Александр ЕГОРОВ

СТИХИ ИЗ КНИГИ “НОСТАЛЬГИЯ”
(М., 1998)

Часть 1

ВОСПОМИНАНИЕ О БАРАКАХ

Как старый фильм, из подсознанья тяжко
Пустырь всплывает — васильки да маки,
Бутылки битые и среди них ромашка;
А дальше — порыжевшие бараки,
Белье, струящее, подобно каравеллам,
Мечтания о флоре незнакомой,
Здесь пузырилось по веревкам квелым
Над Гималаями металлолома.
Дорога всласть пыльна и молчалива,
И накаленный воздух терпко тает,
И панораму улиц прихотливо
В загадочный узор переплетает,
Где прошлое и будущее — рядом...
И женщина стояла на пороге
Средь простыней, отмеривая взглядом
Задумчивым, но, право же, не строгим
Пространство, где пыля свои ботинки
Шагал я к другу, с любопытством детским,
Жизнь городка вбирая, как картинки
Какой-то старой книги на немецком,
Где обо мне рассказывалось, вроде,
А также об ее упругом платье,
Пестреющем на солнечной дремоте, —
Но слов чужих мне не был смысл понятен.
И лишь картинка белизны дороги,
Оград паренья в полудреме зыбкой
И женщины, стоявшей на пороге,
Что подарила мне свою улыбку,
Где прошлое и будущее — рядом,
Где давнее стремится к возвращенью,
Где вдруг перекрестились наши взгляды
И разошлись в томительном смущенье.
А там — герань за треснувшим оконцем,
Изломы стен, залитых жарким солнцем...

1983

ЗАВЕТНОЕ

Мечта и правда не сойдутся, видно,
И это мне до горечи обидно —
Я не красавец, денег нет в кармане...
К чему я не Марчелло Мастрояни?
Теперь бы плыл куда-нибудь на яхте
С кинозвездой, что вся по мне зачахла!
А надоела — словно ветром сдуло:
Бежал в далекий город Гонолулу,
Иль на волшебный остров, на Таити
(Прошу, не перепутайте с Гаити —
Звучанье этих мест довольно зыбко,
А посему, не сделайте ошибки!)

А на Таити — лучше нет житухи!
Красавицы роятся, словно мухи,
А я меж них — что из навоза куча,
И липнут, липнут в страсти неминучей!
Но самая прекрасная, быть может,
В наряде гладко-золотистой кожи ...

И вот, откушав вместе с пальмы манго,
Мы с нею при луне танцуем танго.
Весь мир заполонили наши чары:
То верещат гавайские гитары,
То стонут ошалевшие фламинго,
То вдалеке рычит собака динго,
То, обезьян отчаянно пугая,
Хрипят в тоске любовной попугаи.

И, отплясав последние фокстроты,
Уходим вместе с ней куда-то в гроты
И там друг друга любим прихотливо.
Об этом, впрочем, умолчу стыдливо ...

1982

* * *

На очарованном береге
Вянут печальные звезды.
Щерятся тихие зверики,
Нюхая стаявший воздух.
Молча бегут паровозики
На Ленинград из Саратова...
Мелкие, мелкие гвоздики
Сыплются с неба проклятого.

В ГАМБУРГЕ

Приехав в славный город Гамбург,
Я два часа гулял по дамбе
В неясной тишине ночной,
Любуясь полною луной.
Затем всю ночь глядел на море,
Бродил по влажному песку
И с целым миром был в раздоре,
Лелея тихую тоску.

АРМЕЙСКОЕ БОГОСЛОВИЕ

“Аллах акбар!” — сказал мне мусульманин
Сержант Исламов. Фигу сжав в кармане
“Аллах акбар, — ответил я, — пожалуй!
Но Магомет — дерьмо, которых мало!”
Тут началась, поистине, потеха —
Он дал мне в нос, я в глаз ему заехал...
Вошел комбат, угрюмый, толстокожий,
И тут же нам обоим дал по роже!
Исламову разбил он в студень губы,
Мне ж чуть не выбил два передних зуба.
И я смекнул по морде его мглистой,
Что был комбат завзятым атеистом!

