Книга 1.
Часть
третья
М А Д
А Г А С К А Р*
1. ПРИРОДА
УЛЫБАЕТСЯ, А ДУША СКОРБИТ
Короткий рассвет
16 декабря рождался при торжественной тишине. В
глубине бледно зеленеющего неба гасли звёзды.
Слева от нас лежал Мадагаскар, пока ещё мутный и
загадочный, как пьяный бред. Эскадра шла вдоль
восточного берега острова, постепенно
приближаясь к нему. Справа широким веером
раскинулась заря, безмерно щедрая на цветистые
краски, на затейливую игру тонов. Океан ещё не
проснулся, но уже румяно заулыбался. В такие
моменты, обласканный чудесной свежестью утра,
ждешь чего-то необыкновенного и смотришь на все
широко раскрытыми глазами. Вот радостно
заструились, пронизывая. душистый соленый
воздух, первые лучи солнца. Через минуту сразу
всё изменилось: весь простор налился васильковой
синью, зеркальная равнина расплавилась в косом
блеске, вся в страстном и жарком трепете
ослепительных бликов.
Знойный день
вступал в свои права.
Перед нами яснее
обрисовывался волнистый Мадагаскар. Здесь
когда-то подземные огненные силы вздумали
пошутить и взгорбили океанское дно на
огромнейшем пространстве. А может быть, этот
остров отделился от Африки, как взрослый сын от
матери. С тех пор прошло много тысячелетий.
Поднявшиеся над водою причудливые
нагромождения, застыв в своей неподвижности,
успели покрыться зеленью полуденных растений,
заселиться живыми существами. Не так давно
французы окончательно овладели этим островом,
причислив его к своим далеким колониям. Площадью
своей он превышает всю Францию. Недаром жители
соседних островов до сих пор называют его
"Тани-Бэ", что означает "Большая земля".
Вдоль Мадагаскара узкой и невысокой полосой
протянулась еще суша-остров Сан-Мари. Эскадра
вошла в пролив. А в одиннадцать часов каждый
корабль, ломая и дробя лучезарную поверхность
воды, начал занимать свое место по диспозиции, и
на каждом из них, пробегая через носовой клюз,
загромыхало железо якорного каната. И у нас на
броненосце, под команду старшего офицера
Сидорова, вдруг сорвался с места двухсотпудовый
якорь и, сверкнув поднявшимися брызгами, бешено
устремился в пучину, чтобы, двумя чугунными
лапами на глубине в тридцать пять сажен крепко
вонзиться в морской грунт. Эскадра остановилась
как раз в середине пролива, ширина которого
считается более десяти миль, и таким образом
формально мы избегали нарушения нейтралитета.
На "Орле"
офицеры и команда, все, кто не был занят работой,
находились наверху, любуясь новой обстановкой.
Небо полыхало зноем. Над океаном, теряя в голубой
дали ясность очертаний, на облачной высоте
покоились горные хребты. Ниже, спускаясь по
склонам гор, цепляясь за уступы, раскинулись
тропические леса. По другую сторону пролива, на
острове Сан-Мари, виднелись европейские здания,
вкрапленные в зелень, как белые пятна. Вокруг
было тихо и безмятежно, словно под жгучими лучами
солнца все погрузилось в нескончаемые грезы.
Только, около кораблей, приплыв на своих пирогах,
засуетились удивленные нашим внезапным
появлением несколько туземцев-гавасов.
Мы на все смотрели
с восторгом, но скоро новизна небывало красочных
впечатлений сменилась мрачностью. Напрасно
глаза шарили по углам пролива в надежде увидеть
дымки или знакомые контуры кораблей. Не было
здесь ни отряда адмирала Фелькерзама, ни
госпитального судна "Орёл", ни
вспомогательных крейсеров. Только против города,
в небольшой бухте, увидели два парохода. Это
оказались наши угольщики под немецким флагом.
На душе стало
уныло.
Около четырёх
часов дня пришел из Капштадта госпитальный
пароход "Орёл". Надо было полагать, что он
имел важные новости. Один из наших офицеров
побывал на флагманском корабле "Суворов".
Вскоре у нас на броненосце стала
распространяться злая весть, перекидываясь из
одного отделения в другое. Матросы
насторожились, прислушиваясь к разговорам
офицеров, некоторые зашептались с вестовыми. Я
обратился инженеру Васильеву:
– По судну
пронёсся слух, будто бы...
Обыкновенно
сдержанный и внешне спокойный, он на этот раз был
крайне возбужден и, не дождавшись окончания моей
фразы" перебил меня:
– Я догадываюсь,
что вас интересует. К сожалению, это факт:
Артурская эскадра больше не существует. Как
говорят, она потоплена огнем осадной артиллерии
после того, как японцы заняли Высокую гору. Мы
были посланы в помощь первой эскадре, но она
погибла прежде, чем мы достигли половины пути.
Петербургские стратеги промахнулись. Теперь мы
превращаемся в самостоятельную эскадру. Нам
предстоит уничтожить неприятельский флот и
овладеть Японским морем. Но эта затея настолько
же нелепа, как нелепо пускать петуха в драку
против ястреба. Японцы оказались куда умнее и
ловчее, чем мы предполагали...
Я ушел от него с
гнетущими мыслями. В таком, примерно, состоянии
находился и весь экипаж: в этот вечер не было ни
веселья, ни смеха. Офицеры по-прежнему отдавали
распоряжения, команда выполняла их, но в каждом
движении людей, в их голосах чувствовалась
обреченность, словно внезапно узнали, что на
корабле появилась чума.
С этого, дня в
настроении личного состава эскадры начался
крутой перелом.
В дальнейшем все
заботы командующего, по-видимому, сводились к
тому, чтобы собрать вместе разбросанную эскадру.
Где находился адмирал Фелькерзам со своими
кораблями? О нем трудно было что-либо узнать,
находясь в той первобытной и дикой глуши, в какую
мы попали. На острове Сан-Мари, на этом
французском Сахалине, где содержались
осужденные на каторгу политические и уголовные,
преступники, не было телеграфа. Поэтому на
следующий день с утра буксирный пароход
"Русь", прозванный Рожественским
"Мальчишкой", был послан с телеграммами в
Таматаву-в порт, отстоящий на семьдесят миль к
югу.
Приступили к
погрузке угля. Имея в наличии всего лишь два
угольщика, Корабли грузились по очереди. Для,
этой цели пароходы пришвартовывались к
броненосцам бортом к борту. А нашему "Орлу"
было приказано добывать, уголь с транспорта
"Корея" баркасами. Это вызвало со стороны
команды ропот:
– Так мы
проканителимся целую неделю.
– Бешеный адмирал
невзлюбил наш броненосец и хочет из нас все жилы
вытянуть.
После обеда
прибыла на рейд "Малайя". Вид у нее был
истерзанный. Все смотрели на нее с таким
удивлением, как будто она была уже погребена на
дне морском, но снова всплыла и присоединилась к
эскадре. Как после узнали, у нее во время бури
произошел разрыв питательной трубы, на
исправление которой было потрачено пятнадцать
часов.
