Даур ЗАНТАРИЯ

ЖЕРЕБЕНОК, ЧЬЁ ИМЯ Я ЗАБЫЛ

Такая же лошадка паслась тогда перед нашим домом, таким же летним утром, и рядом с ней на тонких ногах дрожал жеребёнок, такой же, а может быть он самый.

Неужели всё так повторяется! Вот и сейчас: лошадь падает на колени, потом ложится на один бок, потом перекидывается на другой бок и проделывает это несколько раз, блаженно, развязно, - и привстаёт, сначала на колени передних ног, на миг являя картину классического коня, хочет вскочить на все четыре, но вскочить у неё не получается, а получается подняться со скрипом и пуком и тут же снова стать простой рабочей кобылой. А она не простая лошадь, а домахаджирской масти. В нашей деревне все лошади ценной домахаджирской масти, только однажды их стали запрягать, превращая в тягловых и вьючных...

Вот жеребёнок уткнулся в брюхо матери, ноздрями ища запах молока. Вот он отскакивает и очерчивает круг по лужайке, выструнивая тонкие ноги на лету. Может показаться, что у него слишком большая голова, и весь он какой-то нелепый, но отец уверен, а толк в лошадях он знает, что жеребёнок по всем признакам обещает вырасти в красивого жеребца.

Жеребёнок снова подходит к матери. Сделав несколько глотков молока, он отрывается от сосцов и прислушивается к чему-то внутри себя. Жеребёнок словно желает прикинуть, насколько это молоко приятно. И, убедившись, что оно очень приятно, опять начинает сосать. Кобыла ест худую траву, но взгляд у неё при этом косой и чуткий: она готова в любое время защитить своё дитя.

Жеребёнок снова оторвался от сосцов и снова прислушался. На сей раз он прислушивается к нескольким решительным шагам, которые сделал по направлению к нему мой малыш. Малыш хочет подойти к жеребёнку, но боится его матери. Я взволнован. Да, именно так и было тогда.

Точно так же, как в моём детстве, стоит тёплое летнее утро в нашем старом саду. И лужайка перед домом зелёная, и деревья зелены разными оттенками зелёного цвета, и лишь то там, то тут в эту сплошную зелень вкрапливается тёмно-красный садовой алычи.

Вот и сейчас появляется мой отец. Игриво грозит жерёбенку. Отпугнув жеребёнка, отец тут же принимает доброжелательную позу и, подходя к кобыле, узду прячет за спиной, а приманку - кукурузный початок - выставляет в протянутой ладони. Зная, что ее все равно поведут на работу, лошадь как всегда легко отдается на приманку, таким образом выиграв хотя бы початок. Отец суёт ей в пасть удила, продолжая шептать обольстительные слова, уже не обязательные. Потом ведёт к амбару и надевает ей на шею хомут.

Жеребёнок остается один. Пацан подходит к нему смелее, зовёт его, - как я когда-то позвал своего (не этого ли самого?) жеребёнка по кличке, которую уже забыл.

Я позвал жеребёнка. Жеребёнок оглянулся. Застыл на месте. Я подошел к нему и смело взял за коротенький темный загривок. "Оставь его, заласкаешь же!.." - крикнула из кухни сестра, назвав меня отвратительным детским прозвищем. Ему она научилась у старших.

Потом мы с отцом вспахивали поле на берегу моря. Поскольку я был мал и не мог, по представлению старших, много ходить, меня посадили верхом на лошадь, а отец стал за плугом. "Вира, канава, впарёд!" - восклицал отец время от времени. Видать, абхазский язык еще не успел выработать соответственных выражений для понуканья лошади при работе, потому что запрягать лошадей стали недавно, и отец для этого случая позаимствовал словечки из русского языка. "Гей, пш-шол, кому сказал!" - звонко вскрикивал он. Мне надо было следить, чтобы лошадь не выходила из колеи. Но она и не выходила, будучи научена. Лошадь умела даже повернуться и встать в новую колею. Так что от меня требовалось только страховать на тот случай, когда она задумывалась и отвлекалась на жеребёнка, а мой пуд веса был для неё лишней тяжестью. Но знали я и лошадь подо мною, что жеребёнок скоро вырастет, вырастет в замечательного скакуна, и я, тайком оседлав его, уеду на нём к синим горам, где живёт мой дедушка-дядя. Слова дедушки-дяди нежились в моём пригретом солнцем мозгу: Нарта Сасрука породил паршивый Зартуж, Золотого Шабата - паршивый Даруко, а паршивый пахотный коняга породил жеребёнка, в котором семь красных змей. И вот, рождаются и рождаются огненные кони, чтобы слиться с героем воедино, и рождаются герои, чтобы слиться с огненным конем, но по вине людей конь и герой не могут встретиться.

Мы пахали, четырехугольником очертив борозду и сужая ее. Мама собирала кочерыжки от прошлогоднего урожая кукурузы и складывала их в кучи. Было безветрено, и когда она подожгла эти кучи, над пахотой в нескольких местах встали прямые, узкие и высокие столбики синего дыма. Уже занялся день, но море все еще было бледно-серое и совершенно спокойное. Мать подбрасывала кочерыжки в огонь, мы пахали, очерчивая новые и новые борозды, жеребёнок все бегал, помахивая черным хвостиком, и кобыла изредка печальным грудным ржаньем наставляла его.