1982

ЛЕСНАЯ ПРОГУЛКА

Одиноко гуляя в осеннем лесу,
Изловил я за хвост голубую лису.
“Эки ж, — думаю, — нынче пошли чудеса:
Голубая, как небо, плутовка-лиса!
Вроде прожил немало я весен и зим,
Ан не видел, чтоб зверь этот был голубым!
Или мозг мой от водки стал слишком уж резв?
Вовсе нет — я сегодня до коликов трезв!”

И сказал я лисе: “Отрицать же не след —
Удивителен мне твой лазоревый цвет!”
Отвечает: “Таким меня сделал Творец,
Я ж отнюдь не лиса, но полярный песец!
Всем известно — как будто над пристанью дым,
Неизменно бывает песец голубым.
И еще кое-что мимоходом учти —
Я пониже лисы на две морды почти!”

И при этом он так меня в палец кусил,
Что я взвыл и тотчас его хвост отпустил.
И с тех пор я живу, убежденный вконец,
Что отнюдь не похожи лиса и песец!

1983

КРОКОДИЛОВО ЧУЧЕЛО

Вспоминаются разные случаи
Из детства далекого, милого...
Крокодила набитое чучело
По осенним бульварам бродило.

Повстречавши его неожиданно
(На дворе бушевало ненастье),
Пробасил я как можно солиднее:
“Крокодилово чучело, здрасьте!”

Но оно улыбнулось измучено,
Будто в душу ей бросили камень,
И ушло крокодилово чучело,
Разводя безнадежно руками...

ВАЗА И ДЯДЯ

Я в греческую вазу
Засыпал литр махорки.
Подходит к вазе дядя,
Бросает в вазу тень.
Он круглый, словно обруч
От апельсинной корки:
Такая блядь-зараза,
Ублюдок-феномен!

СТАРИК И УХО

Уж как шел старикан по дороге,
Да и видит в неясной тревоге:
На проезжей на части-то, значит,
Знай лежит себе ухо свинячье.
Уж как ухо лежит себе, лежа,
Ни на что не потребно, не гоже!
Тут и поднял старик его разом,
Да сказал возмущенную фразу,
Обтеревши его о рубаху,
Да и наземь швырнувши с размаху! —
“На черта мне свинячее ухо?
В нем ни крепости нету, ни духа!
Лучше б было — свинячее рыло:
То-то б студень хозяйка сварила!
Ан и так меня примет старуха,
Безо всякого рыла и уха!”
И, сказавши раздумье такое,
Посмотрел он, опять же с тоскою,
Да пошел старикан себе дале,
И с тех пор мы его не видали.

ОБ ИЗЯЩНОМ

На блестящем паркете гарцуя,
Созерцая подвесок хрусталь,
Распевала душа “Аллилуйя!”,
Уносясь в бесконечную даль.

Элегантно мизинец топыря,
Я шампанское медленно пил,
И под вздохи ночного зефира
Волооких красавиц любил.

Пролетели года те златые,
Затерявшись в нахмуренной мгле,
И, когда-то надменная, выя
Сиротливо клонится к земле.

ЧИТАТЕЛЬ ГАЗЕТ

Шах персидский уехал в Америку,
Прихвативши огромную кассу.
Слышен голос с далекого берега:
“Я вас мало давил, пидорасы!”

Своего же добра, мол, не знаете —
Он хотел бы, чтоб все как в Европе...
А у Рейгана (вы понимаете!)
Обнаружили рак прямо в жопе!

Времена наступают суровые —
Турок выстрелил в Римского Папу!
А спроси меня: “Что вы буровите?” —
Так из глаз моих слезы закапают.

1985

НАЗИДАНИЕ

Послушай, друг сердешный,
Запомни с юных лет,
Что и во тьме кромешной
В карманы лезть не след.

Особенно в чужие...
В свои же — отчего ж?
Суй две руки большие
И там бери, что хошь!

Во тьме ль, при ярком свете ль,
Копайтесь так и сяк,
И взрослые и дети,
И слесарь и моряк!

НАРКОМАНУ

Твоя душа поникла долу
В бесплодных поисках любви,
Глотни ж таблетку “циклодола”
И набок ляж, и кайф лови.