С разрешения
адмирала все корабли начали производить ремонт в
машинах, разбирая их на части. А к вечеру
радиоаппаратами было уловлено телеграфирование
двух неизвестных станций с разных расстояний.
Это породило тревогу, тем более что мы не могли
выслать на разведку ни одного корабля.
Около полудня 18
декабря вернулся пароход "Русь". Он привез
важные известия от морского министерства, но об
этом я узнал подробно дня через три-четыре, когда
повидался со штабным писарем флагманского
корабля, своим приятелем Устиновым. Положение
наше было не из завидных.
Отряду
Фелькерзама было назначено рандеву с эскадрой в
прекрасно оборудованном военном порту
Диего-Суарец, расположенном в северо-восточной
оконечности Мадагаскара. Туда же должны были
прийти угольщики. Но под давлением японцев и
англичан французы отказали нам в гостеприимстве
и предложили, как это и раньше делали, выбрать для
стоянки другое, более глухое место. Фелькерзам
направился в Мозамбикский пролив, в
северо-западную часть Мадагаскара, в бухту
Носси-Бэ, и 15 декабря стал там на якорь.
План
Рожественского был нарушен, наши силы оказались
разрозненными.
А между тем по
эскадре пронесся слух, что где-то в Мозамбикском
проливе находятся два неприятельских крейсера,
кроме того, будто бы японцы выслали навстречу нам
еще довольно сильный отряд кораблей, который 6
декабря прошел мимо Сингапура и направился к югу.
При быстром ходе этот отряд теперь должен быть
уже около Мадагаскара. Такой слух исходил с
флагманского броненосца, а тот в свою очередь,
как я узнал от того же штабного писаря Устинова,
получил об этом официальные сведения от морского
министерства.
На "Орле" у
нас росло отчаяние. Однажды гальванер Козырев,
столкнувшись со мною, спросил:
– Знаешь новость?
– Какую? –
осведомился я, глядя на его худую скрюченную
фигуру с маленьким рябоватым лицом, с тонкими
бледными губами.
– Говорят,
японские корабли находятся где-то поблизости.
Если это правда, то могут произойти большие
неприятности для нас. При разобранных машинах мы
даже не сможем развернуть свои боевые суда, чтобы
отразить атаку в случае нападения на нас.
Как знаток
всеобщей истории, Козырев любил черпать из нее
поучительные примеры.
– Ты что-нибудь
читал насчет Абукирского сражения?
– Когда-то читал,
но успел забыть, – ответил я.
– Я тебе напомню
об этом в нескольких словах. Это было во время
войны Франции с Англией. Абукирская бухта
находится в Египте, недалеко от Александрии. В
тысяча семьсот девяносто восьмом году
французский адмирал Брюэс скрылся в ней со своей
эскадрой от преследования противника. Бухта была
безлюдная. Французы расположились в ней, как у
себя дома. В один, как говорится, прекрасный день
по распоряжению командующего на каждом корабле
были вынесены из нижних помещений продукты на
батарейную палубу-проветрить их захотели. Постом
команду отправили с баркасами к берегу за
пресной водой. Забыли об опасности. А тут вдруг,
откуда ни возьмись, адмирал Нельсон появился с
эскадрой. Дело было под вечер. Английские корабли
вкатили прямо в бухту-и давай гвоздить французов.
Для французов это было настолько неожиданно, что
они совершенно растерялись. Часть их команды
находилась на берегу. С баркасов пришлось вылить
пресную воду и поспешить к кораблям, но было уже
поздно. Батарейные палубы были завалены
продуктами, а это мешало действиям пушек. В
результате французская эскадра была уничтожена
со всеми людьми. Спасся один только корабль.
Адмирал Нельсон будто бы нарочно дал ему
возможность уйти целым, чтобы он доставил своему
правительству страшную весть о гибели эскадры.
Теперь сам посуди: разве наши корабли с
разобранными машинами не могут оказаться в таком
положении, в каком были французские? Появись
сейчас неприятельские крейсеры-нам всем здесь
будет могила. Эх, неладный у нас командующий!
Для утешения себя
и своего приятеля Козырева я мог сказать только
одно:
– С тех пор как мы
вышли ив последнего своего порта, нас не
перестают пугать японцами. Однако до сих пор мы
не видели не только ни одного их линейного
корабля, но даже и миноносца. Думаю, и впредь так
будет.
Как нарочно,
нервируя эскадру, на горизонте показались
английские суда.
Нашим крейсерам
пришлось отказаться от ремонта машин и начать с
наступлением темноты уходить в дозор. Каждую
ночь часть офицеров и команды дежурила у
заряженных орудий. Наружные огни все
закрывались.
Двое суток дул
сильный зюйд-остовый ветер, сопровождаемый
хлещущим дождем. В проливе загуляла крупная зыбь,
затрудняя стоянку на якоре и погрузку угля.
Эскадра передвинулась на несколько миль
севернее, к устью реки Танг-Танг, в бухту того же
названия, врезающуюся в гористый берег
Мадагаскара, а с другой стороны защищенную
длинной песчаной косой от набегов волн. Здесь
было тихо. Почти около самой воды росли пальмы.
Под влиянием
последних событий у нас на броненосце матросы
все больше и больше теряли веру в самодержавный
строй России. Поход на Дальний Восток
рассматривался как безнадежное предприятие,
которое могла затеять только обезумевшая высшая
власть, не считаясь с тем, что это грозит гибелью
флота и людей. А отсюда пошло другое: в команде
исчезла бессловесная покорность перед
начальниками. Участились случаи нарушения
дисциплины. Комендор Буглай на ругань одного
лейтенанта ответил сам отъявленной руганью.
Оскорбленный начальник не бросился на него с
кулаками, как это бывало раньше, а побежал
жаловаться старшему офицеру. Но провинившийся
комендор остался почему-то не наказанным. Значит,
офицеры начали чувствовать настроение команды. А
вскоре и сам старший офицер Сидоров нарвался на
неприятный случай. Грузили уголь с парохода
"Гарсон". Трюмный старшина Осип Федоров,
остроглазый и дерзкий парень, подвыпив на
угольщике, самовольно бросил работу и хотел было
спуститься в низ броненосца. В это время с ним
встретился Сидоров и, загородив ему дорогу,
спросил:
– Ты куда?
– Отдыхать, ваше
высокоблагородие.
– То есть как это
"отдыхать"? Разве была на это команда?
Федоров отрезал:
– Я сам себе
скомандовал!
На мгновение
старший офицер опешил, а потом, схватив того за
плечо, закричал:
– Ты что это
болтаешь? Да я тебя за такое дело...
Федоров, пьяно
выкатив глаза, полез на Сидорова:
– Что вы меня
пугаете, ваше высокоблагородие! Я теперь не боюсь
никого на свете. Все равно погибать. Да и вы не
спасетесь. Точка нам обоим. Японцы нас всех
пустят к центру земли. А если хотите, убейте меня
сейчас прямо из револьвера...
