теплотой светились запятые его глаз.

Он ни разу не согрел себе водки, не курнул Порошка Пяти Камней и, по изящному своему же выражению, "метал стрелы любви в медный таз, а не в нефритовую вазу", учил поселян агрономии еще более древних, чем его эпоха Тан, книг, поучал их, но и защищал от произвола Поднебесной Канцелярии. Он посылал ученикам Ли Бо и Ду Фу письма, полные нежности и смирения. Но птицы все же боялись его, будто чувствуя, что стоит им только довериться и спикировать ему на плечо, как он неожиданно сделает движение головой набок, словно фарфоровый болванчик, и вопьется в крылышко голубя улыбающимися зубами. И птицы не только не садились на призывное плечо каллиграфа, а напротив, стоило только мудрецу усесться на холме у долины в покойной позе, как отлетали восвояси аж до самой Хуанхэ.

Свет мозгов китаеза высвечивался из лысого темени, готового быть мягким пристанищем для голубей, а левое плечо едва заметно подрагивало, выдавая ковартсво человеческой природы.

И, достигнув Верхней Ступени просветления, с улыбкой перешел философ из Земной в Звездную обитель, так и не клацанув в бок ни одному голубю.

* * *

Слышишь, голубка, моя верная свидетельница! Голодание дает свои плоды. Я весь из себя чистый и звонкий, каким не знал себя никогда. Тело очищается от шлаков. Омолаживается. Даже на мир я уже смотрю другими глазами... 12-й день, а кризиса нет ни у меня, ни у друга. Так что тебе, голубь мира, ничего не угрожает. Сиди себе на подоконнике сколько угодно, пока мы тут глотаем дистилированную воду. А то, если желаешь, отправляйся с нами в Сухум. Там по крайней мере тебя накормит пенсионер со злыми глазами.

Птица смотрит на меня с любопытством и без боязни, хотя и не торопится спикировать мне на плечо.

Друг, позвонив в Петродворец, поднялся из вестибюля. У него новость. Говорил он не с Вениамином Иосифовичем, а с его ученицей Гетой, которая сообщила, что профессор, прекрасно переносивший голодание все эти дни, сегодня с утра неожиданно занемог. Учитель сам констатировал у себя нервный тик, который сопровождался типичным внешним симптомом: голова профессора стала непроизвольно дергаться набок. Сказывался возраст. Ученики настояли, чтобы он прекратил голодовку. То же самое рекомендовано и нам.

2

Первой мыслью и моей, и моего друга было все же продолжить голодание до 15-ти дней. Оставалось всего двое суток, а мы оба чувствовали себя хорошо. Но вместо этого откуда-то взялись силы и энергия, чтобы начать поспешные сборы к отъезду. Как никак индульгенция была нам дана. И мы поплелись на рынок за соком.

В тот же вечер по нашему звонку за нами заехали, и мы вернулись в Сухум с легким чувством вины не только перед профессором, но и перед голубем, с которым успели подружиться.

Недельный выход из голодания мы пересидели по домам, как выяснилось позже, подозревая друг друга в нарушениях норм, указанных Вениамином Иосифовичем. Нам с другом не хотелось даже видеться, настолько мы переобщались, голодая. А вчера наконец созвонились и договорились встретиться на набережной.

Легкий, помолодевший, я шел по проспекту мира в сторону центра. Пенсионер сидел в парке на обычном месте и кормил голубей. Бедные голуби, неизменные спутники всех фестивалей. Сколько раз они взлетали пышным веером, над людьми и роте фане, чтобы потом, когда отхлынет праздник коммунистов, привыкших к разовому использованию не только флагов и плакатов, но и людей и птиц, упасть вместе с лоскутами кумачей и обрывками бумаг на опустевшие площади, и дальше вести жалкое существование, находя пропитание в мусоре. И для них нашелся человек, тоже по разовом использовании выброшенный обществом. День деньской он приходит кормить птиц мира, вспоминая, видимо, славные фрийде-фройндшафт-фестивал. Наверняка глаза у него были злые. Я их, конечно, не видел, потому что старик, никого и ничего не желая знать, кроме голубей, с головою ушел в закаканную плащ-палатку, откуда монументально высовывалась только его рука. И птицы, так умилявшие недоверием древнего китайца, десятками садились пенсионеру на руки и на плечо. А он, спрятавшись от людей под плащ, как бы становился олицетворением человека, кормящего голубей под шатром милосердия. Не скрою, я залюбовался этой картиной. Несмотря на некоторую газетность и банальность ситуации, я был растроган и даже смущен. В нашей жизни, которая, как выразился мой друг васо, есть марш верблюдов сквозь игольное ушко, газетными и пошлыми зачастую кажутся ведь добрые и самые необходимые дела. Так думал я, глядя на старика, который делал свое нужное дело и, конечно же, всем казался чудаком.