Прочти слова мольбы несмелой
Пред тем, совсем как охмуреть,
За тех, кому жить надоело,
Но кто не в силах умереть.

И пусть покажется, что — внемлют,
Что всех подъемлет некий свет,
Чтоб уронить опять на землю,
Подобно взвихренной листве.

1990

АЛЬПИНИСТУ

Зачем ты лезешь, сволочь и зараза.
На пики отдаленного Кавказа?
Иль смерти, иль кончины ищешь даром?
Оттуда сверзишься, как тот Икар с Дедалом!
Что за манера, что за страсть-охота
Свернутой шеей удивить кого-то!
Ужо тебя вверху охватит робость,
И полетишь, любезный, прямо в пропасть!
Своей рукой вращая, как турбиной,
Не воспаришь на способ голубиный,
Но неким человеческим отбросом
Ты прямиком уткнешься в землю носом,
И не поможет тут твоя сноровка,
Хоть по камням умел скакать так ловко!

Не лучше ли в долине, средь прохлады,
Лениво зреть далекие громады —
Иль пить вино в каком-нибудь духане —
Без ледоруба, но с деньгой в кармане.

СТРАДАНИЕ

Клянусь, я вышел из народа,
И всем основам я основа,
А потому моя природа
Не терпит блеска показного.

Небрит, неграмотен, простужен,
Еще вчера все деньги пропил,
Но, может быть, душой не хуже,
Чем денди англицкий в Европе.

Что ж из того, что при булавке,
Заместо пуговиц, в ширинке?
Сижу с гармошкою на лавке
Я в Богом проклятой глубинке!

А под окном твоим мочуся
Лишь оттого, что сердце плачет.
Люби меня, моя Маруся,
Таким как есть, а не иначе!

1988

КОСМИЧЕСКОЕ

Наверное, мир потеряет уют,
Когда из него наши песни уйдут.
Польется в Ничто, непригляден и сир,
В сумятице звуков безпесенный мир.
Где с лирой безмолвною мертвый Орфей
Закружится в сгустке морей и камней.
Никто уж не скажет, хорош или плох
Вселенную нашу соделавший Бог!
Наверное, коль умирает Орфей,
И Бог умирает, а Богу — видней.

1984

ИНТЕЛЛИГЕНТ

Жизнь, протекающая скоро,
Бумаге отданная щедро.
Экзамен. Институт. Контора.
Оклад, грошовый как у негра.

И пусть душе дано терзаться,
Как у разбитого корыта,
Довольным надобно казаться,
Довольным, свежим и побритым!

Когда в ночи утихнет город,
Лежит с открытыми глазами —
Экзамен, институт, контора,
Контора, институт, экзамен!

1984

AH! TOUT EST BU

Как наша жизнь во фразе отзовется?
И на каком еще витке спирали?
Все выпито, и лишь Батилл смеется.
Его от смеха просто распирает.

Вот эта мысль, действительно простая!
Я запишу, а ты, Батилл, послушай:
“Из наших душ системы прорастают,
Системы прорастают в наши души...”

Опять развоз турусов на колесах?
Да лучше б молотком махал в забое?
Ты думаешь, Батилл, я не философ?
Ты спишь, Батилл? Ну ладно, черт с тобою!

ТОСКА

Похмелье. Сумрак. Целый день
По окнам дождик чешет.
Сейчас уехать бы в Пномпень!
— Ах, милый друг, зачем же?!

В Пномпене — та же суета,
А может — хуже даже.
— Уехать! Сигануть с моста
В ночи чернее сажи!

Под утро выловит рыбак
Мой труп в лазурной пене —
Откуда взялся ты, чудак,
У нас, в шальном Пномпене?

1984

КРИК ЧАЕК

Когда закат уже окрашен
В лиловый цвет усталых туч,
Крик чаек мне бывает страшен,
Как упаденье с горных круч.
Порою вздрогнешь — что за чудо! —
Клянусь, я слышал этот крик
Там, позади, ушел откуда,
Куда вернусь в печальный миг.
Не убеждай меня напрасно,
Что смехотворен мой испуг —
Ведь слушать чаек так опасно,
Весьма опасно, милый друг!
Они зовут нас возвратиться
В покой, который так страшит,
Где наши скомканные лица
Подземный ветер ворошит.

