Здорово,
Даур.
Давай сделаем вид, будто мы вдвоём
в этом зале. Ничего, кроме сцены. В кабинете для очной ставки. Хотя
боковое зрение нашёптывает о читательских рядах. Оно же стыд, оно
же лакмус фальши.
Пятнадцать лет назад был шанс поговорить.
Мы им не воспользовались. Ты пил кофе, разумеется, в «Амре», с пожилым
приятелем – через 15 лет Марина Москвина объяснит мне, что познакомить
меня с Тобой должен был непременно сухумский фотограф. Наташа приехала
из Тбилиси в поисках своего спринтера Дато – со мной в одном поезде,
с фотографом в одном купе. Интеллигентный еврей в возрасте, он вдохновенно
охмурял её в пути, а теперь скис, не зная, что в первые сутки знакомства
я всего лишь помогал юной певице безуспешно искать возлюбленного.
Понимаешь, это как в
комнате для тюремных свиданий, только вместо решётки бронированное
стекло. То есть запрещено не только пожать руку, но и услышать голос.
Я отчётливо вижу Твой невесёлый взгляд, искривлённый рот, вновь
окаймлённый зимней бородой, а не как там при прощании, когда Тебя
выбрили эти сволочи из похоронного бюро. Понимаешь, можно попытаться
наконец-то поговорить, эта дрянь не пропускает лишь тембр человеческой
речи. Нужно молча верещать ультразвуком, как нетопырь. Мы летучие
мыши друг друга.
А у нас выражаются по-другому, в
маниакальном оживлении подбросил я обвисшую нитку разговора. Где
это «у вас», – в Москве? – хмуро спросил Ты, не стесняясь антиколониального
пафоса. Вечерело, солнце уже почти касалось моря. Да нет, в Днепропетровске,
жизнерадостно объяснил я, вправду недавно переехавший из Днепра
на работу в Крым. Научная командировка заканчивалась, мы обменялись
адресами, и через год я радостно позвонил в дверь на первом этаже,
за которой звучала негромкая музыка, конечно, Битлы, а возможно,
Пинк Флойд. Ты грустно открыл мне и сказал своим чудесным хриплым
баритоном – привет, заходите, у меня как раз день рождения.
До Твоей смерти мы так
и не поговорили. А повод был, и какой. Именно в этом 2001-м мы оба
переживали возрастной кризис. Я – середины жизни, Ты – следующий,
который под полтинник. Я пережил, Ты нет. Потому что я гораздо изворотливее
и живучее Тебя.
Было тридцать пять, Ты только что
сдал сценарий фильма «Сувенир», и сухумский дом Твой полон был ярких
женщин и мужчин. Стальная кофемолка переходила из рук в руки, как
трудовое красное знамя. (С тех пор я так люблю ручные кофемолки.)
С художником Дзидзарией мы сразу нашли общий язык, невзирая на разные
школы каратэ, – кёкусинкай, но сётокан, – и застенчивое признание,
что в последнее время он художник-мистик. Мистические джигиты Адгура,
тушь-перо, парили между стихами в искандеровской книжке, но это
ещё года через три. Странно, что наименее отчётливо запомнился прекрасный
Адгур Инал-Ипа, «самый образованный, самый изящный, самый умный».
Потом он погибнет в ту
войну, а покуда он блистательный образец для подражания, «основоположник
абхазского военно-промышленного комплекса» и один из авторов советско-американского
проекта запуска чего-то на Фобос. «Когда началось наступление на
Сухум, Адгур без оружия – взять оружие в руки он был не способен
– пошёл в первых рядах и погиб одним из первых. Как бы принёс себя
в жертву войне…»
Полненького живчика-москвича чествовали
как единственного ядерного физика из Абхазии. Через много лет, видимо,
уже после войны, он здесь, в Москве, почему-то станет членом ПЕН-клуба,
а Ты, там в Абхазии, почему-то нет. Возможно, он был гораздо изворотливее
и живучее Тебя.
…Обсуждая в начале 2000-го
задуманный мной цикл бесед с писателями немосковского происхождения
«Литературные лимитчики», прозаик из Львова Игорь Клех вдруг сказал:
«кстати, а знаешь ли ты, что Даур Зантария уже несколько лет в Москве?»
