Не могу молчать

Известно, что случается, когда народ безмолвствует. В лучшем случае, как говорят в народе, мент родится. В худшем - бунт, бессмысленный и беспощадный. И потому всякая власть предпочитает, чтобы где-то что-то все же говорили, выпуская тем самым пар. Но и в прежние времена государево слово и дело распространялось дьяками по градам и весям, а слово писателя доходило до народа само и доходило скорее и лучше. Власть к этому относится ревниво и с опаской. Иными словами, она желает контролировать словесный поток. Это называется цензурой.

Но, как сказано, нам не дано предугадать, как слово наше отзовется. Нынче власти не бранит лишь ленивый. Даже веселенькая, любящая пожить газета “МК” - все туда же - разоблачает с упорством Павлика Морозова. Не щадит ни президента, ни самого Березовского, называя его БАБ.

Да что там СМИ: сами писатели в толстых журналах тоже бранятся бери не хочу, но тоже цели не достигают: многомиллионная аудитория куда-то исчезла, а читает их узкий круг, который ничего изменить не может.

Потому как случилось самое неожиданное для всех: сегодня разоблачения и критика всякого рода ни на кого не действуют. Разве что в читающей среде еще более укрепляется сознание отсутствия всякой власти. И кончилось тем, что то ли в дальнем кишлаке, то ли в высокогорном ауле, где обычно ономастика живо откликается на политические события, родители нарекли новорожденную Коррупция.

По признанию абхазского старожила, три года понадобилось ему, чтобы научиться говорить и сто лет, чтобы научиться молчать. Мысль, извергнутая из уст, предназначена только людям. Даже при наличии фонографа, изобретенного Эдисоном. Ангелы слышат и наше молчание, а возможно только наше молчание и слышат.

Но есть ведь избранные, которым долг повелевает не молчать, а высказать, обратиться. Только поди попробуй, в особенности на Руси, где графомания необъятна, как сама страна, отличить их от сонмища людей, коих браться за перо заставляет тщеславие, или, того хуже, желание позвать народ к топору.

Но как трудно молчать! Даже великий Толстой воскликнул: “Не могу молчать!”. Лишь в последние годы жизни мог утешиться великий гуманист, наговаривая самое наболевшее в фонограф, подаренный ему Эдисоном. Поди помолчи, когда, даже прочитавши “Крейцерову сонату”, люди продолжали не только слушать Бетховена, но и заниматься тем, пагубность коего так убедительно доказывает отчаянная повесть. Кажется, только поэт-декадент Константин Бальмонт, потрясенный этим чтением, воскликнул: “Как я мог спать с госпожой Миррой Л.!” и выпрыгнул в окно. Но бы спасен и продолжил грешить с той же госпожой Миррой Л., которая так и сказала возлюбленному своему: “В эту ночь я буду лампадой”.

Ура, цензуры в общепринятом смысле нынче нет. Это многими воспринято как разрешение балагурить и шалить. Неожиданно убрали сопротивление и вся литература чуть не свалилась в гроб, услужливо приготовленный несколькими шумными постмодернистами. Но и до perestroika & glasnost не было цензуры в том виде, в каком она наличествовала при царях, когда сам Пушкин сетовал на нее, и даже дошло до того, что государь лично соизволил быть его личным цензором. (Но в конце жизни поэт признался, что ему “дела нет, здорово ли цензура в журнальных шалостях стесняет балагура”).

При большевиках собственно цензором был так называемый главлит, который оберегал от болтливости писателей упоминание военных и околовоенных объектов, а в идеологию не лез. Еще бы! Знакомый прозаик в одном единственном предложении умудрился выдать аж пять находок для шпиона. Вот что ветреник написал: “Самолет АН-24, круто разогнавшись по взлетной полосе запасного аэродрома Быково, подарил нам два с половиной часа наслаждения парить в лиловеющих кудрях облаков , и вот он приземляется в Адлере, откуда такси за каких-то сорок минут бросил меня в объятия Джозефины, которая жила в 40 километрах от аэропорта, как раз рядом цековской дачей, где в летние месяцы любит отдыхать Леонид Ильич”. И марку самолета указал, и точное местонахождение четырех стратегических объектов (два аэродрома, госдача и сам Брежнев, не говоря уже о вычисляемой по пейзажу воздушной трассе).