1984

КРОКОДИЛ

Пред толпою изумленной
Вспоминает жаркий Нил
Малахитово-зеленый
Аллигатор-крокодил.

Череп — маленький и узкий,
Но зато спина прямая,
Говори хоть по-французски —
Крокодил не понимает.

Он, как водится, заплачет,
Начиная кушать рыбку,
Меж камней лукаво спрячет
Остромордую улыбку,

Иль нырнет и в вязкой тине
С крокодилой колобродит...
Ты зачем, такой противный
Нужен матери-природе?

Ан она тебя жалеет,
По утрам, наверно, дразнит:
“Будь зубастее и злее,
Мой чешуйчатый проказник!”

1984

БАЛЛАДА О ДИНОЗАВРАХ

Где цветут кипарисы и лавры,
В южном парке, бессонною ночью,
Вспоминаются мне динозавры
И судьба их, печальная очень!

Может, ведали, знали заранее,
Что, мол, так уж заложено в генах:
Предназначено нам вымирание
В миллионных по счету коленах.

Сколько гордости, крепости в имени
Стародавнего рода-гиганта —
Ан ведь все до единого вымерли,
Знать, не дали им боги таланта!

Может, плакали ихние женщины
В мезозойском каком-нибудь времени:
“Нас становится меньше и меньше —
Было племя, а стало полплемени!”

А мужья их, сутулые, мрачные,
Длинной шеей мотали сконфуженно,
Уходили в субтропики злачные
И чего-то пьянящее кушали.

Да пускали слезу горемычную,
Да валялись в болотах без просыпу,
А над ними цвели по-обычному
Равнодушные звездные россыпи...

СКАЧУЩИЙ РОЯЛЬ

Где фонари сутулятся,
Скакал рояль по улицам
И весело названивал
Мелодию отчаянья.

Наверно, был нетрезв он,
Наверно, был он пьян —
Четыре ножки резвых
Неслися чрез туман!

И, подошедши робко,
Сказал я: “Очень жаль,
Что скачет, словно пробка,
Торжественный рояль!”

1984

У ПОЛОТЕН РУБЕНСА

Смотря на груды мяса пенного
Полотен Рубенса, был весел —
Презрев законы мира тленного
Он Тело по небу развесил!
Наверно, это все же женщины,
Но может быть — и облака...
Ведь в жизни все так переменчиво —
Какая разница пока?
Пускай плывут, нежнея розово
(Что, мол, никто нам не указ!)
Ныряя в илистое озеро
Моих печальных синих глаз.

ГАЗЕЛЬ

На Бальзамических горах
Растет младая ель.
Резвится в солнечных лучах
Игривая газель!

Копытца звонкие стучат
Меж голубых камней,
И рожки тонкие торчат
Из лобика у ней.

Что сердолик и что агат,
Что яхонт и алмаз?
В сто крат прекрасней чудный взгляд
Ее пугливых глаз!

Когда заслышу я порой
Копытец перестук —
Душа наполнится тоской
И тысячами мук.

Я б позабыл весь белый свет,
Коль созерцать бы мог
Замысловатый пируэт
Ее изящных ног!

1984

В ЗООПАРКЕ

Пред смешными, дурацкими гротами
Зоосада миниатюрного,
Восхищался большим бегемотом,
Полоненным решеткой ажурною.

Бегемот, бегемот, бегемотина!
Фортепьяно, залезшее в лужу!
Твоих глаз голубая блевотина
Мое сердце обезоружила.

Что тоскуешь ты, чудо болотное?
Что так жалобно смотришь, уродина?
В этой жизни мы все бегемоты,
Увезенные с ласковой родины.

ЖАЛОБА

До чего ж надоело, обрыдло,
Где ничто — ни купить, ни продать —
Речи, вязкие, словно повидло
Слушать, глупо ушами прядать!

Право, было бы лучше, положим,
Выпить пива, креветок покушать,
Чем вот эту муру невозможную
Битый час в нетерпении слушать!

