Владимир ТУЧКОВ


ВОСЕМЬ ПОДВИГОВ КОВАЛЯ

***

Зима. Калмыцкая степь. Метет так, что вытянутой руки не видно. Лошади встали. Стемнело. Волки кружат где-то совсем рядом: У-У-У-У-У-У-У-У!

Барин, беда!

Хуй-то! – отвечает Виктор Станиславович Коваль.

И начинает читать стихотворение.

Метель стихает. Волки уходят. Солнце поднимается и своими жаркими лучами топит снег. Бегут веселые ручьи. Степь дышит паром. Распускаются тюльпаны.

Долой тулуп!

Долой треух!

Долой валенки!

И по теплой земле босыми ногами шагать, радуясь жизни!





***

Полночь. Накурено. Ревность.

За столом трое.

Девушка в белом.

Девушка в голубом.

Коваль в сером – побитой собакой.

Тягостный разговор. Взаимные упреки, чреватые оскорблениями и полным разрывом. Острые стрелы летят в Коваля.

Виктор Станиславович Коваль встает и читает стихотворение.

И тут же на ланитах высохли слезы. И улыбки девичьи засияли, как маки. Небо очистилось, резеда пахнет свежестью, нежностью, незалежностью.

И объятья, и сладкие поцелуи, и слова из самого сердца – в самую душу.

И в дальний путь на долгие года!





***

Лужники. Большая спортивная арена. Финальный матч мирового первенства. Трибуны уже давно не ревут. Трибуны в шоке, в прострации – национальная сборная страны в глубокой жопе. Девять : ноль! Значит, и вся страна, и вся ее нация – там же!

Пять минут до конца второго тайма. И столько же до несмываемого национального позора. До массовых кровопролитных драк. До поджога автомобилей, офисов, магазинов, аптек, пакгаузов, ресторанов, кинотеатров, троллейбусов, автобусов и трамваев, зданий исполнительной, законодательной и судебной власти, нефтепроводов и газопроводов, зоопарков, больниц, брокерских компаний, музеев и картинных галерей. Двадцать минут до тотального хаоса. А там – прощай страна, прощай Россия, в которой мы все когда-то жили и порой были счастливы!

И тут в двадцатом ряду западной трибуны, сектор «А», встает Виктор Станиславович Коваль, и наступая на плечи и головы, пробирается к футбольному полю. Вид поэта ужасен, поэтому его никто не останавливает: ни простые милиционеры, ни конные, ни переодетые агенты ФСБ, ни армейский спецназ.

И вот он уже в центральном круге, в геометрическом центре поля.

Воздев руки к небесам, Виктор Станиславович Коваль читает стихотворение.

Виктор Станиславович Коваль читает стихотворение.

Виктор Станиславович Коваль читает стихотворение.

Время матча истекает.

Виктор Станиславович Коваль читает стихотворение.

Виктор Станиславович Коваль читает стихотворение.

Бесстрастное табло продолжает отсчитывать время: 91, 92, 93, 94, 95, 96..

Виктор Станиславович Коваль читает стихотворение.

Виктор Станиславович Коваль читает стихотворение.

Трибуны внемлют, затаив дыхание.

Виктор Станиславович Коваль читает стихотворение.

Где-то на самом верху какой-то отморозок пытается заорать-засвистеть. Его быстро и тихо убивают.

Виктор Станиславович Коваль читает стихотворение.

Табло отсчитывает время: 1005, 1006, 1007, 1008, 1009, 1010…

Виктор Станиславович Коваль читает стихотворение.

И пока Виктор Станиславович Коваль читает стихотворение, и пока ему внемлет весь стадион, вся Москва, вся страна, вся нация, жадно прильнувшая к телевизорам, Россия не сожжена, не разграблена, не изувечена. Россия жива, пока Виктор Станиславович Коваль читает стихотворение.

Читай, Витя, читай, родной! Не останавливайся! Твори жизнь, пусть она в этой стране и уродлива, но это жизнь, а не смерть. Самая красивая смерть уродливее самой безобразной жизни. Давай, Витя, жги глаголом сердца этих уродов! Жги на хрен наши сердца! Жги!!!

