ОГРАНИЧЕННОСТЬ ИННОВАЦИИ Создание новых языков в искусстве лишено сегодня прежнего пафоса   Дмитрий Александрович ПРИГОВ Писатель, художник Жить можно любым языком и любым стилем. Инновации в искусстве в наше время уже не суть изобретение нового языка, а определённое стратегийное поведение в пределах всех существующих языков. Например, привлечение нелитературных языков в литературную зону и наоборот, смешение архаических языков с простонародным говором и так далее. Это разыгрывание языков и есть новаторство. Просто изобретение новых способов манипуляции с разными языками. – Дмитрий Александрович, в чем вам видятся сегодня инновационные процессы в области языков искусства и литературы? – Проблема инноваций в сфере художественных языков наличествовала всегда. Вплоть до крайнего предела – фантазмов, возникших в начале 20-го века в рамках российской культуры. Наиболее радикальными авторами были Кручёных, Зданевич, Чичерин и другие. Они изобретали некий искусственный язык, «как бы выражающий самую суть поэзии». Но эта утопия быстро завершилась. Оказалось, что в литературе, особенно сейчас, языковые новации лежат в пределах более или менее конвенционально, нормально понимаемого языка. Авторы, в какой-то мере озабоченные новациями, работают в основном и преимущественно, поэтическими или вообще литературными стратегиями пользования и манипулирования уже известными, наработанными языками. Стратегии изобретения небывалого языка уже известны, объявлены. В этой области добавлять нечего. Какой бы язык ты ни изобретал, ты изобретешь просто еще один. Вообще, работа в пределах литературы есть не только удовлетворение каких-то внутренних позывов, но и, конечно, борьба за власть и престиж в пределах литературы и культуры, как бы неприятно это ни звучало для литераторов и для любителей литературы. Давно замечено, что политики и литераторы работают весьма сходным образом – создают из ничего нечто. Апеллируют впрямую словесными формулами к массе, пытаясь заразить ее, привлечь на свою сторону. Обращение к какому-то пласту языка является знаком соответствующему слою любителей литературы: «Мы обращаемся к вам, мы работаем с вами». Пользование классического языка, работа в классической стилистике являются, к примеру, попыткой привлечь на свою сторону сторонников архаической жизни, традиционного поведения, искусства классики и всего подобного. Обращение, скажем, к обиходному языку, языку молодежному – опять-таки знак соответствующему слою населения, что работают с ним и пытаются привлечь на свою сторону именно его. Соответственно, работа с языком, помимо всего прочего, в наше время является неким стратегийным поведением в пределах очень большого количества накопленных языковых пластов. И если убрать специфику художественных проблем, художественных переживаний и заразительность художественного поведения и художественных образов, то, в принципе, работа в любой сфере языковой деятельности примерно одинакова. В этом отношении работа с разными языками во время выборов, на примере многих политиков, отражает степень их вменяемости в современной ситуации. Скажем, речь Гайдара сразу выдает в нем политика, не ориентированного на современную языковую ситуацию. Точно так же работа многих поэтов в традиционных жанрах и с традиционным языком говорит об их почти полной выключенности из современного культурного процесса. Но, конечно, например, как и СПС всё-таки набрал свой маленький необходимый процент, чтобы не быть полностью выкинутым из политической жизни, так и поэзия, апеллирующая к абсолютно архаическим, традиционным формам, всегда найдет себе какое-то число поклонников. Другое дело, что, очевидно, в пределах русской культуры и миропонимания обращение к традиционному словарю национальных ценностей, национальных традиций и поныне работает, и весьма эффективно. Для огромного пласта населения эти ценности, артикулированные вполне конкретными языковыми формулировками и клише, до сих пор обладают большой ценностью. Поэтому их использование – что делают, скажем, такие политики, как Рогозин, – вполне продуктивно для работы с массами. А литературные опусы такого рода – подобные писаниям деревенщиков – в совсем еще недавнее время обладали громадным влиянием на значительное число российских читателей. Их нынешнее влияние уже под вопросом. Дело в том, что традиционная высокая культура, культура развлечения и политическая риторика, даже аппелирующие к сходным темам и образам, сейчас несколько разведены, и словесно, и поведенчески. – Но где проходит эта граница? – Вся нынешняя система развлечений, так называемый энтертейнмент является порождением городской культуры и урбанистического быта, где в основном и обитают и работают деятели культуры. Там же они собирают свои деньги. А архаические корни русских идеалов, политических и бытовых воззрений, нынче, в основном доминируют в провинции. То есть основной избиратель и предпочитатель этих лозунгов географически удален. Вся же система энтертейнмента для него предстает эдакой удаленной самоотдельной областью проживания неких див и поп-героев. Политик, пользующий