Но эти нравственные потуги быстро утомили меня и я, подумав: прости, старик, но помочь тебе ничем не могу, собирался уже восвояси, как вдруг сквозь голубиное воркование явственно различил странный хруст из-под плащ-палатки. Я остановился, тут же успев подосадовать, что страшная догадка вынырнула из моего сознания с чрезмерно радостной поспешностью.

Сомнения быть не могло: старик завтракал и завтракал именно голубятиной! Он подкреплялся перед предстоящим трудным днем кормления голубей, подкреплялся одним из них, а остальные спокойно сидели у него на плече, "не ведаю: почему?", как сказал бы Ван Вей. И как раз в этот момент, когда я остановился, сраженный этим открытием, раздвинулись полы его плаща и мои глаза встретились с его злыми глазами.

Увидеть бы в них хоть бы искорку растерянности, и тогда бы я удалился, торжествуя. И ничего, что при этом сам стал быв ничем не лучше пожирателя голубей.

Вот вы говорите, что человек не меняется. Даже голуби изменились. Дороже они стали ценить хлеб свой. Плата за него - один из стаи.

Такие, или примерно такие мысли похрустывали в моем мозгу, как голубиные косточки. Я пошел прочь от пенсионера, успев его понять и простить.

Поиск пожирателей голубей в жизни может завести слишком далеко. Самому бы не жрать голубей, тем более, что не кормил их ни разу.

А человек, накормивший сто голубей, получает, наверное, право съесть одного из них, чтобы и завтра кормить остальных. Право это он пполучает именно от окормляемых. Разве лучше, чтобы, стряхнув с себя голубей, он поплелся в ближайший общепит, где его накормят тем же голубем, только закланным государственной рукой.

Главное, чтобы тот голубь, которого он пожирает, не оказался Святых Духом.

Что же касается древнекитайских голубей, они не чета нашим фрийдерштаубе. Их невозможно было обмануть. Но Ван Вею все же это удалось. И это было так.

3

Ван Вей писал ученикам Ду Фу и Ли Бо, что наивно считать, будто тщательного выполнения предписаний древних мудрецов достаточно, чтобы достичь Верхней ступени просветления. Он в этом убеждался на своем опыте с голубями. "Я не достоин нести паланкина мудрецов", - признавался он учениками в письмах. И продолжал совершенствоваться. Как явствует из писем, он понял: истина не в том, чтобы достичь цели дороги, а в том, чтобы самому стать дорогой. Выбрасывая из мозгов все лишнее, все больше очищаясь и соизмеряя свое очищение с недоверчивостью голубей, он еще не выбросил из мыслей остаток тщеславия - саму мысль о недоверчивости голубей. И только жег сухие листья и улыбался.

Старый Ван Вей сидел на пригорке в Позе Покоя. Бледно-голубые иероглифы голубей повисли на рисовой бумаге пространства над долиной у желтой реки. Голуби весело притворялись. будто по-прежнему не доверяют ему. Это забавляло детскую душу мудреца. Он улыбался. Его фарфоровая фигурка как бы говорила птицам: только сядет один из вас мне на плечо, как я тут же клацану зубами и вопьюсь ему в бок. Голуби в ответ давали знать, что понимают древнекитайский юмор, но и о человеческой природе не забывают. Такую игру затеяли с человеком любящие его птицы. Ван Вей улыбался и длинные лучи его улыбки заполняли матовое пространство у желтого изгиба реки. Включаясь в игру светотени, голуби раскачивались на этих лучах, радостным воркованием сообщая друг другу: нашу природу человеку не обмануть. Голуби знали, что человек понимает их язык. Он сейчас весь ушел в себя, он ушел в себя глубже, чем когда-либо, но в покое его плеча им виделся призыв. А когда еще ярче, еще упруже стали лучи его улыбки, голуби увлеклись катаньем на этих лучах и не догадывались, что природа их все таки обманула, что они не почувствовали того, что должны были почувствовать диким нутром. Улыбка, которой изошел поэт, была последней - умер дедушка Ван Вей.

октябрь 1991