А не то — холодея от ужаса,
Утопиться в прохладной реке!
Целый день в головах наших кружится:
Бу-бу-бу, бу-бу-бу, бре-ке-ке!

Ах, сударыня, голову выбрив,
Взять бы в руки сейчас по перу,
Да умчаться, как птичка-колибри,
В экзотически жаркий Перу!

1984

СОН О ВОСТОЧНЫХ МОРЯХ

Я весь, желанием горя
Средь будничного гнуса,
Опять в Восточные Моря
Мечтаю окунуться,

Где волны — словно изумруд
Для глаз моих усталых,
Где скалы вспыхнут и замрут
В лучах рассветов алых,

Где очертанья берегов
До горечи знакомы,
Где шепчут отблики лесов:
Ты скоро будешь дома!

Какое счастье — мчаться вплавь,
Да так, что сердце бьется!
Ведь впопыхах — где сон, где явь —
Никто не разберется!

Я весь желаньем изнурен,
Я очень, очень, очень
Желал бы возвратиться в сон
И синь Морей Восточных!

ПЕССИМИЗМ

Ели, пили, плясали и плакали,
Целовалися с чертом в уста,
Покрывали действительность лаками,
Повторяя, что жизнь — не проста.

Я теперь ни во что и не верю-то,
Я линейку в конторах верчу.
Мне не хочется даже в Америку,
И во Францию я не хочу.

Провожу я за линией линию,
Цифры столбиком в клетках пишу...
Уважаю глаза ваши синие,
Но влюбляться пока не спешу!

1985

РАЗГОВОР С ЦЫГАНКОЙ

Шел по городу,
Мрачно сутулясь,
Затворивши воротом
Шею.
А в развиле
Олиственных улиц
Вдруг подходит одна
Ворожея;
И в осенне-усталой остуде,
Наклонившись вперед, говорила:
“Погадаю, что было,
Что будет,
Что судьба наперед
Посулила!”—

Отвечал ей с уклончивой миной я:
“Уж поверь мне, достаточно страшно
Ковыряться и в том, что минуло —
Ни к чему мне невзгоды завтрашние!”

ПО НЕВСКОМУ ПРОСПЕКТУ

Где плясали ветра под трамвайный аккорд,
Монументы шагали в снегу, —
В хороводе неясно-расплывчивых морд
Осознал я, что жить не могу.

Черной пастью хватал меня грязный подъезд,
Двери лязгали злобой людской,
А оконная рама — осиновый крест —
Заполняла мне душу тоской.

По глубоким ущельям слепых площадей
Я мелодией страха кружил,
Меж совсем незнакомых и чуждых людей
Спотыкался, а все-таки — жил!

НЕ СТОИТ

Я по-прежнему беден и зол,
Я гуляю совсем без плаща,
Мой старинный обеденный стол
Расползается буквою “Ща”.

Да и сам я на букву похож.
На какую? Да лучше молчать...
А в груди у меня — острый нож.
А на лбу — роковая печать.

В молчаливо застывшем саду
Я вчера целый вечер сидел —
Как какой-то печальный колдун
На луну одиноко глядел.

Простудился, в постели лежал
Словно старый, больной мухомор,
И, подмышкою градусник сжав,
Клял злодейки-судьбы приговор.

Отчего ж несчастливый я столь,
Справедливости в жизни ища —
Оттого ль, что обеденный стол
Расползается буквою “Ща”?

НОСТАЛЬГИЯ

Этот город, растараканенный
Фонарейно-литыми бульварами,
По ночам напевал мне израненно
Золотыми, как солнце, гитарами.

Но порою, покинувши площади,
Меж теней приозерного вечера
Мы с подругой резвились, как лошади,
Оставаясь никем не замеченными.

В небесах изумрудные звездочки,
Облака, разбежавшися-синие;
Платье белое, губки — как розочки,
И лесов почерневшие линии.