Сидоров попятился
и замахал руками:
– Сумасшедший!
Убирайся к черту с моих глаз!
Федоров тоже не
подвергся никакому наказанию.
Все боевые
корабли уже нагрузились углем и отдыхали, а над
нашим броненосцем и 22-го числа все еще
поднимались клубы черной пыли. В ушах стоял лязг
лебедок, выкрики людей, грохот сбрасываемого в
горловины угля. Работа происходила при
нестерпимой тропической жаре и потому была
чрезвычайно изнурительной. А с наступлением
темноты, когда можно было бы воспользоваться
прохладой и отдохнуть, не давала покоя боязнь
перед минными атаками. Эта ночь проходила
особенно напряженно. Корабли откинули сетевые
заграждения и, закрыв все внешние огни,
притаились в бухте. Из людей никто не хотел
оставаться в нижних помещениях, а все стремились
на верхнюю палубу, даже те, кому не было в этом
никакой надобности. Очевидно, у каждого была одна
и та же мысль: в случае какой-либо катастрофы с
кораблем отсюда скорее можно спастись. Я
забрался на задний мостик. Помимо матросов, здесь
находились доктора, механики и несколько
строевых офицеров. Было тихо, и лишь через каждые
полчаса, дрожа, пронизывал тьму медный гул
отбиваемых: склянок. Мадагаскар, круто вздымаясь
и закрывая полнеба, надвинулся на нас тяжелой
тучей. С берега еле уловимый бриз доносил пряный
аромат тропических растений. За песчаной
отмелью, страдая бессонницей, чуть слышно
вздыхал океан. Вместе с сигнальщиками и
комендорами сотни людей до боли в глазах
всматривались в мрак, окутавший вход в бухту
Танг-Танг.
Около полуночи
заметили в океане огни.
– Что это значит?
– хрипло спросил кто-то из офицеров.
– Да, восемь
огней, и все передвигаются ближе к входу бухты, –
сказал другой сдавленным голосом.
Сейчас же начали
успокаивать: себя предположением, что это,
вероятно, пришли миноносцы из отряда
Фелькерзама. Немного времени спустя несколько,
этих огней выплыли за песчаную полосу. А затем на
берегу, позади линии броненосцев, вдруг замигало
пламя, как будто кто-то незримый подавал сигнал.
– Господа, здесь
таится какая-то каверза. Как бы не повторилось то,
что случилось в начале войны в Порт-Артуре, когда
японцы сразу вывели из строя три наших корабля.
Один из механиков
вздохнул:
– Ох, уж эти
японцы!..
В это время
хотелось иметь глаза совы, чтобы ночью видеть так
же хорошо, как видим днем.
Только утром
выяснилось, что это плавали на своих лодках
туземные рыбаки.
Плавучий
госпиталь "Орёл" стоял прошлой ночью тоже
без огней, нарушая этим постановление Гаагской
международной конференции. Рассказывали, что
командир этого судна и главный врач выразили
командующему эскадрой свой протест. Но за этот
поступок им обоим пришлось выслушать такие
оскорбления, какие могут выносить только
бесправные арестанты. И еще мы узнали, что в эту
же ночь на рефрижераторном пароходе "Esperance",
который несколько дней тому назад вновь
присоединился к нам, произошел бунт. Команда,
состоявшая из одних французов и плававшая под
своим национальным флагом, не хотела стоять без
огней, боясь нападения японских миноносцев.
Матросы подняли шум и хотели выбросить за борт
капитана. Их едва удалось уговорить.
Рожественский грозил выгнать с позором из бухты
оба эти судна.
"Мальчишка"
во все время нашей стоянки только тем и
занимался, что под полными парами носился в
Таматаву. По-видимому, командующий эскадрой
усиленно обменивался телеграммами с
Петербургом. Но перспективы наши все еще были
мутны, как затуманенный горизонт. С утра три
крейсера-"Аврора", "Адмирал Нахимов" и
"Дмитрий Донской", – отделившись от эскадры,
ушли под командой контр-адмирала Энквиста в море.
Им будто бы было поручено извлечь из бухты
Носси-Бэ отряд адмирала Фелькерзама и разыскать
другие потерявшиеся суда. А позднее в тот же день
прибыл к нам немецкий угольщик из Диего-Суарец с
нерадостными сведениями: там оказался один
только вспомогательный крейсер "Кубань", но
неизвестно было, где находятся еще четыре таких
же наших судна. Также ничего от него не узнали об
отряде капитана 1-го ранга Добротворского,
который должен был догнать нас в пути. В его отряд
входили достроенные крейсеры "Изумруд" и
"Олег", миноносцы "Громкий" и
"Грозный" и вновь оборудованные
вспомогательные крейсеры "Урал" и
"Терек". Тот же угольщик доставил донесение
от Фелькерзама. Выяснилось теперь, что его суда,
расположившись в Носси-Бэ, занялись, также как и
мы, ремонтом механизмов и выщелачиванием котлов.
Находясь в таком состоянии, он не может двинуться
к нам на соединение.
Мы все больше
убеждались, что наши вожди не блещут большим
военным умом. Нам оставалось успокаивать себя
только тем, что разговор о присутствии
поблизости неприятельских кораблей, быть может,
окажется вздором. Если будет иначе, нам предстоит
испытать ужасы Абукирского сражения. По эскадре
отдан приказ приготовиться всем судам в поход.
2. ЭСКАДРЫ
СОЕДИНЯЮТСЯ
Снялись с якоря
утром накануне рождества.
Эскадра шла на
север вдоль Мадагаскара. Его берега, извилистые и
высокие, с долинами и круто взметнувшимися, как
огромные всплески волн, горными вершинами, то на
время терялись в фиолетовой дымке, то снова
выступали, смутно очерчиваясь на голубом склоне
неба, как незаконченные рисунки буйного
фантазера. Был штиль. Сверху лились такие горячие
потоки зноя, что от них трудно было спасаться
даже под парусиновыми тентами, раскинутыми над
мостиками и верхней палубой. Широко разметался
океан и, словно утомленный жарой, лежал почти
неподвижно, без единой ряби, слегка лишь вздыхая
ленивой зыбью. Покатости зыби ослепляли блеском
разбрызганного солнца. Тропический день был
неимоверно светозарен, но он никак не
соответствовал душевному настроению каждого из
нас.
Сегодня на
рассвете вернулся из Таматавы пароход
"Русь", и сейчас же по всей эскадре
распространился слух: пал Порт-Артур. Твердыня,
на которую были потрачены сотни миллионов
народных средств, не выдержала осады противника
и сдалась. Японцам достался весь гарнизон в сорок
тысяч человек, со всеми орудиями, со складами, с
военным снаряжением. Таков был финал той борьбы,
которая длилась в продолжение десяти месяцев на
далекой и ненужной нам земле. Там, вероятно,
каждая пядь суши была густо полита кровью
русских воинов, покорно исполняющих
предначертания Петербурга.