Уже собрались редкие купальщики, чтобы поглядеть, как мы пашем, уже приехал прокурор-дачник ловить рыбу в устье реки, а мы все пахали, давая время от времени лошади передохнуть. Когда стало припекать, отец из побегов хмеля свил себе и мне венки на головы, наподобие тех, что я видел позже на картинах, изображавших древнегреческие праздники. А жеребенок все бегал, неутомимый, отвлекая мать от колеи, и когда он как-то подошел слишком близко, отец, прицелившись, игриво хлестнул его хворостиной. Кобыла дернулась, но я был начеку и взнуздал ее.

Море наполнялось синевой и начинало волноваться, хотя по-прежнему было безветрено. Пахла земля. Оранжевые удоды садились на коричневую пахоту. И бегал, бегал по полю, не слушаясь ворчливого ржанья матери, жеребёнок, чье имя я забыл.

Ближе к полудню отец распряг лошадь и велел мне повести ее к водоему. Жеребёнок сопровождал нас, бежа то сзади, то рядом, то легко обгоняя нас. Он совсем не устал, хотя все время, что мы пахали, метался по полю.

Я обожал купать лошадку. Я заткнул уши себе и ей свежими ольховыми листьями и ввёл её в водоём. По мере того как круп кобылы погружался в воду, слепни, облепившие её по всему телу, собирались у нее на голове и могли заползти ей в уши. А когда я начинал мыть ей голову, для слепней единственным убежищем оставалось мое тело. Зато, освобожденная от мух, погрузившись в теплую воду, кобыла блаженствовала и с удовольствием освобождала свой кишечник, отчего поверхность водоема покрывалась комками рыхлого навоза. Фырканьем и тихим ржаньем она звала в воду жеребёнка. Но жеребёнок боялся воды и не шел к матери, пока я, взяв ее за загривок, не втаскивал его силком.

В обед нам предстоял долгий отдых, потому что было очень жарко и на поле можно было выйти лишь на несколько часов перед закатом. Я собирался загорать. Но не успел я удрать к морю, как приехал гость. Приехал дедушка-дяядя, красавец-старик, на белом с синевой коне.

Отец подошел к нему слева и, по обычаю, взявшись одной рукой за стремя, другой за узду, помог всаднику спешиться. Накинув конец узды коня на гвоздь, специально для этого прибитый к стволу ореха, отец ввел гостя в дом.

Вскоре уже отец и гость обедали на веранде. Я был рядом и ждал, когда гость залюбуется моим жеребёнком. Наконец он его заметил и залюбовался.

- Чистокоровной домахаджирской масти, - сказал отец.

- Не вздумай его запрягать, когда вырастет. Он должен стать скакуном, - заметил гость.

Отец согласно кивнул, но на его лице мелькнуло выражение, говорившее: мы не так богаты, чтобы держать скакунов, подобно вам, живущим в синих горах, где много земли, где тучны пастбища.

А под деревом стоял конь горца. Он стоял, словно изваянье. Это был очень породистый конь. Он словно замер в гордом одиночестве, весь покой и готовность ждать.

А наша облезлая старая лошадь украдкой то и дело глядела на него, её не замечавшего, глядела с какой-то смиренной, тусклой завистью. Она продолжала есть худую траву, а скакун еще и не притронулся к отборному овсу, который в миске выставила перед ним мать: видимо еще не подошло время его аристократического обеда. Наша кобыла глядела на белого с синевой коня, а потом начинала искать легконогого жеребёнка. Может быть она думала, если усталый коняга способен думать, что её жеребёнок, что огненный её жеребёнок - он-то вырастет и станет еще лучше, чем этот белой масти спесивец, потому что в жеребёнке, как и в его матери, как и в его отце, нет ни капли иной крови, кроме высокородной домахаджирской, только бы его не запрягли. Так мы порой взваливаем свои несбывшиеся надежды на хрупкие плечи своих детей.

Все домашние - не только мама, приходившаяся ему племянницей, - ухаживали за гостем, служа ему с удовольствием, а не стараясь просто угодить. Он же воспринимал это соверешенно спокойно, как его конь воспринимал изысканный овёс. Я вглядывался в старика, пытаясь детским умом понять то, что сейчас назвал бы тайной превосходства, которая понуждала моих к добровольному и радостному служению ему и догадывался: причина в том, что он породист, как и его белый конь. Инстинкт искренней любви к князю - самая благородная форма покорности.

Он был мне друг. То ли потому, что я был мал, то ли потому, что был горд. Он уважал меня. Он чувствовал мое одиночество. Он хотел, чтобы вырастя я имел коня.

Гуляет ли еще с абреками Золотой Шабат, хотел я его спросить, дедушка-дядя, гуляет ли он там, в нагорном Дале, Золотой Шабат, о котором ты мне так много рассказывал? Он оглядывался на меня, ловя мои взгляды, он улыбался мне: погоди, внучок, покончу с обычным ритуалом приема хлебосоли, и расскажу тебе о Золотом Шабате. И чтобы еще больше привлечь внимание дедушки-дяди к жеребёнку, я подошел к нему.

