ПОСТОВОЙ*

Дмитрий Александрович ПРИГОВ

Polit.ru,
04.02.2005

Не помню точно. Излагаю, как запомнилось и с чужого голоса.

В самый момент злосчастного ввода советских танков в злосчастную же Чехословакию немногочисленная группа тогдашних мужественных диссидентов вышла с протестом на Красную площадь. Известный грузинский литературовед Гия Маргвелашвили тут же бросился на почтампт и отправил прямо-таки кричащую телеграмму Белле Ахмадуллиной. Она была краткая. Что-то, типа: Белла – ты Пушкин. И в данном случае к тому великому почитанию Ахмадуллиной, которым был преисполнен Гия, как и весь грузинский народ, прибавлялся всеми ясно и легко прочитываемый (в тот период всеобщей литературной продвинутости и задвинутости) сюжет с декабристами. В смысле, что их, декабристов, дело погибать на площади, а поэт должен быть сохранен для высшего служения. Тем более, что в нашем случае трагический исход был неминуем и абсолютно предсказуем. Нельзя разбрасываться поэтами для столь низменных забот, как всякие там протесты или революции. Опасения вполне понятны. Но, надо заметить, как модель поведения это скорее могло бы быть предназначено интеллектуалу, чем поэту. Поэт ведь, он - всегда дитя, игрушка и игрище страстей, бросающих его в пекло самых невообразимых историй и переживаний. Где же ему место, как не в первых рядах ликующей толпы?

Припомнилась мне эта история по причине проигрывания подобного сюжета буквально в недавнее время на пределах родной всем нам Украины. В Москву приехали два наивиднейших украинских поэта – Андрухович и Жадан – поведать о собственном весьма активном и заметном участии во всенародном движении по прозванию "Оранжевая революция". Их вполне эмоциональные рассказы о произошедшем на удивление спокойно и даже скептически приняло московское интеллектуальное сборище (за исключением разве только эмоционального В.Ерофеева). И понятно. Тот, кто совпал с восторгом победительной народной массы, кто испытал эйфорию всенародного единения, вряд ли может передать это чувство, вернее, даже некое высшее экстатическое напряжение спокойным партикулярным обитателям более-менее налаженной жизни. Так бывает всегда. Но ведь и мы испытывали нечто подобное не дале как в 90-х годах. Так что вряд ли спокойствие и скептицизм аудитории можно было списать на нудность и невежество, как у каких-нибудь швейцарцев, не ведавших ничего подобного на протяжении нескольких последних столетий.

Начались разговоры и обсуждения. Высказывались подозрения по поводу главных фигурантов украинских событий. Оно и понятно. Поминались и американские деньги. Хотя что они?! Что эти смехотворные деньги по сравнению с деньгами и всем административным и масс-медийным аппаратным массивом действующей власти (попробуйте, переведите это на денежный эквивалент)! Без затрат и малое городское гуляние не устроишь. Ничего в этом зазорного нет.

Поминался и личный опыт столкновения со всякого рода проявлением национальных эмоций. А где их нет? Да ещё в периоды почти катастрофических пертурбаций?! Многое говорилось справедливого и несправедливого о справедливом, явном и ещё сокрытом, имеющем быть в недалёком будущем. В общем, народ-то у нас умный, начитанный, въедливый, наученный на собственном горьком опыте всего подобного и многого другого специфического, почти нигде не воспроизводимого. Ой, прости нас, Господи!

Но меня в этом всём волновала одна проблема. Она вряд ли может быть темой всенародного обсуждения. Но коли собравшиеся назвали себя интеллектуалами (есть такие!), так есть и проблема – позиция интеллектуала в подобных событиях. То есть, если выразиться более наукообразно, точка его локации. Дело в том, что интеллектуал – это не просто умное и образованное социальное существо. Умных и образованных полно. И поумнее нас найдутся. Какой-нибудь Леонтьев на телевидении что – разве глупый? Нет, далеко не глупый. Премного даже умный и образованный. А Павловский – умница! И прочие. И прочие. Но интеллектуал (пусть в моём, скажем, конкретном виде и образе он выйдет что и поглупее выше названных) – это не просто умная и образованная человеческая личность, но некое такое специально выведенное существо для проверки и испытания на прочность всевозможных властных мифов и дискурсов. Как, скажем, собака, натасканная на наркотики. В этой должности нет никакой ущербности и никаких преимуществ перед другими. Просто должно быть понятие добровольно принятого на себя служения, культурная вменяемость и соответствующие нормы профессиональной, или, вернее, корпоративной этики, если такая существует и может существовать в наше время. И, скажем, переход на службу во власть или добровольное служение ей (не будем судить, хорошо это или плохо, во многом это зависит ещё от сути самой власти), при всей твоей неземной образованности и бесподобном уме, выводит тебя из страты интеллектуалов. Их судьба – испытывать социо-культурные проекты. А ты уже подрядился обслуживать какой-то один из них. Опять-таки, повторюсь, в этом нет какой-то принципиальной преимущественности, но только чистота понимания своей позиции и, соответственно, цены твоего высказывания на свободном рынке идей и оценок.

Естественно, подобным образом описанная позиция и жизненная стратегия вполне нелегка и подбирает себе личностей с подходящей психосоматикой. В смысле, могущих переносить подобное странное и, признаемся, в эмоциональном и в простом житейском отношении нелёгкое положение, приводящее, порой, к почти тотальному одиночеству в окружающем социуме. Посему, естественнен и часто реализуем ещё один соблазн интеллектуалов (поход во власть мы уже поминали) – встать на баррикады, или даже уйти в террористическое подполье вместе с обиженными и угнетёнными, столь честно и ревностно досель защищаемыми от давления и террора власти. Этот отчасти понимаемый и даже извиняемый жест является попыткой преодоления тотального одиночества, а порой и отчаяния. Но, согласно всё той же удручающе холодной и почти нечеловеческой логике нашего предыдущего рассуждения, – измена чистоте позиции. То есть попытка участвовать в реализации одного из социокультурных проектов, который, как и все другие, уже до момента своей реализации несёт в себе бациллу тотальности и насилия, что оценивать и упреждать и есть миссия интеллектуала.

Это все с некоторыми сомнениями и в явном смущении (если – как, впрочем, и всегда – не с внутренним смятением) я высказал милым и воодушевлённым участникам украинской революции. То есть... Или, вернее... Собственно, не… Ой, совсем я запутался с вами.

Вспоминается рассказ, весьма популярный во времена моего детства. Назывался он "Честное слово". Некий мальчик, играя с товарищами, был поставлен своим как бы начальником сторожить некий будто бы склад, пока не будет получено разрешение покинуть пост. Друзья убежали и, наигравшись, разошлись по домам. А про своего часового и позабыли. Уже вечер. Темнота. Безлюдие. А мальчик-то маленький и беззащитный. Редкие жалостливые прохожие, узнав в чём дело, уговаривают нашего упрямца идти домой. А он не может. Он честное слово дал. Он рыцарь своего бессмысленного честного слова. А, может, и осмысленного. Он стоит на посту. А кто его поставил – ищи теперь, свищи.

* Эссе, написанное Дмитрием Александровичем Приговым в продолжение темы круглого стола "ИСКУССТВО. РЕВОЛЮЦИЯ. КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ" по просьбе главного редактора Polit.ru Виталия Лейбина.