Известия о гибели
1-й эскадры и падении Порт-Артура подорвали порыв
к войне не только у матросов, которые и без того
его мало имели, но и у офицеров. Они начинали
терять веру в несокрушимость русского оружия,
прославленного Ушаковым, Суворовым, Кутузовым и
другими великими флотоводцами и полководцами.
Некоторые из офицеров сами сообщали нам новости
о наших неудачах уже в ироническом тоне. Другие,
беседуя между собою на тему о войне, не
стеснялись в присутствии матросов резко
выражаться по адресу главных "спасателей"
отечества. Такие речи в устах офицеров, может
быть, зазвучали впервые в истории русского флота,
поэтому они действовали на матросов ошеломляюще.
Под тентом
прогуливались два молодых человека: узкогрудый,
скучающе-вялый механик в чине поручика и
вахтенный офицер с мичманскими погонами на
плечах, он же исполняющий обязанности младшего
штурмана. Мичман с буграстым носом был невысок. В
нем удачно сочетались серьезность быстро все
схватывающего ума с веселым нравом, за что он был
уважаем матросами. Но теперь, разочарованный и
как бы бичующий самого себя, он говорил своему
собеседнику:
– Начали войну мы
плохо, продолжаем плохо, а конец, мне кажется,
будет еще хуже. Взять для примера Артурскую
эскадру. Она была сильнее и лучше организована,
чем наша. И личный состав ее имел больше боевого
опыта, чем мы. Там в сравнении с нами были
настоящие моряки. Что же, однако, случилось?
Механик ехидно
вставил:
– Первая эскадра
из надводной превратилась в подводную.
Мичман подхватил:
– Вот именно!
Превратилась в подводную эскадру! А. теперь пал и
Порт-Артур. На что еще надеяться? На генерала
Куропаткина? Он весь обставился иконами и одно
лишь, как дятел, долбит: терпение, терпение и еще
раз терпение. Что может быть глупее этого? Теперь
генерал Ноги, покончивший с нашей крепостью, стал
свободен со своей армией. Значит, новая огненная
лавина покатится на наши сухопутные войска. На
суше наше положение еще больше ухудшится. Что еще
у нас остается? Вторая эскадра проявит чудо и
овладеет Японским морем? Но будем, друг,
откровенны: этот сброд разнотипных и
разношерстных судов при нашей безалаберности
являет собою только пародию на боевую эскадру.
Отсюда вывод: ну какой тут смысл продолжать
дальше войну? Чтобы еще больше увеличить позор
России?
Механик,
отмахнувшись от вопроса, сказал:
– От
бессмысленных голов никогда нельзя ждать
какого-либо смысла. А у наших командующих именно
такие головы.
Около полудня с
нами встретились два миноносца-"Бедовый" и
"Бодрый" и крейсер "Светлана". Эти суда
были из отряда контр-адмирала Фелькерзама.
Увидев их, мы обрадовались, как дети. Значит,
скоро соединимся с остальными кораблями, а тогда
вместе будем мыкать горе.
Эскадра
остановилась. Со "Светланы" направилась
шлюпка с офицером к флагманскому кораблю.
Очевидно, с донесением от Фелькерзама. Миноносец
"Бодрый", имея повреждение в машинах, мог
дать ходу только семь узлов. Пароходу "Русь"
было приказано взять его на буксир. Тронулись
дальше.
На второй день
было рождество. С подъемом кормового флаги
взвились на всех судах и стеньговые флаги. А
через полчаса, застопорив машины, эскадра
остановилась, держась в открытом океане. Это было
в тридцати милях от Диего-Суарец. Все утро мы
чистились, прибирались, а потом слушали в судовой
сборной церкви обедню.
Начиная с самого
детства, этот праздник у меня всегда был связан
или с сильными морозами, или с непутевой метелью.
А теперь впервые я встречал его при невыносимой
жаре. От будней он отличался только тем, что для
команды немного улучшили обед, и меньше было
работы.
Когда солнце
поднялось к зениту, сияя прямо над головой и не
давая никакой тени, океанский простор наполнился
громом орудий. Каждое судно сделало салют в
тридцать один выстрел. Эскадра окуталась дымом
черного пороха.
– Это мы рыбу
пугаем в океане, – острили матросы.
Снова заработали
машины.
В этот день в
кают-компании было больше пьяных, чем обычно, –
пили с горя, заливая ликерами душевную пустоту.
Один мичман, расстроившись, выкрикивал со
слезами в юных глазах:
– Нас посылают на
Голгофу! Ну, а если я не могу быть Христом, тогда
что? Насильно потащат меня?
Офицеры
уговаривали его успокоиться, а он, никого не
слушая, продолжал:
– Я только первый
год на службе. Не мы, молодежь, создавали этот
идиотский флот. Он является результатом
деятельности наших тупых и надутых, как индюки,
адмиралов. Пусть они одни и расплачиваются. А мы
тут причем? Разве наши жизни шелуха
подсолнечная?..
К вечеру эскадра
вынуждена была убавить ход до шести узлов.
Причиною тому был броненосец "Орёл", на
котором испортилась паропроводная труба в
кочегарке. Крейсер "Светлана", развив
большой ход, понесся вперед, чтобы известить
Фелькерзама о нашем приближении.
Перед спуском
флага наше начальство заметалось, заметив на
горизонте ряд дымков. А вскоре броненосец
"Бородино" донес по семафору, что с его
марсов видны четыре больших боевых корабля. К
сожалению, при эскадре не было ни одного
крейсера, чтобы послать на разведку и выяснить,
какой нации принадлежат суда. Три из них
повернули от нас в сторону и скрылись в
наступающей темноте, а на четвертом на короткое
время открыли ночные огни. Но затем и этот
корабль, когда догОрёл пышный закат, исчез во
мраке ночи. С высоты безлунного неба спокойно
мерцали звезды, теплые и приветливые. Опасаясь
атаки, команда, и офицеры спали у своих орудий не
раздеваясь.
Путь, по которому
двигалась эскадра, был мало исследован и
недостаточно промерен. Командир капитан 1-го
ранга Юнг, находясь в ходовой рубке, нервничал.
При нем были два штурмана. Оба они слишком часто
склонялись над разложенной на столе морской
картой, однако руководствоваться ею было трудно.
Старший штурман, щеголеватый лейтенант,
беспомощно разводя руками, ворчал:
– Ну какая польза
от этой карты? Почти всюду обозначены случайно
открытые банки и подводные рифы. Но это еще было
бы полгоря. Хуже, что постоянно встречаешь
надписи с предупреждением о недостоверных
местах.
Помощник его, с
буграстым носом мичман, посоветовал:
– Нам нужно
держаться на кильватерной струе предыдущего
корабля. Если он не наткнется на мель, то и мы
благополучно пройдем. В противном случае мы
успеем застопорить машины, дать ход назад или
свернуть в сторону.
На штурвале стоял
лучший рулевой-старший унтер-офицер. Сомнение в
том, что ничего не случится, длилось до рассвета.
