Фрагмент интервью с В. Аксёновым с
первым упоминанием замысла романа, 1993 г.
И. СИД – В. АКСЁНОВ, для альманаха
"Крымская идея",
интервью опубликовано в газетах "Гуманитарный
Фонд" 01.11.93
и "Керченский рабочий", 19.08.1993,
тогда же, в сокращении – в газете "Таврические
ведомости".
- (...) Самый приблизительный
ретроспективный анализ Вашего творчества
позволяет условно выделить в его истории
какие-то периоды, или этапы. В 60-е годы это
романтическая городская проза ("Коллеги",
"Звёздный билет", "Золотая наша
железка"...). В 70-х годах - уже появление
какого-то щемящего чувства, боли, нерва. Не то
чтобы дисгармония, но какой-то общий дискомфорт,
что ли... "Поиски жанра", "Ожог",
"Остров Крым"... Восьмидесятые - это вообще
нечто, быть может, иное: скорее
документально-автобиографическая проза, вещи к
тому же сильно различающиеся между собой по
жанру. Каким будет - или становится - Аксёнов
девяностых?
- Я уже старый, Сид! Боже мой, мне искать ещё
какой-то новый период как-то смешно... Но... на
самом деле я всё-таки не считаю, что я
окончательно исчерпан. Я в конце концов пришёл к
тому моменту, когда не просто ищу чего-то нового,
но пытаюсь аккумулировать всё, что собрал за
долгие годы литературной работы... Я всю жизнь
старался быть, кроме всего прочего, хорошим
профессионалом своего дела. Когда я сейчас читаю
свои первые романы, романы молодого героя, я в них
вижу только элементы появляющегося
профессионализма и стиля. И кроме всего прочего,
что появлялось в моих последующих вещах, о чём Вы
верно говорили, - элементов сарказма и нерва, - в
них накапливался ещё и этот профессионализм.. Я
его очень ценю; я умею располагать слова в том
порядке, в каком создаётся... стиль. И я держусь
этого своего наработанного стиля, и сейчас вдруг
ни с того ни с сего, после многолетней работы над
трилогией, романом я вдруг почувствовал, что мне
нужно вернуться к рассказу. Может быть, это от
того, что я чувствовал, что мне надо укрепиться
как стилисту и романисту... У меня ведь и тема
одного из семинаров для студентов - "Рассказ -
школа прозы". И я всё это лето, просто для
своего удовольствия, даже не имея в виду
издателя, пишу рассказы... И - впервые я начал
писать о сегодняшнем дне России... да, о нынешней
России. Я боялся, я чувствовал, что боюсь писать
на эту тему. Причём я ощущал даже среди своих
старых друзей здесь... какое-то чувство такого
мандража, трясучку какую-то - по-моему, очень
многие писатели до сих пор ещё боятся писать об
этом времени... Поэтому я стараюсь скомбинировать
свои цели: с одной стороны, тренировка руки,
тренировка стиля, а с другой стороны - попытка
преодолеть вот это отчуждение, которое у меня
вдруг возникло. Я думаю, оно возникло не только
из-за того, что я живу за океаном, а что оно вообще
существует, это отчуждение писателя нашего
поколения от существующей сейчас в России
действительности. И я хочу закончить этот цикл
рассказов и начать большой роман... Где поместить
Америку и Россию вместе и поселить там какого-то
героя, который бы аккумулировал всю истерию этих
взаимоотношений.
- Как бы "Лучников наоборот"?
- Да, может быть. Нечто похожее: человек с
кризисом его статуса, тем, что американцы
называют "айдентити крайзис" - кризис
самоидентификации, кризис личности... Вобрать в
этот роман довольно большие пласты жизни,
сделать нечто вроде "Ожога"... Но не с такой
истерикой, как там.
- К 80-м годам в русскую литературу
докатилась с Запада волна постмодернизма. Это
явление как оценивается Вами и оценивается ли с
каким-либо знаком, положительным или
отрицательным?
- Вообще я недостаточно осведомлён, но
некоторые вещи и основные концепции, по-моему,
мне известны. И в прозе, предположим, я читал
Владимира Сорокина, довольно много, или, скажем,
Егора Радова. Но вот что интересно: если Вы
вчитаетесь внимательно, чтобы ощутить истоки
стиля, то неизбежно натолкнётесь на Юрия
Мамлеева. Я вспоминаю, как в середине 60-х вдруг
стали появляться в тогдашнем самиздате, без
указания автора, страшные такие рассказы, в
которых - бытовая советская среда, и вдруг в ней
начинает разворачиваться что-то ужасающее:
явления каннибализма, садомазохизма и прочее... И
Сорокин уже доводит это до упора, это уходит в
метафизическую проблему крушения человека, не
только как идейной, духовной структуры, но и
биологического крушения человека, человека как
явления природы. В принципе, это очень интересно,
но, к сожалению, это чревато тем, что пластинка
может быть заезжена очень быстро: если сидеть всё
время на одном и том же приёме, неизбежно вдруг
можешь оказаться в ситуации, когда это подходит
очень близко к дешёвым американским "хоррор
шоу", к книжкам ужасов, которыми заполнены
полки сотен тысяч бук-шопов. И, как ни странно,
такой самый sophisticated, изощрённый литературный
приём смыкается с самым базарным коммерческим
элементом в литературе - если это можно вообще
назвать литературой. Что касается вообще
постмодернистского уклона в современной молодой
российской литературе, то мне кажется, что здесь
происходит подмена понятий, и даже употребление
термина "постмодернизм" не совсем
правильное. Постмодернизм - это модернизм,
усвоивший массу приемов ВСЕГО, организующий
определённый сплав приёмов, эклектику... А здесь
часто возникает монотон. В постмодернизме не
может быть монотона, ни в коем случае... То, что
здесь возникает, пока это - своего рода, я бы
сказал, "постсовковизм"...
Если взять, скажем, исторический авангард, то вы
увидите там колоссальное массовое вдохновение.
Оно - один из элементов, может быть, главный
элемент авангарда. Изучая историю авангарда, я
совершенно восхищался тем, как художники
"Бубнового валета", им было тогда лет по
двадцать, собирались в студии Машкова и вместе
лабали - они всё время хотели быть вместе! - писали
вместе стихи, тут же читали вместе, дурачились и
так далее. Когда знакомишься с этим массовым
вдохновением, какое-то вдруг очарование
охватывает. Сейчас же мы не можем говорить о
вдохновении. Скорее - о каком-то вы-дохновении.
Идет ВЫДОХ - просто, быть может, для того, чтобы
очистить лёгкие от некоего шлака. Если
представить себе тело русской литературы, то оно,
быть может, хочет очиститься от этого силикоза,
который там скопился, и это идёт выдох,
бесконечный выдох... Наше поколение, когда мы были
молоды, мы именно испытали это чувство массового
вдохновения, и оно было направлено на попытку
восстановить прерванные связи - в искусстве, в
литературе, в музыке. Недаром Анна Ахматова -
старая старуха - стала центром молодой
литературы. Эренбург тогда говорил: я на вас
смотрю, и вижу, что мы соединяемся - через головы
отцов: деды и внуки протягивают руки друг другу...
Любопытный такой процесс. Но тогда существовало
вот это вдохновение. И оно, видимо, ещё придет
через некоторое время сюда, в русскую
литературу... Это Дикое Поле отбросов и
расчленённых зловонных трупов - оно в конце
концов образует какой-то перегной, и появятся
новые всходы... Я на это надеюсь, во всяком
случае... (...)
Москва, 24 июля 1993 |
