Даур ЗАНТАРИЯ: “Вне культуры
средством межнационального общения становится война”

Странная предыстория данной беседы характерна для сегодняшней эпохи. Обсуждая задуманный мной цикл интервью “Литературные лимитчики”, прозаик из Львова Игорь Клех вдруг сказал: “кстати, а знаешь ли ты, что Даур Зантария уже несколько лет живёт в Москве?” Мы никогда не говорили с ним о Зантария. Со времени грузино-абхазской войны я вообще ничего не знал о писателе, кроме сообщения от семьи Искандеров, что дом его в Сухуми сгорел при бомбёжке и он, кажется, уехал к литературным друзьям в Прибалтику. Теперь я попытался найти его следы в Москве. В Интернете обнаружились его публикации в московской прессе – на тему той войны, на правозащитные и культурные темы. Наконец, в статье критика Андрея Немзера я прочёл анализ нового романа Даура Зантария “Золотое колесо”. И вот звонок к Петру Алешковскому вывел меня на самого писателя.

– Даур, ты вряд ли уже припомнишь наше первое знакомство, в 86 году. А я помню, потому что в Абхазии, в Колхиде оказался тогда впервые и был совершенно ошеломлён роскошью флоры, тропическими запахами, разноголосицей языков... По случайно полученному адресу заглянул к тебе в гости – и попал сразу на твой день рождения, тридцатитрехлетие. Ты как раз сдал сценарий к фильму “Сувенир”. Помню круг твоих друзей, сплошь яркие типы – Адгур Дзидзария, представившийся как художник-мистик; в центре компании блистал абхазский физик из Москвы, тоже Адгур... Как потом сложилась их судьба?

- Дзидзария – художник, в настоящее время живёт в Москве, часто ездит в Германию, где выставляет работы. А другой мой друг, который тебе запомнился, Адгур Инал-Ипа – тоже наш ровесник, он был идеалом для подражания в юности и молодости. Самый образованный, самый изящный, самый умный. Во всех отношениях превосходил нас, но это воспринималось нами не с раздражением, а с удовольствием. Он работал в Институте космических исследований и был одним из авторов советско-американского проекта запуска спутника на Фобос. Он разработал проект самоходной лодки, и в шутку его называли “основоположником абхазского военно-промышленного комплекса”. Но разработка, конечно, не была применена. Когда началось наступление на Сухум, Адгур без оружия – взять в руки оружие он был неспособен – пошёл в первых рядах и погиб одним из первых. Как бы принёс себя в жертву войне. В общем, печальная история... Войну он переживал особенно болезненно, тем более, что у него мать – грузинка. Тем не менее он, конечно, он был на стороне тех, кто защищал свой порог...

– Прости, что затронул больную тему... Но возвращаясь к своим впечатлениям от Абхазии, не могу не упомянуть и твои рассказы, полные образов фольклора на фоне выпуклых советских реалий. Адзызлан – русалка без хвоста, но с особенными ногами, носками ступней назад, – и какие-то безумные председатели колхоза... Мне почудилось у тебя что-то общее с латиноамериканскими прозаиками 60-х–80-х, особенно Маркесом. Эта эпичность, элемент ''народной'' фантастики – прямое их влияние или некое глубинное родство? Видишь ли ты параллели в архетипах абхазской, вообще кавказской культуры и ментальности с таковыми у латиноамериканских (конкретно индейских?) народов?

– Параллели с латиноамериканцами (особенно применительно к Маркесу), критика уже проводила. Говорилось о мифологии, магическом реализме, многом другом, в чём я, откровенно говоря, мало смыслю. ...Культура, в которой нет письменных традиций, или же их мало, обращается к своему фольклору, как правило харАктерному и яркому. В фольклоре как бы весь народ участвует в творчестве, не перепоручая его литераторам. Это и есть твои корни. В данном случае я, как и любой пишущий человек, рассказывая о народе и начиная почти с чистого листа, не могу обойтись без мифологии и прочего. Наверное, и Маркес писал историю своего народа (или расы) с чистого листа. Общность эта на поверхности. Важнее то, что лежит глубже и не так прозревается. Сам Маркес в своем методе идёт от Фолкнера. Но это не бросается в глаза так, как экзотика. Экзотика удобна пишущему человеку, она привлекательна, она сразу всем нравится, а потому балующийся ею зачастую теряет чувство меры.

– Ты, кажется, первый после Фазиля Искандера известный абхазский прозаик, активно работающий в русскоязычном литературном поле. В чём различия ваших с ним способов “русского” освоения и трактовки абхазской культуры, национальной проблематики? Вообще, видишь ли себя в какой-либо мере продолжателем линии Искандера в русской прозе? Ощущал ли когда-либо влияние его авторской манеры, интонации?

– Искандер, как писатель из Абхазии, конечно же, основательно прошелся по её экзотике. Первое имя, приходящее на ум при упоминании Абхазии – конечно же, Искандер. Море, горы, старики, – всё то же, что и мне невозможно обойти, – воспринимаются как знакомые, искандеровские. Об этом Марина Москвина писала очень смешно. Кажется, во всём, кроме той же экзотики, мне удалось уберечься от влияния этого мастера, которого очень чту. Иначе моим сочинениям была бы грош цена. И на твой вопрос, считаю ли себя продолжателем линии Искандера в русской прозе, отвечаю: нет. И не уверен, что такая особая линия вообще существует.

– Ну, я имел в виду присущую ему одному форму назидательно-занимательной притчи, настоянную на обаятельной, лукавой стариковской интонации… В чём ты видишь основной вклад Искандера в прозу как жанр, в русскую прозу?