Офицеры с
жадностью читали иностранные газеты, которые
добыли во время стоянки у Сан-Мари. Газеты эти не
прошли через чистилище русской цензуры, поэтому
из них можно было узнать и о войне и о настроениях
в России. Сегодня мне удалось побеседовать с
инженером Васильевым, вернее, я только слушал и
лишь изредка задавал вопрос, а он говорил:
– Судя по
английским газетам, в России наблюдаются
признаки не совсем обычные. На войне мы терпим
одно поражение за другим. Это привело наше
правительство к растерянности. Вы помните
капитана 2-го ранга Кладо?
– Очень хорошо
знаю. Он из Виго отправился в Россию в связи с
"гулльским инцидентом". Говорят, будет
экспертом выступать в какой-то комиссии.
– Вот-вот; Этот
человек напечатал в "Новом времени" какую-то
разоблачительную статью о нашей эскадре. За это
его посадили на гауптвахту. Но потом, под
влиянием общественного мнения, правительство
освободило его из-под ареста до срока. Небывалый
в России случай! Общественное мнение начинает
играть роль! А другая новость еще более
интересная: правительство начинает заигрывать
со своими верноподданными. Были призваны
представители от земств. Им даны какие-то смутные
обещания насчет будущих реформ. К сожалению, эти
представители ведут себя жалко, трусливо, без
надлежащего напора на власть. По-видимому, они
сами боятся нарастающих событий. Но независимо
от них над страной продолжают сгущаться грозовые
тучи.
– Вы думаете? –
спросил я, воззрившись на Васильева, как голодный
на хлеб.
– Это так же
верно, как верно то, что мы с вами сидим у меня в
каюте. Если уж в "Новом времени" печатают
такую статью, за которую арестовывают ее автора,
то какие же могут быть сомнения? Английские
газеты сообщают еще, что среди черноморских
моряков были какие-то волнения. Интересно бы
узнать, что теперь происходит внутри нашей
страны, когда докатились до нее страшные вести о
гибели первой эскадры и падении Порт-Артура? Мне
кажется, что столпы отечества еще больше
потеряли головы.
– Васильев,
разговаривая, перебирал английские газеты. У
него была привычка что-нибудь вертеть в руках.
Случайно взгляд его остановился на статье,
заголовок которой был подчеркнут красным
карандашом.
– Кстати, в
английских газетах есть подробные данные о
гибели Артурской эскадры. Оказывается, наши
моряки сами потопили свои корабли на внутреннем
рейде. Но как потопили! Верхние палубы остались
наружи. Очевидно, что-то умопомрачительное
произошло, что не нашли более глубокого места в
море. Все эти суда могут быть подняты, и они
станут добычей японцев. Может быть, даже пойдут
против нас воевать. Только один броненосец
"Севастополь" под командой капитана 1-го
ранга фон Эссена решил погибнуть в бою. Он вышел
на внешний рейд, где выдержал отчаянные атаки
миноносцев. Но недолго нему пришлось оказывать
сопротивление японцам. По распоряжению
командира, он без их помощи был пущен ко дну на
двадцатисаженной глубине. Вы теперь понимаете, в
чем тут трагедия?
– Если не считать
"Севастополь", мы даже не сумели как следует
потопить свои суда, – хмуро ответил я, чувствуя в
себе усиливающееся раздражение.
– Правильно! А
ведь могло бы быть иначе. Почему Артурская
эскадра в последний момент не пошла ва-банк и не
дала генерального сражения? Правда, она все равно
погибла бы. Но, погибая, она нанесла бы какой-то
ущерб и японскому флоту. А этим самым она
облегчила бы задачу второй эскадры. Артурские
морские руководители либо дрожали за свою шкуру,
либо страдали куриной слепотой и не видели, в
какую пропасть позора они скатываются.
Мы еще поговорили,
и я ушел. У меня осталось впечатление, что
Васильев политически накачивает меня. Но ведь
для него это было большим риском. Стоит только
сообщить о нем Рожественскому, он будет
уничтожен, несмотря на офицерское звание. В
оправдание его можно сказать лишь одно: он знал,
что я нахожусь под следствием как политический
преступник. На меня он смотрел как на проводника
его идей в массы. Все, что мне удавалось
почерпнуть от него, я немедленно сообщал своим
близким товарищам, а те в свою очередь делились
такими сведениями с другими. Это было похоже на
то, как от брошенного камня в небольшом озере
расплываются круги, достигая его берегов, так и в
нашей жизни, ограниченной бортами, всякая
интересная новость вызывала в той или иной
степени душевное колебание почти всей команды.
Пароход
"Русь" поднял сигнал: "Взбунтовалась
команда". К нему по распоряжению адмирала
сейчас же помчался миноносец "Бедовый" для
усмирения. Как после узнали, командиру миноносца,
капитану 2-го ранга Баранову, были даны широкие
полномочия-вплоть до расстрела людей, если это
понадобится. Выяснилось, что матросы, изнуренные
непосильной работой, хотели было устроить
забастовку. Дальше пароход "Русь" продолжал
свой путь под конвоем "Бедового".
Вечером мы
находились в тридцати милях от Носси-Бэ.
Контр-адмирал Фелькерзам выслал нам навстречу
миноносец. Очевидно, на его обязанности лежало
провести наши корабли к месту якорной стоянки. Он
подошел к флагманскому броненосцу. Но вследствие
опасности входа в бухту и наступающей ночи
Рожественский решил продержаться с эскадрой в
море до утра.
На следующий день,
приближаясь к месту якорной стоянки, мы все
находились в том возбужденном состоянии, в каком
бывают люди, ожидая важного события. Носси-Бэ в
переводе на русский язык означает "Большой
остров". Тут же расположилось еще несколько
островов меньших размеров, образуя все вместе
великолепный рейд. Этот рейд превосходно защищен
со всех сторон: с востока он прикрыт
конусообразной возвышенностью Носси-Комба, с
юго-востока-мальгашским полуостровом Анкифи, а с
запада-группою рифов. 3десь так просторно, что
могли бы вместиться несколько таких эскадр.
Жажда новых
впечатлений превозмогла нестерпимый зной. То в
одну сторону, то в другую поворачивались головы
людей. Взор, блуждая, не знал, на чем остановиться.
Все прельщало своей экзотикой: и просинь меж
лиловых гор, похожих на вздувшиеся паруса и
холмы, истекающие изумрудом растений, и
таинственная тень, залегшая в ущельях, и
своеобразные извилины берегов, изрытых фиордами.
Бывалые моряки уверяли, что окрестность Носси-Бэ
по своей красоте напоминает Неаполитанский
залив. Слева среди яркой зелени тропической чащи
начали показываться белые здания европейцев, а
за ними на уступах красного глинистого холма
мостились жалкие хижины туземцев. Это оказался
небольшой город Хелльвиль, который был назван
так в честь французского адмирала Хелля,
присоединившего в 1841 году эти острова к
колониальной империи. Наконец в бухте, под
высокой лесистой горой, увидели корабли, с
которыми мы расстались в Танжере. Здесь же,
помимо угольщиков, транспортов, добровольцев,
стоял и крейсерский отряд контр-адмирала
Энквиста.