мифологему великой и вечноживущей традиции, обращается к населению как бы с некими конкретными предложениями по организации жизни и в то же время является к ним с экрана как персонаж энтертейнмента, то есть через медиальную сказку. Ведь Высший свет и должен жить чуть-чуть по-другому. Высшему артистическому свету инаковость прощается. Политику же инаковость прощается меньше. – Делаете ли вы четкое разграничение между инновациями в искусстве и новшествами в политике? – Искусство работает с языками, прочищает их. Они в таком обличье возвращаются ко всем людям, пользующим язык. В том числе и к политикам. В этом отношении у искусства в языковом плане нет никаких принципиальных отдельных задач, отдельных от задач человеческих. Такая работа по прояснению языка, прояснению сущности и существования человека производится в некоем специально выделенном пространстве. Потом результаты этой очистительной и прояснительной работы переводятся, транспонируются в зону его пользования для всех потребителей. – Как определить то общее, что объединяет вашу инновационную деятельность в разных видах искусств – в поэзии, прозе, графике, когда-то – в скульптуре? – Я работаю не с конкретным языком, а с поведенческими стратегиями. Беру некий язык – язык идеологии, или язык высокой культуры, и посредством помещения в непривычный языковой контекст испытываю его на прочность. Скажем, если поместить язык высокой культуры в ситуацию бытового языка, многие его параметры, представления, термины просто становятся абсурдными или смешными. Каждый язык, порождаемый различными сферами деятельности – политической, художественной, философской, религиозной – претендует на то, что он есть истина. Причем, единственная, неоспариваемая, небесная истина. Однако же он лишь одна из многих языковых конвенций, существующих в обществе. Посему я пытаюсь дезавуировать такие тоталитарные претензии каждого языка, просто показав, что он есть конвенция, которая кажется истиной в пространстве ее пользователей, в рамках ее аксиоматики. Но как только делаешь шаг в сторону, обнаруживаются черты одной договорности на фоне других договорностей. Таким представляется один из способов прояснения языкового и идеологического дурмана, которые все «учения» и «направления» пытаются наслать на людей. Собственно, масс-медиа и рынок действуют подобным же образом – пытаются залепить всё пространство жизни человека своими словами, терминами, образами, утверждая их единственность и, главное, абсолютную истинность. Я же не то чтобы их отрицаю, но предлагаю человеку внедрить в жизнь некие опытные образцы проверки и испытания всех словесно-идеологических и масс-медийных заявлений. Не принимать ничего на веру. Не подпадать под обаяние всевозможных заявлений и манифестов. Такая позиция позволяет человеку относиться без ненависти к чужому, понимая и собственное положение в этом мире как положение в одной из конвенций, – видимо, ему более близкой благодаря деятельности известных ему и уважаемых им людей, более чистую и понятную. И любой человек, находясь в какой-то одной конвенции, не имеет принципиального преимущества перед другой и права доминирования. Поэтому ради одной идеи, идеологии, конвенции изничтожать другую часть людей – позорно и недопустимо. Человек есть существо, подверженное внушению и власти подобного рода идеологий, неких больших утопий, ради которых он может даже нарушить закон сохранения вида и сохранения самого себя. Общеизвестны многочисленные случаи истребления целых народов ради некой сверхценной идеи. Известны и случаи, когда ради идеи люди жертвуют жизнью. Как правило, идеология истребления другого народа или какой-то части собственного подает себя в качестве истинного акта на пути в светлое будущее, которому мешали эти вот выродки. Уничтожение же своей жизни ради идеи представляют как высокий акт самопожертвования и героизма. Моя языковая деятельность является попыткой показать человеку и обществу, что все эти договорные системы не суть небесные истины. Что они работают в определенных пределах. Если же честно и до конца додумать все выводы и последствия, следующие из подобных аксиом постулатов, то последствия представляются катастрофичными и даже ужасными. Но, в отличие от политика и даже от теле-поп-звезды, я подвергаю сомнению не только чужое высказывание, но и свое. И это принципиальное отличие. Человек, вышедший на политическую арену или на поп-сцену может поносить чужие высказывания, но подвергать сомнению собственное он не может. Это героическая позиция, в отличие от моей кулътурокритической. У каждого своя миссия и свое служение в обществе и в этой жизни. – По мне, так сомнение в собственном высказывании – позиция не менее жертвенная и героическая. Верить в свою непогрешимость гораздо легче... – Дело в том, что героической была бы позиция тотального отрицания. Моя же позиция не героическая, по той причине, что я сомневаясь, но не отрицаю, это не есть полный нигилизм. Я говорю, что каждая конвенция, каждый язык истинней и работает в пределах неких заявленных аксиоматических начал. Тоталитарные