– Вклад Искандера в русскую прозу я вижу в том, что, в отличие от большинства современных ему писателей, чьё знание жизни однобоко (коли он деревенский, то города не знает, а часто и знать не хочет; коли он – городской, то, наоборот, не знает села, разве что изображает по нему ностальгию), он, так уж удачно сложилась его судьба, одинаково хорошо знает и город, и село, и таким образом в его произведениях жизнь так же полнокровна, как в произведениях русских классиков 19 века. Что же касается колорита сочинений, это аспект второстепенный. Сезанн хотел удивить и удивил Париж яблоком, другие, выражая страдания трудящихся и ворочая глобальные темы, не удивили никого. Но это сложный вопрос. В прежние времена, когда Абхазия ассоциировалась с летом, с отдыхом, с курортными кайфами, читатели безусловно находили в рассказах Фазиля дополнительное очарование. Теперь наша несчастная родина ассоциируется только с войной. Но это, повторяю, не главное. Если бы Абхазии не было, писатель выдумал бы её сам.

– Раньше ты писал только на абхазском, затем переводя себя сам на русский. Теперь пишешь на русском, – насколько это по-другому?

– Чтобы ответить на твой вопрос, надо сказать, как я стал писать по-русски. Всё началось случайно, – по крайней мере, мне так кажется. Ведь до 1996 года я писал исключительно на абхазском. Большинство моих вещей опубликовано не было и сгорело при пожаре. Из рукописей у меня остался лишь машинописный экземпляр моих переводов. А потом волей случая я оказался в Москве надолго. Тут дети Пети Алешковского, у которого я гостил, начали учить меня компьютеру (и Анна, и Митя – компьютерные гении). Я стал набирать на компьютере мои рассказы. И вдруг вижу: тексты складываются в цельный рассказ, требующий продолжения. Было бы неестественно писать сначала на языке, а потом самому же переводить на русский. Когда я стал сочинять, понял, что без войны не обойтись. Я приближался к этой теме, как к стоматологическому кабинету... Получился роман “Золотое колесо”, который заканчивается тем, что началась война. Роман написан на основе абхазских черновиков. То же самое можно сказать и о “Кремневом сколе”, опубликованном в “Дружбе Народов”.

Когда я писал на родном абхазском, я осознавал, что язык этот древний, богатый образами, но в литературном смысле молодой и недостаточно инструментированный. Я инстинктивно выбирал те темы, с которыми мог справиться. Кроме того, надеюсь, что и какие-то новые пласты абхазского литературного языка мне разработать удалось за двадцать с лишним лет сочинительства. Сочиняя на русском, я таких целей себе не ставлю. Просто пытаюсь писать естественно. С лёгким дыханием. Мне 47 лет, не писать я уже не могу. Много раз пытался оставить это занятие, но...

Русский язык – не только язык русского народа, но и имперский язык, так называемый язык межнационального общения. Межнациональное общение любое должно начинаться с культуры, а литература – наиболее понятная и близкая людям её сфера (сами люди, по крайней мере, так считают). В противном случае средством межнационального общения станет война...

Возможно, то, что я пишу, не так интересно в самой России, но нашло бы “отклик в сердцах” в русскоязычных провинциях. Однако же, я книг не издавал, я печатался только в столичных журналах.

– Твои соображения (и что реально делается?) в пользу возвращения абхазского языка к латинской графике. Находишь ли ты в этой идее дополнительные творческие ресурсы для литератора?

– Абхазской литературной речи чуть более ста лет. Но между тем алфавит менялся неоднократно. До революции пользовались кириллицей. Затем, когда Абхазия была советской союзной республикой, введена была латинская графика. Параллельно знаменитый лингвист Николай Марр экспериментировал с созданным им аналитическим алфавитом. Он замышлял свой алфавит как универсальный для всех языков мира (60 из которых он знал в совершенстве), испробовав его сначала на абхазском языке. Ведь в абхазской речи присутствуют все фонемы, что и в остальных 2700 языках мира, и помимо этого ещё тридцать звуков, которые кроме природного абхаза никто и выговорить не может, – всего 82 звука. В годы, называемые бериевщиной, когда проводилась политика искусственной ассимиляции абхазов, народу был предложен алфавит на основе грузинской графики. Но и ему не суждено было привиться, потому что абхазские школы вскоре вовсе закрыли. При Хрущёве преподавание абхазского языка и письменность были восстановлены. Но уже не удобнейшая латинская, а вновь кириллица. Я же – сторонник возвращения к латинской азбуке и даже вхожу в Общество Латинистов. Эта организация именует себя общественно-политической, и это первая и последняя политическая группа, в которую я вошёл. Переход на “латиницу” должен произойти не в одночасье, как при прежних реформах, когда поколения за поколением не успевали переучиваться, теряя выработанные традиции. Кабы не война, мы планировали привлечь спонсоров и начать издание так называемых параллельных учебников.

– Последний вопрос. Как получилось, что ты стал персонажем в последнем романе Андрея Битова (“Ожидание обезьян”)? Для тебя описанный период в твоей жизни был чем-то знаменателен?

– Знакомы мы с Андреем Битовым уже четверть века. Мы в каком-то смысле родственники – я крестился поздно, и он стал моим крёстным отцом... Некоторая документальность вообще свойственна прозе Битова. Описывая те или иные события, иногда он не считает нужным менять имена прототипов. Что касается периода в моей жизни, то, в общем... Это были обыденные дни, когда я прозябал в провинции. Но для столичного гостя это прозябание вполне могло выглядеть как карнавал.

P.S. Первый авторский вечер Даура Зантария в Москве проведён Крымским клубом 19.04.2000 в Литературном музее на Петровке

Ближайший вечер Зантария состоится 13.12.2000 в 18:00 в Московском Доме Национальностей (ул..Н.Басманная, д.4)