Когда мы только
еще входили на рейд, нас встретила, щеголяя
белизной корпуса, маленькая и проворная
французская миноноска с поднятым на мачте
сигналом: "Добро пожаловать".
Предводительствуемые ею, мы направились мимо
судов, стоящих на якоре. Потом "Суворов"
положит право руля и, сделав крутой поворот,
прорезал их строй. Колонна наших броненосцев
последовала за ним. На флагманских кораблях,
сверкая начищенной медью труб, музыканты играли
военный марш. В слепящем сиянии полудня, в
горячем мареве воздуха, среди береговой роскоши
островов, на время волнуя душу, далеко
разливались звуки духового оркестра. Общая
радость увидеть друг друга охватила всех, и мы,
обливаясь потом, неистово кричали "ура",
кричали искренне, с ошалелым вдохновением, не
жалея голоса, как будто эта встреча навсегда
избавляла нас от смертельной тоски.
3. НА РЕЙДЕ
НОССИ-БЭ
Сутки тянулись за
сутками, как звено за звеном якорного каната.
Я продолжал с
упорством ненасытного наблюдателя следить за
жизнью нашей эскадры.
Знакомые матросы
из отряда Фелькерзама рассказали мне о своем
плавании. Им было легче, чем нам. Они прошли
расстояние гораздо меньше нашего и
останавливались в более благоустроенных портах.
Расставшись с нами в Танжере, их корабли
направились Средиземным морем в бухту Суда на
острове Крит. Здесь простояли десять дней.
Команда часто отпускалась на берег освежиться.
Порядочно покутили. Случались такие скандалы на
улицах, о которых потом писали в иностранных
газетах. Следующая стоянка была в преддверии
Суэцкого канала-Порт-Саиде. Благополучно
прорезали Красное море, с заходом в Джибути, где
пробыли полторы недели. В Индийском океане на два
дня бросали якорь у мыса Рас-Гафун, самой
восточной оконечности Африки. Наконец
соединились с нами в Носси-Бэ. Во всех
перечисленных портах грузились углем, принимали
провизию и другие необходимые припасы, немного
чинились.
Контр-адмирал
Фелькерзам, в противоположность командующему
эскадрой, относился к своим подчиненным более
заботливо. Как только вошли в тропики, матросы у
него начали носить пробковые шлемы, а мы в это
время покрывали от солнца свои затылки тряпками.
В девять часов утра, когда начиналась
убийственная жара, у него на кораблях
прекращались все работы, тратилось еще немного
времени на уборку, а потом длился отдых до трех
часов дня. У нас этого не было. В Носси-Бэ он
каждый день отпускал матросов на берег большими
партиями. С нашим приходом сразу все это
прекратилось, и стали увольнять с судов на
прогулку только по выбору или больных.
По всей команде до
последнего времени носился слух, что Россия
будто бы приобрела в Южной Америке шесть
броненосных крейсеров и что они уже находятся в
пути и скоро догонят нас. После гибели Артурского
флота многим хотелось верить в такой миф. Команда
и офицеры из отряда Фелькерзама в этом отношении
пошли еще дальше: они даже были убеждены, что мы
присоединимся к ним не одни, а приведем е собою
новые иностранные корабли. И только теперь, с
приходом в Носси-Бэ, выяснилось, что дело с
покупкой чилийских и аргентинских судов
провалилось окончательно. Но тут же мы узнали
другую новость, смягчающую отчасти тяжелое
настроение: в Либаве спешно снаряжается 3-я
Тихоокеанская эскадра. В нее вошли следующие
суда: эскадренный броненосец "Император
Николай I", броненосец береговой обороны
"Адмирал Сенявин", "Генерал-адмирал
Апраксин", "Адмирал Ушаков" и крейсер 1-го
ранга "Владимир Мономах". Командовать ими
назначен контр-адмирал Небогатов, который в
половине января тронется со своими кораблями на
соединение с нами.
Моряки острили по
поводу этой эскадры:
– Посылают к нам
поскребыши Балтийского флота.
– Хотя этот кулак
из пяти пальцев, но по-стариковски дряхлый и
слабый.
– Плавающие
опорки.
– Самотопы.
Долго еще
говорили в этом же духе, но в душе многие
радовались: от кораблей Небогатова по крайней
мере хоть та будет польза, что часть
неприятельских ударов они примут на себя. При
этом сам собою напрашивался вывод: раз высылают
3-ю эскадру, значит, мы будем ждать ее здесь. Но в
таком случае зачем же мы немедленно приступили к
погрузке угля? У нас его имелось в запасе
достаточно.
Четвертый день
пошел, как мы глотаем кардифскую пыль. Ночью люди
спали как попало, валяясь прямо на грудах угля и
задыхаясь в теплом и влажном, как в оранжерее,
воздухе. Днем тупели от непривычного зноя. Нигде
еще не испытывали такой жары, как здесь. Иногда
казалось, что все видимое, чарующее глаз
пространство под голубым сводом неба
превратилось в грандиозную калильную печь. Мы
потели днем и ночью и поглощали неизмеримое
количество морской воды, прошедшей через судовые
опреснители. Без минеральных растворов, теплая,
она была отвратительна на вкус, если только ее не
сдобрить лимонной кислотой. Постоянная жажда
мучила людей, ослабляя организм. Некоторые
начинали страдать тропической болезнью-тело
покрывалось сыпью, еле заметными волдырями.
Вдобавок ко всему, у большинства команды
поизносилась обувь, а ходить босиком по углю,
который валялся почти во всех помещениях
броненосца, было невыносимо. По распоряжению
начальства марсовые начали плести из прядей
троса лапти. Матросы, всегда отличавшиеся чистым
и опрятным видом, теперь напоминали оборванцев.
Мне не раз приходилось слышать озлобленный
ропот:
– Что за
проклятые порядки в нашей стране! Посылают нас на
смерть и не могут снабдить даже обувью.
Вместо сапог нам
прислали из Иерусалима через председательницу
дамского комитета крестики, освященные, как
говорилось в приказе Рожественского, на гробе
господнем. По разверстке таких крестиков на наш
броненосец досталось шесть для офицеров и
двадцать пять для всей команды.
– Нечего сказать,
утешили! Каждый крестик стоит всего копейку.
Значит, подарок для девятисот человек-на
четвертак!
– Не в том дело. А
вот вопрос, как разделить между собою такую божию
благодать?
– Не иначе как по
жребию.
– Так тоже не
годится. Тебе достанется, а другому нет. Надо по
очереди носить крестики, чтобы всем прикоснуться
к святыне.
И тут же
прибавлялись такие слова, от которых, если бы
только услышал их, шарахнулся бы весь дамский
комитет.