- Оставь жеребёнка, заласкаешь, - крикнула мне из кухни мама.

Голос у нее был не грубый, а торжественно-гостеприимный.

Но стыд унижения пронзил меня и мне стало неловко и перед дедушкой-дядей, и перед самим жеребёнком. Я подумал о том, как тоскливо мне станет, когда дедушка-дядя уедет, молодцевато вскочив на дождавшегося его коня.

- Чистокровная домахаджирская, - повторил отец. И добавил: - Честное слово... Горец повторил: - Не готовьте к работе. Жаль такого жеребца. - Семь красных змей в нем, - почему-то со вздохом сказал отец.

- Сохрани его, зять, - добавил горец. - Не все пахать, абхазы ведь мы, горцы. Если мы не сохраним домахаджирскую породу, станут наших мальчиков обгонять на скачках и с нами случится то, чего не случалось с нашими отцами - они смирятся с поражением.

Но в глазах горца, в тоне, с которым он это произнес, сквозило: что с них возьмешь, все равно ведь запрягут.

Как бы не так! От одной мысли, что когда-нибудь и моего красивого жеребца запрягут, и будет он неуклюжий и облепленный мухами, и будет он с усталыми и бессмысленными глазами, мне становилось не по себе. Но я-то знал, что этому не быть.

Иногда мне хотелось, чтобы время, необходимое, чтобы жеребёнку вырасти, вдруг, как в сказаниях, чудом уплотнилось в один день - и жеребёнок мой, подобно арашу нарта Сасрука, вырос бы в один день и в одну ночь, и встал бы перед моим домом. И я вскочу на него, и он, лукавый, любя меня, тем не менее решит меня испытать, он подпрыгнет высоко-высоко, чтобы разбить меня об небесную твердь, но я в последний миг спрячусь у него под брюхом, он стремглав бросится вниз, чтобы ударить меня о земную твердь, но я успею ловко вскочить ему на хребет, он в сторону, чтобы разбить меня о правый бок земли, я - на левый бок, он - в сторону левого бока земли, я спрячусь о его правый бок. Признанный огненным скакуном седок...

"Дедушка-дядя, почему Шабата зовут Золотым?". "В нем было семь красных змей". " Дедушка-дядя, он - нарт?". "Нет. У него не было коня, в котором семь красных змей".

Но ведь у меня есть жеребёнок, в котором семь красных змей! И я спрашиваю:

- Дедушка-дядя, почему ты говоришь "не было"? А где же сейчас Золотой Шабат?

Горец задумывается и отвечает:

- В других селеньях.

Другие селенья - это, наверное, синие горы, другие селенья - это Дал.

От нашего двора, от моря к северу тянутся равнина да равнина, болота да болота. А на горизонте возвышаются синие горы, как будто они сразу вдруг начинаются, без холмов и предгорий, сразу над болотами возвысясь чуть наклонной синей стеной. Это два мира: наш, где запрягают лошадей, и тот вольный Дал.

А вот вырастет скоро мой жеребец и я вскочу на него, только рукой махну и умчусь к синему Далу, увенчанному белорунными облаками. Признанный огненным скакуном седок, вырвусь стрелой из нашего села, оставив сзади постылое море, и войду сначала в болота, где начинается деревня двенадцати плохих поэтов, я миную её, миную деревню, где старики надувают друг друга в кости и любят меняться красивыми вещами, но надо еще миновать деревню, где бурки на мужчинах от ветхости из черных становятся бурыми, деревню, где родники так далеки от жилищ, что малярийные умирают от жажды, деревню, где женщины, чтобы отдохнуть, опускаются в пещеру, - но я быстро миную эти утлые деревеньки и буду мчаться, а воздух станет гуще, а сердце забьётся учащенней, и я ощущу и глазами, и печенью, и легкими, что вольный Дал уже близко!..

"Есть ли у тебя оружие, юноша, ведь нам предстоит война?" - обыденно спросит Золотой Шабат, отводя глаза от вожделенного коня, словно не видя его.

"Золотой Шабат, возьми этого жеребца, в котором семь красных змей, и будешь ты человеко-конем, как нарт Сасруко, - скажу я вместо ответа. - И тогда ты поведешь нас к победе".

Я продолжаю безвольно сидеть на ступенях лестницы, а мой мальчик сделал еще несколько шагов к жеребёнку, и жеребёнок шагнул к нему. Что-то мешает мне пошевелиться, пошевелить языком, я только сижу и шепчу: "Жеребёнок, беги же!".

Потому что здоровый жеребёнок не подпустит к себе никого, а если подпустил, значит - ушла из него одна из семи красных змей, а следом уйдут и другие.

И я шепчу, как кричу: "Жеребёнок, беги, беги!". Если жеребёнок подпустит моего сына, то радость мальчишки будет недолгой, мальчишка преждевременно узнает, что такое другие селенья.

 Перевёл с абхазского автор