Слово о войне

(Татьяна Буланова)

Античные холмы Абхазии стали именоваться сопками. В воздухе, начиненном опасностью, дышется с волнением. Мой Тамыш знаменит. Каждый день по телевизору с характерным акцентом передают, что он уничтожен. И тунговый склон Ануа-рху тоже знаменит. Он и есть важная сопка. Кто удерживает ее (а удерживаем мы), тот контролирует трассу. И потому на этой сопке постоянно жарко.

А в горной деревушке в двадцати километрах от позиций люди, приспособив радио к аккумолятору трактора, жадно слушают боевые сводки. Им интереснее всегоуслышать о том, что происходит тут у них. И хотя сообщения очень однообразные, но все таки слушателям, людям советским и в основном пожилым, спокойнее по привычке услышать официальную версию.

И случилось так, что вдруг, откуда не возьмись, в официальную версию, даже прервав ее на полуслове, как впорхнут трели Булановой, трогательной Танечки, чьи песни вызывают слезы не только у слушателей, но и у нее самой.

Скажи мне правду, атаман!

Эх, белая певица! Правда нынче такая, что лучше тебе и не знать ее вовсе. Правда ко всему прочему в том, что час спустя после того, как птаха твоего голоса влетела в шипящий серпентарий военных сообщений, чтобы тут же выпорхнуть прочь, меня, блин, обстреляли и причем в первый раз. Конечно же на сопке Ануа-рху. И было это так.

"Пойдем, посмотришь на свой дом". "Но как?". С нижнего окопа он хорошо виден. Идем к нижнему окопу. Тут уже ступай осторожно и пригнись. Я ведь еще не привык, я все воспринимаю как пьяный, или словно во сне. Не верю, иду спокойно.

И вдруг начинают стрелять. И мне показалось, что все прицельно метят именно и только в меня. Не успел мой сородич Степан Зантария скомандовать, "Ложись", как я упал сам. Упал и дергаюсь, как бы пытаясь уклониться от пули в последний миг. "Что ты слышишь - не в тебя", утешил Степан.

Доползли до нижнего окопа. В окопе уже все по фигу. Если то, что слышишь - не в тебя, значит то, что в тебя - услышать не успеешь! А весь этот адский грохот - для малодушных. Слабое утешение. "За неделю привыкнешь", - заверил Степан. Степан с Адгуром Харазия (пусть между ними будет белый камень, как говаривал мой отец, когда ему приходилось сопрягать имя покойного с именем живого: Степан вскоре погиб) стреляют одиночными. Таков приказ командира Мушни Хвацкиа (Мушни, в мирное время археолог, тоже погибнет вскоре), командующего Очамчирским фронтом: патроны наперечет, и вообще одиночными эффективнее.

А через дорогу, за эвкалиптами, справа, я видел свой обугленный дом. Как непривычно было его видеть! Он был "объект". За ним сидели грузины. А поодаль море на горизонте перегорожено горами. Способен ли мой страх создать такое натуралистическое видение? Скажи мне правду, атаман! Горы: рельеф, цвет, сумерки. Горы так близко на горизонте, что море подобно широкой реке.

Снаряды, пулеметы, трассеры. Как красив бой, если бы не убивало! "Посмотри, как охуели птицы", - сказал Степан. Небо засеял свинец. В небе мечутся птицы. Сколько свинца падает на Ануа-рху, последний оплот села! Я высовываюсь: вон одна беэмпешка, вторая, седьмая. И вон - пехота. Они даже в атаку не идут! Они уничтожают нас издалека!

Холм задрожал. Задрожало мое село. Взревело, враз лишившись всех своих сыновей. Только я чудом уцелел, хоть и сижу в нижнем окопе...

Но вот я и не уцелел. Снаряд установки “Град” разорвался рядом со мной и меня похоронило. Неглубоко и неопасно, но я-то этого не знал, когда звук исчез, как будто выключился, когда поднялся и повис надо мной, и замер коричневый веер, просвечиваемый солнечными лучами. Это была взрыхленная почва. Земля, которая опускалась на меня. Зашевелился прекрасный коричневый веер, меняя фигуры, как детский калейдоскоп, или распущенный хвост павлина. И посыпался на меня шуршащим сухим дождем. Егей, хоронюсь-то я заживо! И не только совсем-совсем живым, но не оплаканным ни матерью, ни сестрой, ни женой! Одной лишь сердобольной Т. Булановой, да и той загодя.

Я не помню, что ощущал при поспешном и преждевременном своем погребении, но помню, о чем думал. Не предсмертные, не возвышенные мысли промелькнули в бошке, а странные, светские - свидетельство того, что душа знала, что это не смерть, это ерунда. Я подумал про себя, что если все-таки выживу, несмотря на коричневый дождь, то - и война закончится ведь когда-нибудь, - при первой же возможности я поеду в Москву, чтобы первым делом прийти на концерт прекрасной Танечки Булановой. Я приду на концерт с букетом колумбийских роз, при френче и при галстуке, как голландский коммивояжер среди московской джинсовой попсы. Т.Буланова будет плакать на сцене, а я в партере. Но меня все хоронит и хоронит. Ей, Танечка, явно зазияет пустотой, как вырванный зуб, единственное кресло в переполненном зале твоего концерта!

Затем я впал в естественное забытье. Это была контузия, легкая контузия. А когда меня эксгумировали, то есть попросту потрясли, смахивая с меня тонкий слой земли, и по щекам меня пришлось бить, и в горло вливать тамышской особой чачи.

Только на холм спустились сумерки, кончилась и стрельба. И вскоре мы поднимались наверх, к нам присоединялись бойцы, которых заменили на позиции.

Все живы! Это потом многие их них погибнут. Пока только один ранен. Село еще живо. Идут вчерашние мои школьные ученики (я здесь работал учителем), мои сородичи, чертыхающиеся, голодные.

Бой был не бой, а одна из перестрелок ежедневных, чистая туфта. Но для меня - первый бой.

И я конечно же выжил. Нахожусь в белокаменной уже более года. И вот однажды бреду вечереющей Москвой до временного дома. Я при френче и при гаслтуке, и еще в широком белом плаще, в кармане которого початая плошка коньяка. На углу Проспекта Мира и Орлово-Давыдовского переулка я останавливаюсь. Прямо передо мной на полстены, на полугла огромная афиша с изображением Т.Булановой. “Скажи мне правду, атаман: зачем тебе моя любовь, когда на свете льется кровь...” - словно говорит ее широкий белый взгляд. Концерт состоялся днем раньше и без меня.

Как быстро забыл я обет, данный самому себе в тот памятный день, 17 ноября 1993 года, в Ануа-рху. Я загрустил, в сердце моем - вдруг пустота. Пустота, подобная единственному незанятому креслу, что зияет как вырванный зуб на аншлаге концерта Булановой, который так и не посетил.

Зачем тебе моя любовь!