К нам
присоединились еще три вспомогательных
крейсера: "Кубань", "Урал" и
"Терек". Не хватало еще отдельного отряда
капитана 1-го ранга Добротворского, но он должен
уже быть в Красном море. Ожидаемые суда и все те,
которые находились уже здесь согласно приказу
Рожественского, получили новое тактическое
распределение. Броненосцы были разделены на два
отряда: первый-"Князь Суворов", "Император
Александр III", "Бородино" и "Орёл",
второй-"Ослябя", на который перенес свой
флаг контр-адмирал Фелькерзам, "Сисой
Великий", "Наварин" и броненосный крейсер
"Адмирал Нахимов". При главных силах должны
еще находиться два крейсера-"Изумруд" и
"Жемчуг" и четыре миноносца-"Бедовый",
"Буйный", "Быстрый" и "Бравый". В
крейсерский отряд были назначены "Алмаз"
под флагом контр-адмирала Энквиста, "Олег",
"Аврора", "Дмитрий Донской",
вспомогательные крейсеры "Рион" и
"Днепр" и миноносцы: "Блестящий",
"Безупречный" и "Бодрый". В разведочный
отряд входили: крейсер "Светлана" под
брейд-вымпелом Капитана 1-го ранга Шеина и
вспомогательные крейсеры: "Кубань",
"Терек" и "Урал". Остальные суда
представляли собою транспортный отряд:
"Киев" под брейд-вымпелом капитана 1-го ранга
Радлова, "Воронеж", "Камчатка",
"Анадырь", "Метеор", "Юпитер",
"Меркурий", "Ярославль", "Корея",
"Тамбов", "Китай", "Владимир" и
"Русь". Госпиталь "Орёл" имел свою цель.
Если еще подвалит
отряд Небогатова с транспортами, то у нас будет
всего более пятидесяти кораблей. С внешней
стороны уже и теперь эскадра казалась
внушительной силой. Это ложное впечатление
получалось оттого, что при эскадре находился
большой обоз в виде всяких транспортов, правда
необходимых в нашем бездомном положении, но
совершенно не имеющих боевого значения.
А что еще осталось
у нас в Балтийском море? Ничего, кроме устарелого
хлама. Только теперь, спустя два года с тех пор
как состоялось свидание двух императоров в
Ревеле, политика Вильгельма стала понятна для
многих. Недаром он подстрекал недальновидного
Николая II расширять свое влияние на Дальнем
Востоке. Кайзеру хотелось спровадить подальше от
себя русский флот, чтобы в будущем свободнее
хозяйничать на Балтике. По этим же соображениям
он явился для нас единственным благодетелем в
мире, приказав немецким транспортам снабжать
углем 2-ю эскадру, отправившуюся в далекое
плавание. Его затаенная цель была достигнута
полностью: пограничный водораздел между нашей
страной и Германией оказался очищенным от
русских военно-морских сил. По совету Вильгельма,
весь наш Балтийский флот был брошен на Дальний
Восток добывать царю высокое звание адмирала
Тихого океана.
В Носси-Бэ эскадра
принимала более строгие меры охраны, чем в
Сан-Мари. Каждый день какой-нибудь крейсер,
снявшись с якоря, уходил в дозор для наблюдения
за горизонтом. Помимо того, два миноносца
посылались сторожить вход на рейд. С заходом
солнца ставили сетевые заграждения и
прекращалось сообщение с берегом и между судами.
Шлюпка могла пойти куда-нибудь не иначе, как
только с разрешения самого Рожественского. Ночью
со всех боевых судов эскадры уходили в море
минные катеры, вооруженные прожекторами,
маленькими пушками и минами. На кораблях с
постановкой сетей били боевую тревогу, проверяли
орудийную прислугу, заряжали дежурные пушки и
готовили к действию боевые фонари. Темно-синяя
безмерность неба искрилась самоцветами. Эскадра
стояла без огней, погруженная в мрак и безмолвие.
Иногда лишь окрики часовых нарушали покой. В
дали, не загороженной островами, тревожа ночь,
ползали над сонным океаном, как хвосты комет,
отблески прожекторов со сторожевых судов.
В такие моменты
все казалось в порядке. Хотелось верить в
организационные способности и незаурядный ум
командующего эскадрой. Он не даст противнику
застигнуть нас врасплох, он знает, что нужно
делать, куда и как вести вверенные ему корабли.
Утро начинали с
того, что пускали вход стрелы Темперлея у
лебедки, освобождая коммерческие пароходы от
груза угля.
Наступил новый
год, такой же скучный и безотрадный, как и старый.
В будущем судьба, вероятно, еще сильнее и
безжалостнее будет комкать наши жизни. Мы почти
каждый день кого-нибудь хороним. На
вспомогательном крейсере "Урал"
сорвавшейся стрелой тяжело ранило лейтенанта
Евдокимова и убило насмерть прапорщика по
механической части Попова. Там же погиб от
солнечного удара матрос. Из команды
"Бородино" убыли двое: они спустились в
боковой коридор трюма и, хотя горловины были
открыты, оба задохлись от ядовитых газов. Умирали
еще от туберкулеза и других болезней. Печальную
картину представляли собою похоронные
процессии. К тому судну, где находился мертвец,
приближался вплотную миноносец, брал покойника к
себе на борт и направлялся к выходу в море. В это
время раздавался пушечный выстрел,
приспускались флаги, музыка играла "Коль
славен", офицеры и команда всех кораблей
стояли на палубе во фронт. На океанском просторе,
удалившись от берегов, покойника, зашитого в
брезент, с грузом, прикрепленным к ногам,
выбрасывали за борт. Лишь всплеск воды
сопровождал мгновенное, исчезновение человека.
Так незаметные
герои находили себе могилу в чужих краях, в
глубоких пучинах, никем не оплаканные. Потом
появлялся короткий стереотипный приказ
командующего эскадрой: такой-то скончался там-то
и потому "исключается из списка нижних чинов
(или офицеров ) означенного судна".
Два транспорта
назначены к возвращению в Россию: "Князь
Горчаков" и "Малайя". Рожественский был
недоволен тем, что на них постоянно происходили
поломки в машинах. На "Малайю" теперь
списывали офицеров и матросов, негодных к
дальнейшей службе: преступников, больных,
искалеченных, сумасшедших. Как ни тяжело было их
положение, многие из нас хотели бы попасть на их
место: они скоро будут дома. Правда, не все они
доберутся до родины, – некоторые, более слабые,
не выдержат далекого пути и будут выброшены за
борт. Но каково наше будущее? Лучше не думать об
этом, не тревожить сердца, разъеденного
сомнениями.
На Мадагаскаре и
других соседних островах было много фруктов.
Бананы и ананасы мы ели, как репу. Но здесь не было
овощей. Могли добывать только картофель, да и то с
трудом и по дорогой цене. Матросы скучали о
свежих щах, а у нас имелась в запасе лишь квашеная
капуста, но она настолько испортилась, что от
каждой бочки несло, как от выгребной ямы.
Приходилось удовлетворяться супом или
похлебкой. Зато свежего мяса можно было добыть
здесь в любом количестве.