Мы никогда не говорили с ним о Тебе. Со времени войны я вообще ничего
не знал о Тебе, кроме сообщения от семьи Искандеров, что дом Твой
в Сухуме сгорел при бомбёжке и Ты, кажется, уехал к друзьям в Прибалтику.
Теперь я попытался найти Твои следы здесь. В Интернете обнаружились
Твои публикации в московской прессе – на тему той войны, на правозащитные
и культурные темы. Наконец, в статье Андрея Немзера я прочёл о Твоём
новом романе “Золотое колесо”. Звонок к Пете Алешковскому, у которого
Ты перед этим жил, вывел прямо на Тебя.
Конечно, помню-помню, такой симпатичный
парень! – не стесняясь феноменальной памяти, сказал Ты. Вы с Таджигулькой
приехали к нам в гости, вскоре я вытряс-таки из Тебя интервью для
«Лиги наций». Моя Аня, очарованная Тобой как совершенно сказочным
литературным человеком, сделала с Захаром Твой сайт. Наши почти
взрослые дети вообще долго были под впечатлением от Твоего первого
вечера в Литмузее.
Там на Тебе был свитер
с невозможными птицами, а на лице особенно выделялись брови и ресницы,
и Ты особенно походил на персонажей абхазской мифологии – но не
героев-нартов, а вымерших маленьких ’ацанов. Ацаны – крутые пАцаны,
потрескивало у меня в голове. Мы задумали с Тобой литературный фестиваль
в Абхазии, замешанный на оной мифологии, и я штудировал сказки для
разработки сценария.
На Мадагаскарских чтениях Ты одним
своим молчанием обогащал сокровищницу текстов и высказываний о Мадагаскаре
в русской литературе. Там я познакомил Вас с Витей Куллэ и любовался
вашей зарождающейся дружбой: два слегка пузатых гения, созданные
друг для друга «провиденциальные собутыльники». Толком пообщаться
вам тоже не удалось. Вы целый год обменивались через меня воздушными
поцелуями, Ты с шутливым пиететом называл Витю «господином главным
редактором». За неделю до Твоей смерти он договорился где-то об
издании Твоей новой книги.
Теперь мы старательно
избегали друг друга, зачумлённые каждый своим ёбаным кризисом. (Ты,
однако, по-прежнему не матерился.) На Твой второй вечер собралось
мало народу, Ты с антибюрократическим пафосом уличил меня в работе
«для галочки», мы на высокой духовной ноте обиделись друг на друга
и по-прежнему не виделись месяцами.
Лишь одно ныне кажется смешным –
как целый год, испытывая конкретные лишения, но боясь злоупотребить
чем-то драгоценным и не вербализуемым, мы не решались попросить
друг у друга взаймы. Было в этом что-то от целомудренности, а может
быть, от идиотизма.
Я виноват уже тем, что,
начиная исподтишка игровую прозу с экспедицией писателей на далёкий
остров, изнутри отказывал Тебе в приглашении на корабль. Ослабевший
остаётся за бортом тем вернее, чем слабее капитан. У самого было
так мало сил, что лишняя мысль о Тебе тащила меня ко дну. Я не знаю,
чем оправдаюсь теперь за подлое чувство облегчения…
В начале года Ты поскандалил в редакции
и тоже вылетел из нормальной жизни к собачьим чертям. Зародыш катастрофы
(другими словами, избыток у Тебя внутреннего аристократизма) я наблюдал
при первом же визите годом раньше к Тебе на работу. На Твой комп
установили чересчур корявый Нетскейп, Ты воздевал руки, как восточный
вельможа, и в бессильном хриплом возмущении бросал распростёртые
ладони в имбецильный экран; окружение безмолвствовало. И теперь
снова только писатель-прозаик, а не журналюга-колумнист, Даур Зантария
коптил без того закопчённое московское небо. За пять дней до Твоего
ухода я застал Тебя с Лёней Бахновым в кафешке на Баррикадной и
щёлкнул пару последних снимков на цифровую. Через десять дней у
нас полетел хард со всем фотоархивом. Я знаю, где сегодня Ты, но
где находятся стёртые кадры?..
(…)
Ноябрь 2001
|