ПСИХИАТРУ

Я очень болен, доктор, очень болен,
Так болен, что порою даже жутко.
Я сам с собою совладать не волен,
Мне кажется, что мир — игра рассудка.
Шекспир сказал, что жизнь — всего лишь сказка,
Которую бормочет сумасшедший.
И вот теперь гляжу в нее с опаской,
Себе на горе истину нашедший,
Которая страшнее, чем отрава,
Которая губительнее яда...
Ведь я и есть тот сумасшедший, право,
И переубеждать меня не надо!
Ведь все, что я в безумии намыслил,
Глядит сквозь тьму веков и поколений
Из книг, газетных сводок, дат и чисел,
Из череды реальных проявлений
Моих мечтаний подло прихотливых,
Под внешне неприметною личиной.
Я существую в этих переливах
Не отраженьем, но первопричиной.

БУДДИСТ

Соприкоснувшись с миром грубым,
Мое испуганное сердце
Спешит аскетом тонкогубым
В обитель желтых иноверцев.

Там утомленный далай-лама
Разносит страждущим нирвану
И средь молитвенного гама
Целует Будду-истукана.

Глаза — узки, желанья — постны,
Огонь в светильниках пылает...
Ах, Будда, бог ширококостный,
Она ушла, подруга злая!

Она меня уже не любит,
Она другого любит, верно...
Пусть далай-лама дым заклубит —
Умру от муки непомерной!

И, погрузясь в себя как в бункер,
мечтаю в сумрачном поклоне:
Когда б опять — барон фон Унгерн,
Когда б опять — по полю кони!

Скакать бы с желтолицей голью
В степях, сверкая взором жадным,
И за свободу всех Монголий
В бою погибнуть беспощадном!

РЕТРОСПЕКТИВА

Луна светила по острогам.
Сквозь заграждений частоколы
Своих лучей сияньем строгим
На сердце сыпала уколы.

А бородатый каторжанин,
Полупривстав на нарах узких,
Через пятно решетки ржавой
О чем-то бредил по-французски.

Все, что из глаз его лучилось,
Смешалось с лунными лучами,
Затем на волю просочилось,
Пошло гулять в тоске-печали!

И затихало понемножку,
И обагрялись кровью даты,
И выла пьяная гармошка
В руках безногого солдата.

НОСТАЛЬГИЯ

Вспоминаю случай славный,
Как отрывок из кино:
Прилетел орел двуглавый,
Молча смотрится в окно.

В величавом оперенье
Он собой изображал
Все величие империй
И владычие держав.

ВОСПОМИНАНИЕ О ТАМАРЕ

Я вздрогнул — ария Надира,
Как воды, что прорвали дамбу.
Клянусь, за все богатства мира
Я эти звуки не отдал бы.

Как будто это ты предстала
Передо мной в “персидском” платье,
На миг сошедши с пьедестала
Навстречу моему объятью.

И там, в печальной психбольнице,
Где я сидел, пакеты клея,
Возникли вдруг деревья, птицы,
И слышен голос Гименея.

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ

Все не выходит из ума тот случай,
Когда впервые, в Дмитрове, у морга,
Увидел я в реальности бесстыдной
Труп человека... Нет, сперва — учуял,
Когда, согнувшись, в низкие воротца
Я проходил, и мне вдруг показалось,
Что в воздухе пахнуло чем-то сладким.
Но нет, не показалось! Прокатился
Смешок в толпе: “Да вон лежит, воняет” —
И, оглянувшись, тут же я увидел
Едва полузасыпанный щебенкой,
Прикрытый рваным полиэтиленом
Труп человека... Зрелище на редкость! —
Нога, полуистлевшая, чернела,
Чернело также то, что раньше было
Лицом. Лежали рядом доски,
Заране припасенные для гроба.

А в синем небе расцветало солнце,
А по деревьям птахи щебетали,
Стояли люди, среди них — и дети,
И все бы было очень даже просто,
Когда бы не лежащий у забора
Труп человека, полиэтиленом
Прикрытый жалко, да еще щебенкой
Полузасыпанный...

1986

СТРАХ

Я — безвольная кукла событий,
Я теряю присутствие духа.
Если хочется вам, то возьмите,
Откусите мне правое ухо.

Если надо — кусайте другое,
Ешьте с маслом, с горчицею, с перцем.
Ведь, конечно же, все дорогое
Не в ушах человека, а в сердце.