А настоящую цензуру в старом понятии этого слова осуществляли литературные генералы, которым помогали молодые честолюбцы, для коих дом на Воровского был желаннее Парнаса. Они так досаждали нашим писателям, что до сих пор они не могут успокоиться. Редактора журналов и привилегированные критики стояли между писателями, которые были властителями дум для легионом читателей, новых дум заждавшихся.

Еще при Ленине сам просвещенный Брюсов сделал попытку погонять своих однополчан. Затем Сталин жаловал Фадеева, но говорил ему в лицо: “Тоже мне писатель!”, а догадывался, что мастер - это Мандельштам. А в последние десятилетия выравнявались силы. Уже на литературных разносах на стороне президиума была власть, а разносимый имел сочувствие зала и еще за ним стояла вся общественность. Когда расходились, члены литературного президиума шли и запирались в свои бани на дачах, где пили долго, друг от дружки скрывая муки партийной совести, а гонимые собирались на распахнутых трибунах кухонь, где пили долго со светлой печалью на лицах. А в центре застолья и внимания - тот, кого давеча разносили, властитель дум и мученик.

Странное было время, по своему счастливое для пишущего! Ибо, наконец опубликованное, слово писателя шло в самую гущу народа, подобно тому, как получив гонорар, сам он направлялся прямиком в дубовый зал ЦДЛ.

Советскую власть презирали все: это стало правильно и престижно. От простого инженера до начитавшегося из спецхрана гэбешника. Государство было, но без государственников. Конечно же, советские матери продолжали рожать сыновей с наследственным инстинктом государственника. Но те, когда вырастали и начинали ощущть в себе позыв государственника, принимали его за партийную совесть.

А писателю приходилось еще быть и властителем дум. А он еще с давних пор так не любит быть должным. Именно в советское время по настоящему восторжествовал критический реализм. Писателю приходилось быть не только мозгом нации, но иногда и совестью. То, что так жить нельзя, он давно убедил общественность, задолго до Говорухина. Но пытаясь сказать, а как же жить, - тоже не его обязанность! - он мог предложить лишь преимущество западной материальной культуры и либерально-демократические клише, которые оказались столь неприглядными при близком рассмотрении. Читатель потому еще и отвернулся, а не только из-за отсутствия денег на книги и толстые журналы: находит же он их на детективы. Ну и поделом.

Есть простейшее правило, закон, если хотите, каким образом проверить искренность газетно-журнального сочинения о всамделешних событиях. Для этого достаточно вообразить, что это сочинение - вымысел. И тут же открывается тебе, что скрыто под румянами пафоса. Потому что у художества есть своя, более высокая правда. Уж лучше писатель: он привычней и рука у него набита. А быть может как раз это благо: сегодняшний кризис литературы избавит ее, литературу, от излишних обязательств - не надо писателю ни философом быть, ни социологом, ни батюшкой?! “Зависеть от царя, зависеть от народа - не все ли мне равно” - сказал поэт. От народа писатель уже не зависит, надо научиться ему не зависеть от царя. Ему предоставлена возможность говорить под сурдинку. И утешаться надеждой, что очень скоро к нему прислушаются. А пока новейшей литературе сребролукимм Аполлоном покровительствует Дж.Сорос. Чтобы писатель-беддолага не умер, а сумел ползти в сторону огня, который виднеется вдали и который называется третьим тысячелетием.

Для тех же, кто по прежнему предпочитает Парнасу земные высоты, есть путь художника Налбандяна. Рассказывают: когда разоблачили культ и как следствие, этот художник, бывший главный портретист Сталина, перестал получать заказы, но недолго горевал. Послал подальше все эти худфонды, сказал себе: ”Наконец буду писать по велению сердца”. С этими словами он выставил перед собой новый холст и сделал портрет Сталина.