Мы приобрели
шестнадцать быков и две коровы. Быки были
крупные, сытые, с большими, в аршин длиною,
размашистыми рогами, с мохнатым горбом на спине,
как у верблюда. Их доставили нам местные туземцы,
сакалавы, на своих пирогах. Эти оригинальные
суденышки были выдолблены из ствола толстого
дерева. Чтобы такая лодка не перевернулась, к ней
пристроен параллельно борту на двух поперечных
жердях противовес, своего рода полоз с загнутым
концом, скользящий по воде. Он всегда с правого
борта, а слева концы жердей соединены для
крепости бруском. В ветер, поставив громадные
паруса, сакалавы смело управляют своими пирогами
и носятся по гребням волн, как альбатросы, иногда
обгоняя паровые катеры. Я представлял себе, какое
смятение пережили быки, прежде чем их доставили к
левому борту нашего броненосца. Но еще ужаснее
было, когда их начинали поднимать на шкафут.
Делалось это так: под брюхо быка подводился
двойной строп, расходящийся к паху и к подгрудку;
затем строп подхватывался гаком, иначе говоря,
железным крючком спустившегося с нок-реи
горденя, и сейчас же раздавался приказ:
– Слабину
выбрать!
Потом следовала
более громкая команда:
– Пошел гордень!
И животное
медленно взвивалось на воздух. Ошеломленный бык,
дрожа, надувался, напрягал мускулы, вытягивал
ноги и пучил, округляя, большие фиолетовые глаза.
Он не понимал, что смерть придет позднее, когда
ударят, кувалдой по лбу и вонзят в горло нож, но
чувствовал ее теперь же всем своим существом.
Нужно было поднять его значительно выше борта,
чтобы потом оттяжкой подтянуть его на судно,
травя в то же время гордень. Очутившись на палубе
левого шкафута, бык, еще долго не мог прийти в
себя и бестолково оглядывался.
Слабый ветер,
вызывая блеск, рябил рейдовую поверхность. О
чем-то задумались зеленые высоты островов.
Вокруг судна плавали голые черномазые ребятишки.
Они по целым дням держались на воде, выпрашивая
деньги, несли им бросали с борта монету, ныряли за
нею в глубину, как черные утята. Но теперь,
любуясь зрелищем погрузки быков, они что-то
кричали и звонко смеялись. На баке, около борта,
столпились матросы, большинство унтер-офицеры,
делились впечатлениями:
Говядина будет на
славу.
– Скотина
нагульная.
– Я таких больших
рогов сроду не видел.
– Не дай бог, если
такой пырнет!
Судовой фельдшер
пояснил:
– Эти быки, надо
полагать, из породы санга. С такими огромными
рогами они водятся только в Африке. Больше нигде
нет. Считают, что родоначальником их является
буйвол...
Остался на пироге
один только бык, бугай, дымчатой масти, самый
могучий, с висячим книзу мясистым подгрудником, с
кудрями на широком плоском лбу, с необычайно
толстой шеей. Шерсть на нем лоснилась и отливала,
как дорогой бархат. Это был богатырь и красавец
среди своих собратьев. Когда его начали
поднимать, он вдруг завозился, замотал головой,
весь изгибаясь и размахивая ногами. Несмотря на
сопротивление, гордень продолжал тянуть его
вверх. В это время мичман Воробейчик, сверкая
стеклами пенсне, что-то крикнул по-французски
сакалавским ребятам, показал им серебряный франк
и бросил его за борт. Монета упала вводу, как раз
под быком, которого медленно поднимали на воздух.
Чернокожий мальчик лет двенадцати с
раздувшимися, словно от опухоли, щеками, за
которые он закладывал пойманные медяки, нырнул
за монетой. Расстояние до нее было довольно
большое, и она успела погрузиться глубоко, прежде
чем попала ему в руки.
Бык был поднят
выше борта, когда передняя часть стропа
неожиданно съехала к задним ногам. Потеряв
равновесие, он повис вниз головою, но через
секунду-две, выскользнув из стропы, бултыхнулся в
море и сразу исчез в глубине. Сакалав, стоявший на
пироге, чернокожий хозяин его, весь голый, если не
считать подвязки вокруг бедер, испуганно вскинул
руки. Что-то кричали плавающие ребятишки. На
палубе броненосца, глядя за борт, все молча
вытянули шеи.
Очевидно, бык
пролетел мимо мальчика, и в тот именно момент,
когда сакалав уже поднимался вверх. Что
представилось ему, когда рядом с ним на большой
глубине, в зеленоватой пучине, смутно
обозначилось рогатое чудовище? А он не мог не
видеть его – он нырял с открытыми глазами. Ко
всеобщей нашей радости, мальчик всплыл целым и
невредимым, но тут же, запрокинув шерстистую
голову, заорал истошным голосом. Руки его
несуразно зашлепали по воде, словно были
надломлены. Он ошалело бросался то в одну
сторону, то в другую, пока его не выхватили на
пирогу.
Команда на борту
загалдела, а кто-то громко произнес:
– Вот, подлый гад,
что наделал.
Мичман Воробейчик
как будто не слышал этих слов и, заложив руки за
спину, стоял у борта с напускным равнодушием на
побледневшем лице.
После мальчика
через несколько секунд показалась на
поверхности рогатая голова. Теперь внимание всех
было сосредоточено на ней.
Один из матросов
отметил:
– Нырять может.
Отфыркиваясь
горько-соленой влагой, бык мотал головою и, как
ошеломленный человек, моргал выкатившимися
глазами. Он сам направился к пироге, словно искал
в ней спасения. Но с нок-рей уже спускался гордень
со стропом. Сакалав, схватив строп, быстро сделал
из, него петлю и накинул ее на размашистые рога
животного. В следующий момент из белозубого
оскала чернокожего вырвался не крик, а какой-то
торжествующий визг, сопровождаемый энергичными
жестами рук. Это означало, что нужно выбрать
гордень. Бык, поднимаемый за рога, сгорбил спину,
согнул передние ноги в коленях, а задние вытянул.
Под лоб закатились круглые фиолетовые глаза.
Когда его опустили на палубу, он не мог стоять и,
словно парализованный, рухнул на нее животом. При
вздохах в его легких что-то клокотало. Минут
десять он лежал, лоснясь мокрой шерстью,
неподвижно, с натуженным взглядом. Потом вдруг
вскочил и, оглашая рейд утробно-угрожающим ревом,
взбунтовался. Но на его рогах была уже другая
петля из пенькового конца, который матросы
успели завернуть за шлюп-балку. Бык, силясь
оборвать конец, весь напрягся, упрямо согнул
голову, напружинил, изгибая, длинный, с кисточкой
на конце, хвост, похожий на извивающуюся змею. В
это время большие потемневшие глаза великана
кроваво скосились на людей.
* Многие
островные топонимы даны в оригинале текста в
неправильной транскрипции: Нуси-Бе (у автора –
Носси-Бэ), Нуси-Кумба (у автора – Носси-Комба),
Диего-Суарес (у автора – Диего-Суарец), Эльвиль (у
автора – Хелльвиль). (Прим. ред. сайта)
Далее