Без ушей — оно легче и проще.
Это — символ борьбы с показухой.
Можно выйти на самую площадь
И гулять по ней Пьером Безухим,

Рассуждая о жизни и смысле,
Восхищаясь сиреневой ночью.
Хорошо, когда уши не виснут
И торчком не стоят, между прочим.

ОДИНОЧКА

Вот стою в светло-сером костюме
Средь огней многоликого города.
Мог бы так же стоять где угодно,
Ненароком у жизни гостюя.

Мир подобен складной декорации —
Этак даже, для радости вящей,
Умещу его в черепа ящике
С ироничной улыбкой Горация.

Но лишь только трамвай проскрежещет,
Померещится, вроде со скуки,
Что из глаз моих тянутся руки
И нахально вцепляются в женщин.

ЕСТЬ НАДЕЖДА

Когда сам сатана мою душу увлек
И с крутого обрыва в безумье швырнул,
Мои чувства в причудливый свиток свернул,
Над рассудком моим потешался, как мог —

Я в конторе дурил, отвечал невпопад,
В тот же час в психбольницу меня увезли.
Мне казалось — померкли все краски земли,
И остался вокруг только сумрачный ад...

Утром скопом в палату вошли доктора,
Мой был молод как ангел с лучами из глаз.
Я подумал: “Спрошу его прямо сейчас!”
Чей-то голос шепнул мне: “Давно бы пора!”

И, на вязках привстав, я решился тогда —
“Есть надежда?” — спросил, глядя прямо в глаза.
“Да, всегда есть надежда” — он тихо сказал
И плечами пожал: “Есть надежда всегда!”

1986

ЯЗЫКИ

Я много лет учил чужой английский,
Я говорю свободно по-немецки,
Я понимаю также по-французски.
Надолго я покинул речь родную,
Внимая чутко странным оборотам
Подобно хитроумному Улиссу.
Был поражен премудростью британцев
И восхищен изящностью французов,
Мне нравился язык суровый немцев.
Однако я всегда мечтал вернуться
К тебе опять, от края и до края,
Мой городок, где знают лишь по-русски,
Да кое-кто не позабыл татарский.
Где озеро охвачено закатом,
На берегу стоит пустая церковь,
А подле леса тянется кладбище.
Вот я вернулся и среди деревьев
Припоминаю из романса фразу —
Ты, как весна, любовь моя, прекрасна!

1987

* * *

Мой отец перед смертью читал Мопассана,
Католической грусти бессонно внимая —
И над домиком нашим, над призрачным садом
Ночь цвела до рассвета, недвижно немая!
Одиноко струился дымок сигареты.
Я смотрел на отца, и мне было так странно:
Книга нежно болтала про то и про это —
И плелись воедино столетья и страны
Между тем как слабели последние узы...
К окнам жизнь подступала, чего-то просила,
Повторяя словами больного француза,
Что внутри — тяжело, а снаружи — красиво.

1987

БЕЛАЯ ГОРЯЧКА № 1

Приснилось мне, что в древнем Колизее
Скачу один, в руках зажавши пику.
Соперники пугают львиным рыком,
Предчувствуют потеху ротозеи!
Сошлися молча, к бою изготовясь.
На одного — две тыщи. Где же совесть?
Они запели. Я ж со злости молча
Колол и резал эту стаю волчью.
Остолбенели дамы на балконе:
Смешались лица, руки, груди, кони.
Вот, перешедши сходу в бой кулачный,
Выламываю челюсти удачно.
Трещали мускулы, немели сухожилья,
А на лопатках вырастали крылья;
И, сыпля озорные прибаутки,
Я пикою прокалывал желудки.

Был изумлен пресыщенный римлянин:
Как лихо бьется русский поселянин!
А я, припавши на одно колено,
Кидал врага, как жухлое полено...

“Проси, что хочешь!” — молвил Юлий Цезарь.
И, шею гордым лебедем согнув,
Я отвечал, как будто бы отрезал:
“Венецию, гондолу и луну!”

...Остатки сна смахнувши с одеяла,
Шагнул я в сад чрез низкое оконце —
Светило в небе радостное солнце,
На яблоне кукушка верещала...

Стихи из книги "Ностальгия" – часть 2