Виктор Станиславович Коваль читает стихотворение.

Виктор Станиславович Коваль читает стихотворение.





***

Салон самолета. Паника. Захват воздушного судна.

Звероподобные террористы прикладами бьют детей и беременных женщин.

Курс – гитлеровская Германия, к Борману.

Полные отморозки.

Топливо на исходе. Исход предрешен.

И тут встает Виктор Станиславович Коваль и читает стихотворение.

Террористы замертво!

Левый двигатель вдребезги!

Правый – на части!

В хвосте сильное задымление.

В салоне большое изумление.

Но выходит стюардесса – эсса, эсса, эсса, эсса!

Раздает всем парашюты – фу ты, ну ты, вилки гнуты!

И вот мы уже по небу летим, чуть ногами шевелим – прочь тоска, прочь сплин!

– Вить, – спрашиваю, – а как это у тебя так здорово получилось? – И включаю диктофон.

– Да фигня! – отвечает. – Все дело в аллитерации. В этом весь секрет. Теперь искусство аллитерации незаслуженно забыто, в связи с чем человечество утратило свой человеческий облик. Люди превратились в стаю совершенно беспомощных карликовых спаниелей, лишенных исторической памяти и не способных предвидеть даже ближайшее будущее. Собственно, и будущего-то уже никакого не предвидится, потому что мы, то есть они – карликовые спаниели – уже вплотную подошли к своему конечному пределу…

– А как же мы, которые не спаниели? – прервал я Коваля.

Виктор Станиславович с изумлением посмотрел вокруг себя, для чего ему пришлось произвести сложные манипуляции с парашютными стропами. А потом грустно сказал:

– Никаких «мы» я тут не вижу. Тут есть только я, одинокий во всей этой собачьей пустыне.

Внизу показалась земля. И, значит, надо было готовиться к приземлению. В связи с чем наш разговор прервался. Однако на земле он не возобновился из-за совершенно непредвиденных обстоятельств, подробно изложенных на семнадцати страницах милицейского протокола.





***

Ментовка, провонявшая перегаром. Клетка. В клетке я и Коваль. Он как польский шпион. Я как белорусский лазутчик. И еще трое, которые ненавидят ментов и закон, но любят родину. Нас раскусили. Надвигаются шестируким чудовищем. Менты в сторонке стоят – в пол поплевывают и в сержантские усы посмеиваются. И как бы даже подзуживают, а то и науськивают.

И тут встает Виктор Станиславович Коваль и читает стихотворение.

И оковы тяжкие ниспадают.

Ментовка рушится.

И свобода встречает радостно у входа. В смысле – у выхода.

И братья меч нам отдают.

– Слышь, Вить, – говорю я шепотом, чтобы никто не услышал, – у тебя братья есть?

– Нет, – отвечает побледневшими губами.

– И у меня тоже нету никаких братьев…

– Так что же мы тут, ексель-моксель… Мешкать нельзя!

И мы бочком. Потихонечку. А потом пошустрей. И пока не опомнились – во всю прыть по Ильинке, по Варварке, по Солянке, по Маросейке! А в ушах ветер, а в голове обрывок фразы, произнесенной накануне телевизионным диктором: От меча и погибнет, от меча и погибнет, от меча и погибнет, от меча и погибнет, от меча и погибнет, от меча и погибнет, от меча и погибнет…





***

На авансцене двое. В лучах рампы. Окутанные хищным молчанием зала. Ей за пятьдесят, и в этом статусе она держится из последних сил. Ему тридцать два. Ровно. И жить осталось два года. Болезнь, обрезавшая парашютные стропы.

Она говорит. С рыдающей интонацией, проступающей на нежности кровавым пятном с расплывающимися краями. Говорит: помнишь, как тогда, когда мы впервые увидели друг друга, никому не нужные на целом свете? Помнишь, как ты, совсем еще юный, сказал мне? Помнишь, как я все поняла и не испугалась. Нет, испугалась, потому что не знала еще, что такое возможно. Будто бы и не жила до этого. Помнишь, милый?