же амбиции проявляются в нем и развиваются как бацилла, когда он переходит границы этих принятых аксиом. К примеру, марксизм, возникнув в рамках политэкономии, описывая рынок и функции государства, затем попытался потом стать метафизикой и религией Это и есть одна из скромных задач того рода деятельности, которым я занимаюсь, – выявить подобные границы, за которыми язык становится некритериальным и тоталитарным. И фрейдизм, образовавшись в пределах психоаналитики, тоже попытался стать объяснением всего – той же самой метафизикой. Так любая концепция, любое объяснение со временем пытается быть тотальной идеологией. Научное мышление подспудно, быть может, внешне незаметно, имеет подобные же амбиции. Так что у меня позиция скорее смиренно-бытовая. Своему сомнению я стараюсь не придавать тотального значения. Я хочу предъявить его как технологию, а не как идеологию. А чтобы позиция сомнения была понятной и достоверной, она прежде всего должна быть позицией сомнения и в собственном высказывании. – Есть ли пределы инновациям? Хотя бы в литературном языке? Говоря на эти темы, очень сложно самому не впасть в собственную идеологичность и собственную утопичность! Большие зоны инноваций существуют, но они связаны не конкретно с языком, а с пересечением родов деятельности – с другими жанрами, видами искусств. Скажем, литературы с изобразительным искусством, словесного с визуальным, литературы с музыкальным перформансом и прочее... Но сама литература, и русская, и мировая положена, что называется, онтологически в 19-м веке. Посему она не приемлет новации, выходящие за ее привычные пределы, моментально отторгает их в соседние, пограничные зоны – других родов художественной деятельности. В зону визуального искусства, экспериментальной музыки, видео и пр. Большое литературное сообщество не приемлет такого эксперимента. Изобразительное искусство же спокойно приняло в свою зону и видео, которое малое отношение имеет к традиционному изобразительному искусству, и перформанс, который скорее театральное действие. В пределах выставок это возможно. И в пределах самых этаблированных и самых высоких музейных пространств! Картины, выполненные в виде вербальных текстов, например, вполне соседствуют с полотнами, скажем, Леонардо да Винчи. А сходное поведение в пределах литературы может быть представлено только в каких-то маленьких залах, на художественных выставках, на музыкальных фестивалях и фестивалях саунд-перформансов. И литераторы, занимающиеся подобным, могут рассчитывать не на деньги покупателя, а на какие-то фонды, стипендии, гранты, то есть быть паразитами в пределах рынка, основной системы функционирования экономики. В то же время как такие трудноквалифицируемые и трудномузеефицируемые жанры, вроде перформанса, акции, вполне укладываются в общую большую стратегию изобразительного искусства, как активного участника рыночного обмена. Я думаю, высший расцвет литературы был отнюдь не во время древней литературы, которая нами, в соответствии с нашими представлениями об этом роде деятельности, представляема как функционирование текстов. На самом же деле она бытовала как некое магическое или ритуальное действие или отражение и закрепление мифологических представлений о действительности, превышавшие значение самого литературного акта. Литература, которую мы имеем сейчас, окончательно сложилась в середине 19-го века и как тип творчества, и как тип художественного поведения, как образ и способ служения внутри культуры. И если изобразительное искусство давно вышло за пределы традиционного понятия драматургии «художник-произведение», то литература пока остается во вполне традиционных пределах. Поэтому если в литературе и возможно будет новаторство, то оно, как ни парадоксально, станет не литературой, а просто некой обще-творческой деятельностью, жестом художника, искусством вообще, наравне со схожими жестами в других родах деятельности. А литература останется в ряду традиционных видов искусства, которые имеют тучи поклонников, но не относятся к разряду эксперимента, инновации, поиска нового. – Встречались ли вам примеры использования в политике инноваций, взятых из области искусства? Особенно из области радикальных жестов? – Бывают весьма любопытные случаи. Скажем, использование унитаза активистами движения «Идущие вместе» в недавней акции с книгами Сорокина. Не знаю, кто уж им подсказал, но это явная цитата радикального жеста Марселя Дюшана. (У того писсуар был выставлен в качестве эстетического объекта.) Наша общественность прочитала в этом действе в основном политические аллюзии на сожжение книг во времена Рейха. Дюшановскую цитату, по причине недостаточной культурной осведомленности, практически никто не прочел. Но мне кажется, за этим чувствовалась умелая рука организаторов культурных акций, людей, знакомых со всем подобным. Беседовал Игорь Сид (под псевдонимом "Александр Корбах") (Интервью для журнала "Со-ОБщение", №01, январь 2004) На фото: Дмитрий Александрович Пригов после перформанса Prigov Family Group "Одомашнивание картофеля". Москва, ЦДХ, 26.04.2003. Фото Игоря Сида.