Он молчит. И прячет лицо, которое набухает черным. А она говорит и говорит и говорит, понимая, что, когда остановится, случится ужасное. Он скажет криво, словно нож всадит. Что выпила его всего. Что был сосунком безмозглым. Воспользовалась. Натешилась. И про варикозные ноги, которые прячет юбками. И про жатый шифон шеи. Нет, он не знает, что такое шифон. Это она знает, что он скажет именно так. И она говорит, потому что нельзя останавливаться, потому что тогда разрушится все ее мироздание. И его. Их мироздание рассыплется пылью, которую ветер снесет в океан отчаяния.

И зрительный зал все это понимает. Потому что драматург – законченный скот. Ну, а режиссер так просто духовный урод, который не может без мерзостей. И нет им спасения. Ни ей, которой доживать раздавленной колесом катафалка хризантемой. Ни ему, приговоренному на два года быть животным.

И тут в третьем ряду встает Виктор Станиславович Коваль и читает стихотворение.

И зал стонет: АВТОРА, АВТОРА!

Автора бьют, царапают рожу.

Бьют режиссера, бьют безжалостно и справедливо.

И герой поправляется.

И героиня расцветает, благоухая.

И словами друг друга лобзают, нежными, сокровенными.

И авансцена – словно та часть того света, где рай и вечные бабочки счастья!



Занавес.



В смысле – пиздец.





***

Поэтический вечер.

Жеманные юноши.

Девушки из хороших семей с ампутированными манерами.

На эстраде поэт. Из новых. Сердит на весь свет. И любит себя одного.

Читает:



Надменно плакала под скрежет турникета,

Гильотинировавшего член ее дружка.

Унылые минуты до рассвета –

Без божества, без вдохновенья, без минета –

Остановить нажатием курка!



И тут встает Виктор Станиславович Коваль и читает стихотворение.

И поэта больше нет.

И юношей жеманных нет, и девушек из хороших семей…

И дальше – за пределами зала – вдаль, вширь и вглубь – тоже никого нет.

И ничего нет.

До горизонта нет.

И самого горизонта больше нет.

И никогда не будет.

И лишь плавающий в воздухе призрак чашки капучино

напоминает о том,

что здесь когда-то жили поэты.





***

Тихая летняя ночь. Прозрачно небо. Звезды блещут. Дремотен воздух. Луна сияет и воды Волги озаряет. И плавно, и вольно красавица Волга сквозь горы, леса несет свои воды, полные воды свои. Глядишь и не знаешь, идет, не идет ли ее ширина величаво, и чудится будто она из стекла – голубою зеркальной дорогой без конца и без меры в длину, в ширину, в глубину – реет и вьется! И сердце смеется! И сердце поет в груди!..

В общем, чудна Волга при тихой погоде! Намного чуднее Днепра!

И всех охватывает восторг.

И Виктор Станиславович Коваль встает, гасит сигарету и читает стихотворение.

Неподалеку взлетают три красных ракеты и одна зеленая.

Спустя мгновение все вокруг преображается до такой степени, что если кто-то из живущих видел ад, то он подтвердит – да, ад именно таков!

Небо заволакивает аспидная туча, кромсающая, словно рота пьяных десантников, воздух клинками молний. Волны ходят ходуном. Земля дрожит, как шкура агонизирующего Вельзевула. Появляются какие-то звероподобные люди в шкурах, размахивающие кольями. Над головами носятся перепончатокрылые твари с когтистыми лапами, сеющие ужас и смерть. Из-за бугра с парализующим волю рычанием выныривают танки.

– Ну и сука же ты, Витя! – успеваю прокричать за мгновение до того, как безжалостные гусеницы впрессовывают меня в землю, которая в Поволжье при тихой погоде мягче пуха, который в Царствии небесном имеет хождение наравне с евровалютой.

На фото: Владимир Тучков (слева) читает "Восемь подвигов Коваля" (В.Коваль – справа). Фото И.Сида.